Beati possidentes - Счастливы обладающие

Максвелл Тревельян всегда любил красивые нежные руки с длинными пальцами. Когда-то он охотно целовал девичьи ладони в Оствике, сгибая спину в поклоне и демонстрируя почтение и — почитание — всем своим видом. Девицы розовели щеками сквозь слои белой пудры и изгибали губы — карминные, алые, багряные; все по последней моде. С тех пор, когда он в последний раз раздвигал такие губы своими пальцами — наглыми и мозолистыми — прошли годы. Годы, как он размазывал красную помаду по белым зубам, заставляя дальних кузин и близких подруг стыдливо стонать и бесстыдно раздвигать ноги. Годы, на протяжении которых он гладил лишь коней, шлюх и рукоять меча, а красный на зубах никогда не был помадой. У Дориана самые красивые руки, что он когда-либо видел, и своими ухоженными длинными пальцами он, как перышком, ведёт по вспухлой белой полосе шрама у него на спине. И мягким голосом спрашивает, будто гладит холодным атласом, откуда этот. Максвелл не отвечает. Дергается на руках, выпрямляясь и мягко опрокидывает Дориана на простынь. Он двигается, как большой сытый кот, он контролирует каждый сустав и мускул, как контролирует движение глаз. Ведёт ладонью по безволосой гладкой груди, цепляя заусенцами мягкую кожу и кусает красивое ухо, держит в зубах мочку, облизывает раковину. Дориан не стонет, Дориан размеренно дышит, но под ладонью Максвелл чувствует по-птичьи спешащее сердце. И рычит прямо в ухо. И загребает пальцами, будто пытаясь вынуть пульсирующую мышцу из чужой груди. В его жестких волосах запутываются мягкие пальцы, тянут легонько, и он подчиняется. Ему нравится подчиняться Дориану, хочется ему подчиняться; выполнить все, что тот пожелает. Если Дориан захочет, он развяжет войну, убьёт Верховную жрицу, голыми руками задушит горного льва. Он неловко клюёт подставленные губы и широко и жадно вылизывает гладкую шею, царапает чистую кожу своей щетиной. Подхватывает поджарые бёдра, закидывает себе на предплечья, целует левое колено. Кусает голень — на ней тоже нет волос, что за блядская тевинтерская мода, — его это заводит до дрожи, он шумно сглатывает слюну и разводит ладонями упругие нежные ягодицы. Лезет пальцами к тесному, влажному, подготовленному для него отверстию, и не может сдержать стона — как эта податливость заводит. Они смотрят друг другу в зрачки, пока он ощупывает скользкую узкую дырку, но Дориан закатывает глаза, коротко, с присвистом выдыхая, и запрокидывает голову. Тогда Максвелл опять целует его горло, зубами обнимает кадык, не давя, а просто — утверждая. Шея у Дориана пахнет цветами, а на вкус отдаёт горечью, Максвелл буквально покрывает ее своей слюной, слизывает духи, чистит, метит. Дориан говорит, что он животное, и кадык пляшет у Максвелла под губами, а голос у него звучит сорвано, хрипло, без былой мягкости. Если бы Дориан был жидкостью, Максвелл пил бы его, купался в нем, мечтал бы стать рыбой и впитывать его жабрами. Иногда он хочет сгрызть его, как собаки грызут кости. Иногда — развести под ним пламя и шагнуть в огонь следом, чтобы пепел смешался так, что не разделить. Он гонит от себя слово «любовь», потому что оно ассоциируется у него с цветами и серенадами, а не с этой неутолимой жаждой, отчаянной необходимостью слиться, срастись в одно целое. Из цветов у них — только эльфийский корень в лечебных припарках да пошлый тевинтерский парфюм, который Дориан каждое утро упрямо втирает в кожу. Из серенад — звериный крик на поле боя, переплавляющий страх в ярость, и сиплые стоны в сбитой постели. Это нужда, необходимость, никак не наивная, цветущая «любовь». Во всяком случае, так оно представляется Максвеллу. Ему не хочется опошлять. Он просто жалобно и жалко выдыхает в ямку между красивыми прямыми ключицами и тянется губами к соску, руками — к красивому прямому члену. Голый Дориан красивее, чем одетый; Максвеллу иногда сложно понять, чего ему хочется больше — смотреть или трогать, но трогать, наверное, всё-таки больше. И он трогает всласть, не может оторваться. Дориан выгибается в пояснице, елозит по простыне, сжимает пальцы у него на плечах и иногда скользит руками к волосам. Обычно он болтлив в постели, но сейчас почему-то молчит, только давится воздухом и старается дышать через нос. Понимает, наверное, что открой он рот, и выдох выйдет наружу стоном, а то и того хуже — всхлипом. Они ведь хотят друг друга до сумасшествия. Такая страсть не каждому Демону Желания под силу. Максвелл ведёт раскрытым ртом вниз по напряжённому рельефному торсу, обжигая дыханием. Обводит языком пупок и всё-таки добивается тихого стона: тот зарождается в животе прямо под его губами, идёт вверх через лёгкие и гортань и хрипло, сдавлено вылетает бабочкой из красных мокро-блестящих губ. На