Бункер последней Красной Шапочки

Всполохи белых волос на танцполе, в ритме потеющих тел. Белая молния проносится мимо, невзначай ударяет током, и несет ее дальше. Еще один коктейль — черт знает что, но обжигает горло, а значит, нормально. Молния позволяет коснуться ее горячего, пульсирующего тела, скользнуть пальцами, чтобы обжечься еще сильнее. Под кожей – сгустки энергии, облака звездной пыли, целая вселенная – кажется, рассечешь лезвием – и изнутри полыхнут по глазам кислотные звезды. На самом деле нет никаких звезд, и космос бесконечно далек от нас, запертых в жарком помещении среди цветных огней. Ощущение, что мы где-то в бункере, совсем близко к недрам этой планеты. Там, на ее поверхности, прогремят взрывы, изменяя навсегда ход эволюции, а корчащиеся существа так и будут накачиваться пойлом и чем посильнее. Но и этого заточения мало – каждый из существ заперт дважды, трижды, четырежды – в своих связях, в своих обязательствах, рисках, в размягченных пьяных телах. И под кожей их нет ничего, кроме наполненных кровью и жизнью тканей. Под кожей белой молнии – тоже. Я снова касаюсь – и иллюзия скрытых миров исчезает. Я словно прохожу сквозь горячий живот – и чувствую под пальцами стандартный набор органов, в которые так хочется впиться зубами, рвать их на части, взламывать, словно дверь сейфа, зарываться вглубь, тереться лицом, глотать, обсасывать губами самое сокровенное – сердце, легкие... Если бы мне было нечего терять, я стал бы убийцей. О, как я хочу потерять все, чтобы иметь оправдание перед самим собой. Молния залетает на сцену, дурным голосом объявляет следующий номер, и вслед за ним выходит какой-то мальчик. Извивается, дрыгается в такт музыке, выплевывает голосовые связки в микрофон. Его белая плоть кажется уже мертвой, податливой, как прогнившее яблоко – ткнешь ногтем – и потечет гной. Я смотрю на него со скукой, подпеваю со скукой, я танцую, в тщетных попытках забыть, отвлечься, вычеркнуть хотя бы на один вечер. Но мне не интересно белое мясо; я вожделею того, кого успело поджарить солнце. Он не заставляет ждать долго; он касается моего бедра и просит угостить отвратительной смесью, что плещется в низком стакане. Я смотрю на его шею в профиль, как ходит кадык от каждого глотка, как светлые волосы крепятся корнями к затылку. Вид его шеи вызывает во мне дикое желание погрызть его позвонки. Отсечь пласт оболочки с легким загаром и впиться, лязгая зубами по кости. Я закрываю глаза и вижу, как с его шеи струится кровь, спотыкается на ключице, пропитывает ткань рубашки. О, сделай так, чтобы мне было нечего терять, и я убью тебя. Он отходит, благодарно кивая, и снова растворяется в каше из лиц, рук, голосов. Кто сказал, что любовь – это светлое, созидательное чувство? Возможно, степень этой созидательности зависит от объекта, возможно – от того, чьи клетки мозга поражены эндорфинами. В любом случае, мне не нужно ничего создавать. Все уже создано, вкусное, готовое, недоступное. Я хочу лишь это разрушить. Уничтожить. Сломать. Я. Хочу. Создать. Труп. Кто сказал, что уничтожение не может быть созиданием? Воздух в этом поддельном бункере становится жарче — кто-то повис на моей шее, вынуждая покинуть свои фантазии. Я поворачиваюсь и упираюсь взглядом в чью-то грудь, вываливающуюся из глубокого выреза. Через некоторое время я уже слизываю с нее текилу в усталой досаде, скосив глаза куда-то вбок. Мой взгляд вылавливает взгляд из толпы, и я хочу одного – увидеть в нем страх и боль. Поймать эту грань перехода из жизни в смерть. Я бы запечатлел ее на фотографии, а затем насладился бы безмятежной покорностью опустевшего тела. Я не маньяк; я не Джек, не Лектер и не Гренуй-парфюмер. Я не собираю коллекцию, я не гурман смерти. Я просто влюблен. Кто сказал, что любовь – это самопожертвование лишь со стороны любящего? О, сделай же так, чтобы мне было нечего терять.