Мультиверс

Леонард честно и праведно живёт по законам мультивселенной. Он просыпается в одном мире (до рассвета далеко, вокруг синтетическая гладкость стен, свет от монитора бьёт в глаза), засыпает в другом (посреди комнаты — тяжёлая кровать, необъятный полог, ковры), за разделённый день перешагивает сотни порогов; запивает утро кофе, а ночь — бокалом «Вдовьих слёз». В этом есть что-то от сюрреализма. Леонард представляет: нить, огромная невидимая нить, на которую нанизаны тысячи миров; вокруг этой нити теории строятся, этажи научных зданий громоздятся, — а Леонард просто перешагивает порог и переносится в иную реальность. Иногда ему кажется, что он сходит с ума. Каждый мир — осколок, взгляд не успевает выцеплять цвет: иной раз солнечные брызги в глаза, иной раз — чёрно-белая кинематографическая лента. Изображение дёргается, помехи идут, фантомно трещит плёнка (где-то на заднем плане, уже за границей осознания, невероятно, невероятно далеко). В одном из миров — дожди льют, солдаты недовольные ружья чистят, а в замке на холме мятежники сидят; на руках мятежников — кровь; кроваво-алая — маршальская перевязь. Её Леонард ненавидит особо. Перед глазами — мельтешение тканей. Бархатный камзол обтягивает плечи, секундная стрелка разменивает деление — бархат обращается атласом, камзол — пиджаком, душит не шейный платок, а сине-белый галстук, и волосы — чересчур коротки. Исчезают ленты, кружево истаивает, и под конец сапоги сменяются туфлями. Перстни Леонард не любит почти ни в одном из миров. В обычном мире, к которому он привязан чуть больше (цепями и нитями прикован, пришит — вшит и вкраплен), в обычном, удобном мире, выписанном в стиле постмодернизма — с кофеварками, компьютерами и пикниками в парке каждый уикенд — и сквозь фильтр потребления пропущенном — Леонард живёт в обычной квартире (светлый подъезд, балкон и герань в гостиной) — у него обычные панорамные окна во всю стену. Пустота и одиночество преследуют почти в любом из миров. Везде — почти. Миры подчас противоположны. В одном из них Селина Арамона уходит, стуча каблуками по паркету, оборачивается у самой двери — Леонард видит тонкий профиль, светлую прядь, — говорит: — Надеюсь, я тебя больше не увижу. В другом из них Селина Арамона царственно сидит на диване, закинув ногу на ногу, — Леонард проходит мимо и, как и в первый раз, видит тонкий профиль, светлую прядь, смотрит, смотрит, впитывает — и тяжело говорит: — Надеюсь, у тебя всё будет хорошо. Чуть менее обезличенно — но руки Селины сжимаются, на её лице — улыбка сфинкса, и лишь в глазах – злость. Шаг за порог стирает все различия. Леонард не держит блокнотов, зачем они? Калейдоскопом мелькают жизни, факты в произвольный ряд выстраиваются — Леонард запоминает их, структурирует — в бесполезные базы данных заносит. Миры всегда сходятся в одной точке; константа одна, и она всегда неизменна — Лионель Савиньяк и его презрение. Леонард чувствует: резкий удар — шпагой плечо насквозь проткнуто, кровь на белой рубахе, на белом листе документа — подпись витиеватая, подпись, перечёркивающая жизнь. Во всех мирах отец говорил: презирают и ненавидят из зависти. Во всех мирах всё было — наоборот (без зависти всё сказано). Лионель Савиньяк ненавидит, потому что презирает, и это похоже на мёртвый круг — закольцованная злость и бессилие, которое Леонард не может преодолеть ни в одном из смыслов. Лионель Савиньяк всегда — на расстоянии вытянутой руки. И Леонард никогда не хочет дотянуться (говорит себе так; сжимает руку в кулак, себя держит — в руках). Во всех мирах — холод. Леонард хочет в отставку, Леонард хочет сбежать от дворцового этикета и условностей (или выключить телефон — чтобы молчание давило, тишина укрывала, и стены чтоб были тюрьмой). Всё просто: во всех мирах Леонард не хочет видеть Лионеля Савиньяка. Лионель Савиньяк смотрит с полос газет, усмехается в полуметре, проходит мимо, язвит, в грязь втаптывает — дуэль, холод в глазах, кровь. Везде — кровь. После дуэли, после дождей — предательская пуля, кровь. Тот мир для Леонарда — закрыт, но иногда Леонард о нём видит сны. Сейчас единственная кровь — чернила из авторучек, что марают листы. — Держите, Леонард, — короткое прикосновение пальцев жаром обдаёт, тяжёлые папки в руках. — Надеюсь, уж с этим-то вы справитесь за выходные? — Конечно, сэр, — сквозь зубы цедит Леонард. Лионель Савиньяк усмехается как-то по-доброму и молчит. Молчание давит, душит — всё не так, как в безразличии стен, — Лионель Савиньяк смотрит, и молчит, молчит, кажется, что в его глазах тают вечные льды, и Леонард захлёбывается этой тишиной, тонет в ней, не может всплыть. Когда Леонард уходит, взгляд Лионеля Савиньяка долго препарирует его спину — до позвоночника разрезает, до самых лёгких, до сердца — насквозь режет. Леонард — впервые за столько миров — не знает, что сказать. Одно неизменно. Лионель Савиньяк. Грохочут поезда, солнце встаёт на востоке и умирает на западе. Леонард пьёт латте с обезжиренным молоком, часы на станции метро показывают восемь тридцать утра. Лионель Савиньяк. Поля Эпинэ — мак во все стороны и пределы, до самого горизонта простирается. Дожди топят, дожди кроют, и пуля разрывает грудь. Лионель Савиньяк. Леонард ненавидит его до изнеможения. Лионель Савиньяк — везде он. Один. Леонард хотел бы, чтобы та самая пуля попала не в него, от смерти Лионеля Савиньяка никому бы не стало хуже. Савиньяк, Савиньяк, Савиньяк. Сердце огнём горит, и руки — почему-то — предательски подрагивают. — Ну что вы, — говорит Лионель Савиньяк. — волком смотрите? О, если бы Леонард знал.