языке становится горячо и солоно, когда он обводит им пунцовую блестящую головку. Чистый, прозрачный вкус, по нему сумасшедший зверь внутри Максвелла понимает, что Дориан здоров — и Дориан доволен. По красивому животу проходит судорога, обозначая рельеф, по твёрдой шелковистости которого Максвелл широко ведёт ладонью. Бедра напрягаются у него на плечах, жесткие, будто литые, будто и мечом не разрубишь — но это, конечно, иллюзия. Опасная иллюзия. Дориана, как самого Максвелла, можно разрубить мечом, сжечь огнём, разорвать снарядом или заклинанием. Он может умереть, и тогда его сияющие глаза, светлые, дикие, такие искренние, — потускнеют и закроются, будто и не было этих ночей. Будто приснились все взгляды. Максвелл пытается придумать что-то страшнее, перебить глушащую возбуждение горечь, и не может. Дориан чувствует его настроение — он всегда его чувствует, они словно настроены друг на друга, — и стонет отчаянно, закрывает лицо сгибом локтя. Максвелл заглатывает так глубоко, как может, — он не так хорош в этом, как Дориан, но он старается. Ощущения далеко не из приятных: ему больно в глотке, но игнорировать боль для него уже рефлекс; ему хочется выплюнуть распирающий горло член и выблевать душу, но он часто сглатывает, выпустив его на секунду изо рта, и справляется. Всё оно стоит того, чтобы чувствовать Дориана, теряющего контроль, забирающего прекрасными длинными пальцами по простыни. Слышать сорванный вздох — недостон, недовсхлип, — и снова забраться своими пальцами в мозолях — в жаркое и нежное. Такое нежное... Дориан шепчет на тевинтерском, просит — приказывает — «глубже». Он ритмично двигается мокрой спиной по постели, пытается достать Максвеллу через глотку до сердца, стискивает его голову своими бёдрами до боли, но тут же пытается их расслабить. Не слишком успешно. Максвелла ведёт, он дышит широко вокруг головки, с его губ ниточки слюны и смазки тянутся к покрасневшему стволу и даже гладко выбритым яйцам — их он лизал, чувствуя тяжесть и жар на своём лице. Два пальца свободно скользят внутри Дорина — можно сойти с ума от этого вида, — и Максвелл туда тянется языком, самым кончиком обводит колечко мышц. Оно тугое, Дориан даже здесь сильный и гладкий. Он вставляет внутрь, чувствуя небольшое сопротивление, оба больших пальца — оставив пока в покое напрягшиеся твёрдые горошины сосков и сумасшедше дернувшийся член, — и легонько раздвигает мышцы. Когда языком он, насколько может глубоко, скользит между ними внутрь и чувствует гладкие, чистые стенки, Дориан где-то там, наверху, захлебывается таким чувственным стоном, ругается таким отчаянным хриплым голосом, так нервно вцепляется сильными пальцами ему в волосы, что Максвелл чувствует позорную каплю на головке своего члена. Не хватало ещё кончить, хотя он мог бы и так, просто вылизывая Дориана и отсасывая ему, не трогая себя даже. Он, кажется, искренне удивился, узнав, что в Тевинтере Дориан по большей части предпочитал быть сверху. Дориан прекрасен под ним; его реакции, его движения, всё говорит о том, что он наслаждается каждой секундой. В первый раз, когда они занимались... занимались... Дориан был такой тугой, что они оба кончили дважды, пока Максвелл его растягивал. Его отвлекает ощутимая боль, когда Дориан с силой тянет его за волосы. Подчиняясь, Максвелл вынимает язык из раскрывшийся, пульсирующей, красивой дырки и поднимает глаза. Дориан выглядит, как бог. Не Создатель — упаси Андрасте, он слишком порочен для этого, — но как один из Тевинтерских ложных, не меньше: его лицо блестит, как и фигурный, безволосый торс, по поджарому животу пробегает дрожь. Своими руками он притягивает Максвелла к себе, лицом к лицу, близко, и вдруг с дрожащим выдохом проводит языком по его щеке и целует в верхнее веко, прямо под кривым, свежим, пунцовым ещё шрамом. — Давай же, аматус... — выдыхает потеряно и страстно, и успевает нежно прикоснуться губами к чужому уху, когда Максвелл с грудным рычащим стоном сдергивает его на себя и со второй попытки длинным слитным движением вставляет ноющий член в готовое отверстие. Тот проскальзывает внутрь, преодолевая слабое сопротивление тугих, как раскалённых, стенок, и они хрипло выдыхают в унисон, прямо друг в друга, будто они — и вода, и воздух, и золото, и все драконы мира. Может, в этот момент так оно и есть, во всяком случае, если где-то мир и существует, Максвелл не ощущает его. Войди кто в инквизиторские покои, он бы даже не заметил; поле зрения сузилось до смуглого разрумянившегося лица — всю периферию заволокло красным маревом, и оно заполошно пульсирует в такт их движениям. Его сердце колотится в ритме имени Дориана, и воздух пылает огнем и теряет все запахи. Следующие несколько минут — часов? лет? тысячелетий? — Максвелл как