Осколки солнца

Дважды в жизни ты просил помощи у неба. В первый раз – когда не стало матери, когда ты стоял на коленях перед чуть покосившимся деревянным крестом с фотографией, на которой было самое дорогое в мире лицо, самые светлые глаза и самая родная улыбка. Тогда ливень нещадно бушевал, крупные капли будто вколачивали в рыхлую темную землю. Небо раскололось. Тогда ты молил о том, чтобы маме было хорошо. Слез не было – их заменил дождь. А ты все сидел, что-то шептал, а взгляд матери не отпускал, держал. И тебя уже как будто распяли на его невидимом кресте. Ты просидел так полночи, пока пожилой сторож чуть ли не силой оттащил его от свежей могилы, завел к себе в фургончик, напоил водкой. А потом ты сидел за столом в тесном душном помещении с тусклой умирающей лампочкой на потолке, с граненым стаканом с отбитым краем, сидел и покачивался, повторяя: «Убей… Ну пожалуйста… Убей…» С тех пор прошло всего три года. На той могиле появилась кованая оградка, небольшой памятник, рядом посажена березка и тис. Мама всегда любила березовые рощи. В субботу, когда было так светло и радостно, когда светило по-весеннему чистое солнце, когда блестели лужи и ребятишки ломали лед, когда в воздухе пахло хмельным и безбашенным весельем, в вашем дворе прозвучал выстрел. Вы выходили вместе, как всегда. Ты шел, улыбаясь во всю улицу, видя все блики, все грани мира. Тебе было хорошо. С тобой рядом шла твоя богиня. Ты держал ее за руку, касался пальцев, заглядывал в глаза, балагурил и шутил, любовался ее улыбкой. А у нее светились глаза. Ярче солнца, ярче миллионов звезд, ярче того огня, который ты дарил ей ежеминутно. Ты был влюблен. Ты уложил ей под ноги полмира, ты изменился, ты переступил через себя и забыл все принципы. Ты дарил ей цветы каждый день. Ты осыпал кровать лепестками. Ты вставал затемно, чтобы приготовить завтрак и убраться в квартире. Ты еще жил. И жил бы еще тысячу лет рядом с ней. Выстрел был короткий, негромкий, сухой. Как будто просыпали дробь на деревянный стол. Ты только услышал чмоканье слякоти, по которой на бешенной скорости промчался автомобиль. И увидел, как у нее с лица медленно сходит улыбка. Ты подумал, что попали в тебя. Почему же тогда так больно у сердца? Ты подхватил ее. Ты прижимал ее к себе, целовал, исступленно гладил по щеке, глядел в угасающие солнышки глаз. Ты держал ее за руку. Тебе было дико страшно. А голуби взлетели вверх, напуганные суматохой. Лучше бы это были вороны. -Родная моя… Ну зачем… Ты не бросай меня, слышишь? Не бросай… Я же не смогу так… Ну посмотри на меня… Вот… Милая моя, любимая, солнышко… Тебе казалось, что если она закроет глаза, то кончится мир. Ты дышал, пока дышала она. Ты поднял глаза и увидел, как солнце раскололось на куски. Ты опять был там и вернулся на три года назад. Только земля была промерзшая. Ты был один. Ты швырнул Рогозиной на стол заявление об уходе. Ты старался не смотреть ей в глаза, а когда она попыталась тебя остановить, вырвал руку, со злостью прорычал: «Вы ни черта не понимаете!». И убежал. Навсегда. От сочувствующих голубых глаз. Ты второй раз молил небо. Ты просил забрать тебя. Хоть в ад, хоть в рай, лишь бы быть чуть поближе к ней. Ведь сейчас она была немного дальше, чем просто далеко. Она была недосягаема. Было страшно и пусто. Осколки солнца посыпались на землю. Ты вернулся в свою старую квартиру. Сдавать ее не хватало духу, жить там не было сил. Вошел в затхлое, пустое, нежилое помещение – не в место своего детства, а в свою каторгу. В свою личную пыточную камеру. Отрыл старый шкаф так, что отлетела дверца. Одним движением выгреб все вещи на пол, поднял лишь старую заношенную серую водолазку. Достал из ее кармана шприц. Лара старалась по мере возможности оставлять дозу «на черный день». Алкоголь не помог бы. Проще было в петлю. Но ты выбрал худшее. Прошел месяц. Ты выбросил телефон, снял все деньги, ушел из дома. Порвал все связи. Снимал квартиру в дальнем районе. Она встретила тебе в сквере. Прошел месяц с тех пор, как ты умер. Сначала она не узнала тебя. Она настолько отчаянно искала тебя, старалась узнать хоть что-то, что у нее в памяти остался образ старого, живого тебя. Сейчас ты был другим. До синевы бледное лицо, сомкнутые губы, разучившиеся улыбаться и почти забывшие, как говорить, онемевшие тонкие пальцы, сутулая сгорбленная спина, одежда висит мешком, глаза запали и потухли. Ты теперь всегда носил куртку. Ты сел рядом с ней на скамейку, стараясь не замечать ее потрясенного потерянного взгляда. -Я это, я… - ты уже не узнавал свой голос. – Страшно? Она молчала. -А еще знаете, Галина Николаевна… Я ведь переступил черту… Я теперь клятвопреступник, мне теперь в аду гореть… - горькая мертвая ухмылка на губах. И страшное, немыслимое раньше слово. -Я наркоман. Она все так же молчала, только ты видел, как резко побелело лицо и судорожно сомкнулись пальцы. -Да. И не надо так смотреть. Мне все равно, вы же знаете. И с ума по мне сходить не надо. Все уже сгинуло. Звуков вокруг не было. Осколки солнца уже давно растаяли. Мира не стало. -Вы меня простите… Мне надо идти… - ты поднялся рывком, оттолкнув ее руку и отведя взгляд. -Мы еще встретимся! – крикнул ты, не оборачиваясь, чтобы не видеть ее, одинокую, постаревшую, обессиленную и разуверившуюся. -Господи… Господи, ну хоть сейчас… Я дошел до конца, я продержался, но я больше не могу! Господи, забери меня! Мама… Мамочка, помоги, я умоляю тебя… Мама, прости… Солнца не было. Была холодная вода под мостом и колючий воздух. Была доза в кармане. Был вечный холод в глазах. Не было сердца. -Валя! Валечка моя… Я так скучаю… Прости меня, Валя! Я не смог, я предал тебя. Прости меня… Мутный омут равнодушно накрыл тебя с головой. Старый мост уже и не помнит, сколько было таких, как ты. К твоему обреченному «наркоман» прибавилось еще и безнадежное «самоубийца». Было горько. Лишь в последний миг ты увидел крошечный отблеск наверху, над водой, в придуманном мире. Там, наверное, только что умер последний осколок солнца.