Причастие Мёртвого дома

В подвале холодно, темно и сыро, откуда-то из темноты раздаётся звук падающих капель воды: скорее всего, на улице опять идёт дождь. Чтобы укрыться от холода, Достоевский плотнее запахивается, оправляя меховой воротник накидки, и надеется не подхватить в очередной раз простуду. Кривится от неприятного запаха, в котором смешались затхлость, гниль и крысиная вонь. Именно так и должен пахнуть мёртвый, разлагающийся дом — лучшее прибежище для крыс, единственное место, которого они достойны. До назначенного времени встречи ещё есть около пятнадцати минут. Достоевский натягивает рукава, пряча обкусанные пальцы, и устало прикрывает глаза, прислушиваясь к окружающему его шуму. К шуму воды присоединяются чьи-то шаги (скорее всего, Гончаров мнётся за дверью, боясь потревожить). Достоевский, не открывая глаз, хмурится: он прекрасно слышит, как к нервному постукиванию ноги приплетается такое же напряжённое пощёлкивание. Через несколько минут раздаются новые шаги, тяжёлые, медлительные, сопровождаемые отдышкой (судя по всему, Пушкин ел, когда Гончаров прибежал выталкивать его на собрание). Достоевский ясно слышит, как Пушкин негромко ворчит себе под нос, как тащится, шурша по полу, за ним что-то тяжёлое. Достоевский открывает глаза и несколько секунд бессмысленным взглядом смотрит в стену, медленно вдыхая и выдыхая, пытаясь привыкнуть к усилившемуся крысиному запаху, резко бьющему в ноздри. Порой ему кажется, что весь мир состоит только из этого запаха; что нет и не было никогда ни сладкого аромата выпечки, ни кислинки яблок, ни свежести после дождя, ни солёного ветра с моря. Достоевский сам открывает дверь, впуская подчинённых внутрь, ничем не показывая своей реакции на хлынувшую следом вонь. Он начинает собрание, негромко, неспешно, подробно излагает свой план, точно зная, что Гончаров сейчас жадно глотает каждое его слово, чтобы потом раз за разом прокручивать в своей голове. Крысиный хвост взволнованно бьёт по полу. Пушкин кажется поглощённым своими мыслями, но и его хвост подёргивается, выдавая сосредоточенность. Достоевский продолжает говорить, изредка бросая взгляд на своих подчинённых: маслянисто блестят темнеющие глаза Гончарова, вытягивается морда Пушкина, у обоих удлиняются передние зубы. Достоевский отворачивается к пришпиленному на стену листку бумаги — смотреть он больше не хочет. Но даже если его глаза не видят, воображение дорисовывает картину по звукам. Нетерпеливое поскрёбывание по столу (наверняка останутся царапины от когтей), взволнованное шуршание хвостов, постепенно возрастающий восторженный писк, от которого звенит в ушах. Достоевскому не нужно смотреть, чтобы видеть жадное предвкушение в чёрных глазах-бусинках. Он выдыхает, мысленно считает до десяти (вся эта крысиная возня жутко отвлекает) и продолжает объяснять детали, благо, их осталось не так уж и много. Достоевский укладывается в три минуты, на большее терпения крыс не хватит. Он оборачивается, вперяясь взглядом в оскаленные звериные морды. — Всё понятно? — Достоевский спрашивает негромко, внимательно вглядываясь в блестящие глаза. Ответом ему служит дружный писк, оглушающий и насмерть въедающийся в мозг. Достоевский улыбается уголками губ, стягивает с себя накидку, аккуратно вешает её на спинку стула, кладёт рядом любимую шапку и засучивает рукава рубашки. От нахлынувшего холода по телу бегут мурашки. Крысы предвкушающе впиваются когтями в столешницу и внезапно замолкают. В подвале воцаряется неестественная тишина — ничего не слышно, словно все звуки насильно отключили. — Приимите, ядите: сие есть Тело Мое, — голос Достоевского звучит набатом. Торжествующие вопли сливаются в один и почти сразу тонут в топоте и шуме роняемых предметов. Достоевский с мягкой улыбкой смотрит, как в его руки впиваются длинные крысиные зубы. Как обвисает лохмотьями кожа. Как кровь из порванных сосудов орошает оскаленные счастливые морды. — Сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов, — говорит он ласково, смотря сначала на крыс, а потом поднимая взгляд к грязному потолку. Куски плоти падают на пол с влажным, неприятным звуком. Достоевский с интересом смотрит на местами обнажающиеся кости — тонкие, хрупкие и ломкие. Крысы урчат, рвут тело зубами и когтями. Достоевскому даже немного жалко свою рубашку: расцветающий на ней кровавый цветок прекрасен, ровно до того момента, как из его сердцевины начинают проглядывать внутренние органы, к которым так рвутся ненасытные грешники. Одно неловкое движение (кажется, Пушкин, он всегда более нетерпелив), и кишки вываливаются на пол, накрывая собой уже остывшие ошмётки. Достоевский довольно улыбается, ему наконец-то тепло, запах крови напрочь перебивает крысиную вонь, а довольное сытое ворчание не раздражает, а успокаивает. Сквозь привычный уже шум пробиваются незнакомые звуки: чьи-то напряжённые неторопливые шаги, резко обрывающиеся после скрипа открывающейся двери. Достоевский слегка морщится, сетуя, как же он мог забыть об ещё одной назначенной на сегодня встрече. — Причаститесь, святой отец? — спрашивает он, скашивая глаза на замершего на пороге Готорна.