пахнет чернилами.

Здесь пахнет чернилами. Задымленный воздух в комнате давно нагрелся и было очень душно, даже жарко. Со стола тускло светила настольная лампа и отбрасывала тень на все вещи, что были тут. Напротив письменного стола раскрытое на распашку окно оповещало о том, что не смотря на позднее время суток, Бейкер стрит была ещё жива: проезжали какие-то машины, кричали какие-то люди, может быть, кого-то снова убили, впрочем, сейчас это всё было не важно. Не важно, потому что высокая и худая фигура сидела на просторной кровати, застеленной черными покрывалами, всё также неподвижно, как и пол часа назад, а может и два. В конце концов эта затуманенная, как и это помещение, голова, уже давно сбилась со счёта и времени, и суток. "Слишком просто" - поддакнуло нутро и длинные пальцы, державшие в руках ни что иное как перо, зачеркнули очередную фразу невпопад. Слишком заурядно и не интересно... Что, черт возьми, такое?! - нет, сейчас все было необычайно сложно. Отросшие ногти впиваются в кожу на шее, везде, куда могут достать. Он все ещё чувствует боль. А с физической болью в итоге когда-то давно пришла и душевная. Который раз он пытается написать чертово письмо? Сотый? Тысячный? Этот счетчик давно пересилил отметку в "100500". Сизые глаза с вмятинами зелени бегают по строчкам, которые сумел выдать их хозяин. Да, он бы давно смог написать что-то вроде "Мой дорогой друг..." и закончить "С уважением, ШХ", но на сей раз у него другие планы. Ведь это первое письмо далеко не Майкрафту. Оно изначально предназначено для Джона Ватсона. Для человека, чей голос он не слышал так давно, за кем скучает больше, чем по сигаретам, которыми давно пропахли даже те самые чернила. В последний раз они виделись прошлой осенью. Затем череда политических скандалов и дебошей привела к тому, что им пришлось разлучиться на слишком долгое время. Мужчина, гладко выбритый, такой высокий, всегда и во всем идеальный, что даже бесит, сейчас сидел на огромной кровати, укутанный в теплый, зимний плед с вкраплениями аквамарина на теплом персиковом цвете, в своем неизменном фиолетовом халате, все никак не мог побороть себя. Написать что-то не от головы, а от сердца стоило больших усилий. Особенно, если никогда не использовал это самое сердце. Но сейчас сердцем было отнюдь не то, что находится за грудной клеткой. Черные чернила, украшавшие каждый исписанный, слегка пожелтевший от старости лист. Почему он вообще ему пишет? Ответ очень прост, но он никак его не признает. В итоге преодолевает себя и царапает на тонкой бумаге именно такие строчки: Интересно, какова твоя кожа на вкус? Как пахнешь и какие духи ты используешь. Лишь единожды я уловил аромат серени с медом, с нотками корицы где-то под твоей этой кожей. Видимо, это и был твой запах. Запах, который теперь вряд-ли смогу вычеркнуть из головы. Слишком приятно. Даже сейчас этот аромат с легкостью рассеивается по нашей квартире. Он лишь напоминает о том, что когда-то здесь творилось... И ещё кучу подобных абзацов он вкладывает в эти слегка помятые листы. Сейчас он сложет их и упакует в заготовленный конверт. Вот-вот, и они уже будут в руках Джона Ватсона. От этого снова наружу режется душевная боль. Физическая давно прошла, шрамики останутся. А что останется на месте настоящей боли? Ведь, как известно, физическая боль - это лишь то, что мы сами придумали, во что верим. Интересно, не так ли? Холмсу теперь тоже интересно. В комнате задымленной всё так же пахнет чернилами, бергамотовым чаем и прекрасными дорогими духами. Он делает большой глоток остывшего напитка и ставит обратно, на прикроватную тумбу. Он складывает все эти листы и чуть-ли не порвав конверт, впихивает туда и всю свою злость на Джона, что сумел так легко оставить его одного, когда он был так нужен. Но останется неизменным навсегда, он знает это точно, наверняка. Когда доктор Ватсон откроет чертов конверт, из него польется и аромат сигарет, и чернил, и даже тех самых духов с сиренью. И что-то там было про корицу. Как там дальше?..