Я привык к твоей жестокости, Дазай

Я привык к твоей жестокости, Дазай. Ты таков — и никогда не станешь иным, кто бы что ни говорил. Внутренний мир человека, его фундаментальную суть, глубинную основу его души не так-то просто изменить. Даже если человек сам желает измениться.        С первой минуты нашего знакомства я понял: ты не из тех, кто умеет прощать. Ты презираешь слабости, ты не способен на жалость и милосердие, — ведь в твоем понимании это всего лишь разновидности слабости. Ты перфекционист, привыкший видеть во всём в первую очередь изъяны, а не достоинства. С первой минуты нашего знакомства я осознал: мне с тобой будет очень непросто.        «Ты должен не убивать их, а лишь обезвредить. Они нужны мне живыми для допроса. Акутагава, ты слышишь меня?»        Я прекрасно знал, что должен был сделать. Чего ты от меня ждёшь. Так почему же я не смог совладать с Расёмоном?..        Враги оказали неожиданно сильное сопротивление. Я запаниковал. Не сдержался. Переборщил. И… Вот результат.        Если бы я мог в полной мере контролировать Расёмон!..        — Если бы я мог… — шепчу я, но Дазай пинком отшвыривает меня к противоположной стене, выбивая воздух из лёгких. И в холодных глазах: гнев, презрение, ненависть и — что ещё больнее — разочарование.        «Что именно в моём приказе было тебе не понятно?!»        Невысказанный вслух вопрос повисает в затхлом воздухе, отчего напряженная тишина загустевает переваренным клейстером. Я пытаюсь собраться с духом, но три выстрела, прошивающие пространство один за другим, не дают мне этого сделать.        Я не был готов. И лишь чудом сумел активировать свою способность, поглотив Расёмоном пули. Раньше мне это не удавалось.        Похоже, Дазай был удивлён. И при этом — слегка разочарован. В холодных глазах ясно читалось: бесполезные ученики не заслуживают того, чтобы с ними нянчились.        Я знаю: он предпочёл бы меня убить, чтобы взять себе в кохаи кого-то более способного, а не продолжать тратить время на мою никчёмную шкуру.        Интересно, догадывается ли Дазай о моих чувствах к нему?        Вряд ли. Он может разглядеть в других лишь те чувства, которые способен испытывать сам.        Очередной приступ кашля, особенно противный и мерзкий, настигает меня и не отпускает очень долго, заставляя оставить на время все прочие мысли. Моя рубашка в крови, и большая часть крови на белом шёлке — моя собственная, хотя кровь боевиков «Мимика» здесь тоже, конечно, есть.        Когда мне удаётся, в конце концов, справиться с кашлем, я обнаруживаю, что все разошлись, и я остался наедине с Дазаем. Он всё ещё рассматривает пыльный пол в поисках следов, задумчиво водя по нему пальцем.        — Вставай.        Нехитрый приказ семпая я выполнить не в силах: тело отказывается мне подчиняться, и все попытки подняться на ноги заканчиваются ничем. В ожидании новой порции боли я зажмуриваюсь, но происходит нечто иное: Дазай рывком поднимает меня с пола и уносит, перебросив через плечо.        Я превосходно понимаю, куда и зачем. Но не сопротивляюсь. Во-первых, бессмысленно. Во-вторых — не хочу.        Пусть даже Дазай не испытывает ко мне никаких чувств, кроме плотского животного желания, — лучше так, если это единственная возможность быть с тем, кого любишь. Наверное, я сошёл с ума. Наверное, со стороны это выглядит дико глупо. Пусть. Мне плевать.        …        Разумеется, так не должно было продолжаться вечно. Я мог лишь предполагать возможные варианты развития событий, но высшие силы внесли свои коррективы, оборвав жизнь Оды Сакуноске.        О чём ты думал, Дазай, в ту ночь, когда принял свое судьбоносное решение уйти из Портовой Мафии? Об Одасаку? Нет. Если бы. Ты думал о себе. Только о себе, и ни о ком другом.        Что стоит обещание, данное тому, кто уже никак не сможет проследить, сдержишь ты его или нет? Что стоит обещание, данное в порыве чувств, опрометчиво, неосторожно, впопыхах? Ты считал, что следуешь данной клятве, а на деле всего лишь потакал своему капризному эго.        Тебя не волновало, что ты оставляешь тех, кто рассчитывает на тебя, кто уважает тебя, кому ты нужен. И конечно, тебя не волновало, что ты бросаешь своего единственного ученика. Того, который тебе доверял, который мечтал стать достойным твоей похвалы, оправдать твои надежды и твои усилия.        Да, я всегда мечтал, чтобы ты мной гордился, Дазай. Пусть ты де-факто стал предателем, — даже это не уронило тебя в моих глазах.        …        Мы встретились в одном из самых злачных мест портовой зоны, — с первого взгляда, совершенно случайно. Впрочем, зная тебя и твой недюжинный талант предугадывания событий, уместно ли в данном случае говорить о случайностях? Я склонен верить: ты знал, что найдёшь меня здесь.        Уже стемнело; в небе было пасмурно, и город погрузился во мрак. Немного света давали лишь редкие фонари, один из которых выхватывал из темноты клочок грязного асфальта набережной, где, прислонившись спиной к холодной и шершавой гранитной стене, глушил свою боль чужим алкоголем одинокий несчастный мафиози.        ...        Я делаю ещё один глоток из бутылки, позаимствованной у Накахары, прикрыв глаза от иллюзии спокойствия и умиротворения. К несчастью, мой недуг очень не вовремя напоминает о себе, и я сгибаюсь пополам от очередного приступа кашля. Интересно, сколько мне осталось? Год, два, три? Больше?..        Во рту чувствуется ставший уже привычным вкус крови, я задеваю оказавшуюся рядом бутылку, чудом не разлив остатки содержимого, и в этот момент появляется Дазай.        В груди будто взрывается миниатюрная чёрная дыра, из тех, что так любит Накахара. Меня знобит и бросает в жар одновременно. Дазай, конечно, видит моё состояние, но не спешит заговаривать; он молчит, и лишь на тонких губах появляется едва заметная ухмылка — а, может, это всего лишь игра света и тени. Дазай молчит. Ему торопиться некуда.        Я тоже молчу. Хотя бы потому, что знаю: я не смогу сейчас справиться с голосом. Как и всегда в присутствии Дазая, я чувствую себя жалким, ничтожным и ни на что не способным, — уверен, бывший семпай легко считал с моего лица и это. Подавив очередной приступ кашля, я неуклюже поднимаюсь на ноги. Я почти не дышу — и не только потому, что боюсь опять закашляться. С обречённостью смертника, приговорённого к жестокой казни, я жду, когда Дазай снизойдёт до того, чтобы заговорить со мной.        В тот момент, когда воздух в легких заканчивается, Дазай делает шаг — и накрывает мои губы своими. По-хозяйски, властно, уверенно. Дазай не спрашивает разрешения, прежде чем сделать что-либо. Он привык брать без спроса всё, что считает своим. Бывший семпай прижимает меня к стене, и я чувствую, как каменный выступ больно вонзается между лопаток, но не замечаю этого. Я привык к боли — во многом благодаря Дазаю.        В глазах темнеет от недостатка кислорода, у меня подкашиваются ноги и я обмякаю в его руках. Не отдавая отчёта в своих действиях, я машинально пытаюсь вызвать Расёмон — и, конечно, у меня ничего не получается — тактильный контакт с Дазаем тому виной. Я слабо дёргаюсь, но бывший наставник не прерывает поцелуй, напротив, он крепче сжимает мои запястья, не давая упасть. Я почти не соображаю, для меня сейчас не существует ничего и никого — только он.        Потому что именно он всегда был и будет осью моей вселенной, вокруг которой вращается всё остальное.        Будто откуда-то извне я наблюдаю, как Дазай подхватывает на руки моё полубессознательное тело.        Я упиваюсь этим восхитительным чувством собственной беспомощности и беззащитности — и одновременно ужасаюсь происходящему. Только Дазай знает меня с этой стороны, он один и никто больше.        И лишь он один знает, что мне, одному из сильнейших эсперов, главному козырю Портовой мафии, иногда необходимо почувствовать себя слабым.        С тем, кто сильнее меня.        …Совершенно внезапно я обнаруживаю себя в постели Дазая. Я честно пытаюсь вспомнить, как мы сюда добирались, но не могу.        Да и так ли это важно?        Гораздо важнее другое: если я здесь, значит, я всё ещё нужен ему. Пусть даже всего-навсего в качестве игрушки.        Дазай — доминант. Он никогда не давал мне шанса проявить инициативу. И лишь изредка — в качестве особой милости — позволял испытать удовольствие, не понимая в полной мере, что для меня сама возможность быть с ним — уже награда.        Я привык, что Дазай никогда не тратит время на прелюдию — действительно, зачем? Для него имеют значение только его собственные чувства, а что в этот момент чувствуют другие, его не волнует.        Дазай берёт меня грубо, жестко, без предварительных ласк, и я невольно всхлипываю, уткнувшись лицом в подушку. Больно. Впрочем, смазки он не пожалел.        — Что, прости? Тебе что-то не нравится? — вкрадчивый шёпот Дазая звучит над самым ухом.        — Ничего, — выдавливаю я сквозь стиснутые зубы.        — Не ври. Я слышал. — Хотя я не вижу лица Дазая, воображение тут же рисует не предвещающий ничего доброго хищный оскал. — Кажется, я не позволял тебе издавать никаких звуков, — он толкается в меня, и я до крови прикусываю губу, чтобы не закричать. Слёзы капают на подушку и впитываются в плотную ткань наволочки.        Ослушаться прямого приказа Дазая — значит нарваться на очень серьёзные неприятности. Это я усвоил давно.        Вот только я привык всегда поступать по-своему. В этом Дазай трижды прав.        Мне опять знобит и бросает в жар одновременно, мне больно, страшно и до одури хорошо, — потому что после стольких лет Дазай вновь со мной. И меня уже не волнует ничто: ни слухи о том, что Дазай предпочёл мне мальчишку-тигра — убийственное предположение, ни его уход из Мафии, ни всё то, что он когда-либо говорил мне.        Да и что стоят слова? Слова — всего лишь ничего не значащие звуки, шелуха, скорлупа, оболочка. Ретушь, без которой немыслима жизнь в мире условностей и правил.        Разум, одурманенный ещё не выветрившимся алкоголем, отказывается от контроля над сознанием, и когда Дазай задевает внутри меня ту самую точку, я забываюсь и издаю хриплый стон.        Чёрт. Не сдержался.        Дазай реагирует мгновенно: выходит из меня, переворачивает на спину и берёт за подбородок, заставляя смотреть в глаза.        — Я предупреждал, щенок.        От неожиданной пощёчины у меня звенит в ушах, а по коже пробегают мурашки. Взгляд Дазая, прежде просто холодный, становится ледяным и каким-то зловещим. В горле застревает комок, и восхитительно жгучий страх стремительной волной прокатывается по всему телу. Мне страшно — потому что я знаю, что от Дазая можно ожидать всего.        Как же это безумное, чудовищное, умопомрачительное наслаждение — чувствовать себя во власти того, кто сильнее тебя! Быть ведомым, а не ведущим. Это именно то, чего мне не хватает в повседневной жизни.        Я могу предположить, что Дазай отстегает меня плетью или что-то то в этом духе, но он всего лишь завязывает мне глаза одним из своих бинтов, почти не больно потянув за волосы, и невесомо проводит большим пальцем по губам.        — Дёрнешься или издашь хоть один звук — я не дам тебе кончить.        Я судорожно перевожу дух. Эта угроза будет пострашнее всего остального.        Медленно-медленно Дазай входит в меня, и мне стоит немалых усилий не ослушаться бывшего семпая. Я знаю: Дазай способен мучить меня всю ночь, до утра, и надеюсь только, что мне хватит сил продержаться всё это время и что меня не настигнет очередной приступ кашля.        Сегодня Дазай непривычно нежен со мной. Мне остается лишь гадать, что является тому причиной. Но я не хочу искать подвох. Даже если он есть — пусть лучше я до последнего буду оставаться в счастливом неведении, в иллюзии эфемерной взаимности чувств.        Ведь иллюзии — это всё, что у меня осталось.        И когда Дазай вдруг наклоняется и необычайно ласково и трепетно целует меня в губы, у меня окончательно срывает все тормоза, и я изливаюсь, содрогаясь от охватившего меня экстаза. Дазай кончает почти одновременно со мной и падает на кровать рядом, тяжело дыша.        Я еле жив, меня неудержимо клонит в сон, мысли путаются, но я держусь до последнего. Я знаю, что утром, когда я открою глаза, Дазая уже не будет рядом. И мне хочется растянуть на как можно дольше эти минуты счастья: счастье осознавать, что Дазай так близко, счастье ощущать на своем лбу его теплое дыхание, счастье слышать биение его сердца.        Сквозь сон Дазай обнимает меня и притягивает к себе, что-то бормоча на непонятном мне языке. Я устраиваюсь удобнее, и Дазай сжимает объятия крепче, почувствовав моё шевеление, — типичный собственнический жест. И я понимаю, что за эти годы он нисколько не изменился.        Любые изменения требуют времени. Чёрное можно попытаться выбелить — но на это потребуется целая жизнь. А то и целой жизни будет мало.        За пару лет изменить себя, свой взгляд на мир невозможно. Даже если человеку кажется, что он смог стать другим. Даже если сам человек искренне верит, что он изменился.        …        Утром тебя уже здесь не будет. Я проснусь в пустой квартире, оденусь и уйду, — ключей у меня нет, но снаружи дверь можно запереть, просто захлопнув её.        Я не знаю, когда дороги этого города сведут нас снова. Может быть, завтра, может, через полгода. Но я знаю одно: что бы ни происходило в твоей безумной жизни, как бы далеко ты ни уходил, ты всегда возвращаешься ко мне.        И одна эта мысль держит меня на поверхности, как поплавок, заставляя продолжать жить.