человек и инквизитор перестает существовать, его место занимает Максвелл-чудовище, ведомое ничем, кроме животного инстинкта. Дориан забывает и сдержанность, и гордость и бьется под ним, обхватив ногами за спину, вцепившись руками в волосы и в шею — и стонет без остановки, отчаянно громко встречая его особенно глубокие толчки. Чем сильнее вбивается в него Максвелл, тем больнее впивается ногтями в его шею Дориан, тем жестче тянет за волосы, тем потеряннее тычется широко раскрытым сухим ртом в его горло. Тем горячее сбегающие по их телам невидимые реки лавы — и видимые искры, которыми сыпет по простыням забывшийся волшебник. Это горький пожар, они горят в нем вдвоем, и дай Создатель им сгореть без остатка, остаться друг в друге на веки вечные и никогда, никогда не разлучаться. Обезумевший монстр, который был Максвеллом, сжимает зубы на подставленном горле со злой, животной силой, и Дориан сбивается с протяжного крика на сдавленный, почти беззвучный стон, закончившийся в гортани, не успев вырваться наружу. Максвелл не разжимает челюстей, вбивается так глубоко внутрь, как только возможно, еще несколько раз и кончает, приветствуя накатившую со всех сторон темноту. Одна из его рук, на которых он держал себя и Дориана, подламывается в локте, и он едва не падает на любовника всем весом, удерживая себя в последний момент. У Дориана на красивой, длинной, сильной шее — отвратительного вида лиловый кровоподтек с двумя сочащимися красным полукружьями от зубов. Дориан не кончил, он задушено хватает воздух открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег; его невидящий взгляд бесконтрольно прыгает с одной точки на другую, а одна рука все еще тянет Максвелла за волосы. От его тела по простыне в разные стороны разбегаются огненные всполохи, не поджигающие, впрочем, тонкой ткани, и затухают, добежав до края кровати. Максвелл, наполовину вернувшийся в сознание, но все же не совсем, широким движением слизывает выступившую кровь, шумно выдыхая на пылающую кожу, одновременно толкаясь внутри Дориана и ладонью оглаживая его горячий мокрый член. Этого хватает, чтобы Дориан кончил тоже — с беззвучным вздохом, на секунду выгнувшись под ним дугой и вспыхнув магическим пламенем — и опал на простыни, тяжело и сбито дыша. За все их время, сегодня было самым безумным. Максвелл никогда прежде не терял голову настолько, никогда не оставлял на божественном теле Дориана следов, страшнее синяка от поцелуя. Никогда не вредил ему, несмотря на все безумные животные желания, которые иногда им правят. Да и тевинтерский волшебник прежде не загорался от ощущений, легко контролируя ту магию, которая была знакома ему с рождения. Но кровавый цветок у него на глотке выглядит уродливо и болезненно, и Максвеллу хочется убить себя за подобное кощунство, за подобное преступление. Дориан открывает колдовские глаза, темные от расползшегося на всю радужку зрачка и сыто улыбается. Открывает пошлый, сухой красный рот, намереваясь что-то сказать, но из измученной глотки не вырывается ни звука. Слабыми пальцами Дориан тянется к пульсирующему от боли горлу, кончиками проводит по вспухшим следам от максвелловых зубов, и поднеся руку к глазам, смотрит на красное на своей ладони. Максвелл отчаянно стонет и прячет лицо у Дориана на груди. Боги живые и жившие, покарайте его за богохульство, гнусного еретика, осквернившего святыню своим безумием. Накажите его, недостойного спасения зверя. Узкая ладонь в волосах — вот чем наказывает его личный бог, и Максвелл скулит. Дориан тянет его голову вверх за волосы, и когда инквизитор неохотно подчиняется, целует его сухими губами в лоб. И потом в губы — легко и поверхностно. Максвелл собирает все силы в непослушном теле и переворачивает их: движение выбивает дух из Дориана, он все еще в нем, пусть и обмяк, и зачем-то плавно двигает бедрами раз, другой. Теперь Дориан — сверху, а ужасный преступник Максвелл под ним, молит одновременно о прощении и о наказании за то, что вцепился хозяину в глотку, как бешеный пес; таких псов надо бить. Пусть Дориан ударит. Дориан не бьет. Он приветствует два последних толчка, и поднимается, все еще сидя на нем. Его рука оглаживает Максвелла по блестящей, потной груди, затем легким жестом гасит дымящийся ковер — только сейчас Максвелл чует вонь паленой ткани — и, наконец, касается пальцами своего изуродованного горла. И усмехается; в его глазах — такое же безумие, та же жажда, та же страстная, отчаянная необходимость — и то же неумение подобную страсть как-то окрестить. — Я не хочу их залечивать, — выдыхает маг беззвучно, сипло, и облизывает высохшие губы, его пальцы прослеживают кровоточащий верхний полукруг и спускаются на нижний, так же нежно. Максвелл поднимается и слизывает слова с его губ.