Кризализм

В первый раз Фелисити услышала этот голос много лет назад, и ему предшествовало много звуков: нервные шаги, странный каркающий смех, бормотание и дребезг ключа, не попадающего в замочную скважину. А следом - вопль. Да такой жуткий, не-человечий-не-кошачий, взвившийся ввысь и рухнувший оземь вместе с телом, что она шарахнулась назад, забилась в дальний угол клетки и поняла, что лучше умрёт, чем позволит им снова вытащить её отсюда под свет ламп и блеск скальпелей - пусть она его даже не увидит. Её сердце колотилось так неистово, что почти не получалось дышать. А потом прямо перед ней что-то заскрежетало и скрипнуло, и там, бесконечно далеко и невозможно близко, незнакомый голос прохрипел: - Беги... выбирайся отсюда! Голос сдавленный, страшный, словно у говорящего шла кровь горлом, ничуть не похож на ангельское пение - а ведь он и был ангелом для них всех, как показалось ей тогда, он принёс им свободу и, может быть, новое знание, но выжившие были слишком малы, чтоб разгадать его тогда. И никогда не разгадали. - Всё кончено, кончено, кончено! - Лязгали запоры, билось стекло, пищали детёныши, и запах ужаса стал просто невыносим; сквозь него пришлось прорываться, падать в него всем телом и барахтаться в нём. Под лапами было дерево, стекло и что-то упругое, влажное, медленно остывающее - а потом её чуть не сбил кто-то крупный и напуганный, и невидимый ангел надрывался где-то позади, остатками лёгких выкашливал призыв, приказ, мольбу: - Бегите же! Уходите отсюда, вы все! И они побежали. Те из них, кто мог бежать. Спотыкаясь, путаясь в лапах, подвывая от страха, что кислой пеленой растёкся в воздухе, и Фелисити, зажатая десятком тел, не могла даже оглянуться, чтобы понять, где остался их избавитель. Бежал ли он следом. Были ли у него силы бежать. Позади оставались запахи - тонкие, резкие, неестественные, ненавистные - позади оставалось то немногое, к чему она успела привыкнуть в своём новом тёмном мире. Впереди была лишь неизвестность. Она знала только, что ещё жива, но никогда больше ничего не увидит... и вряд ли протянет долго. Но это было давно. это было? Сколько прошло времени? Как давно она последний раз покидала дом? Здесь не имеет значения, зима за окном или лето, здесь всегда одинаково тепло, уютно и тихо. Всё покойно, привычно, особенно эта комната, в которой за годы человек не сдвинул ни одного предмета мебели. Картины из прошлого... она почти уверена, что выдумала их сама, настолько они отличны от её реальности. Настолько, что после кошмаров с размаху бьёт по ушам тишина, которая не является таковой: кому как не ей слышать шуршание снега за стеклом, возню воробьёв на подоконнике, шаги в соседней комнате и монотонное тикание часов над камином? "Я не слепа, нет-нет. Я просто не вижу." Чтобы знать, что происходит вокруг, ей не нужны глаза. У неё остались уши, вибриссы, нежные подушечки лап и, к счастью, трезвый ум, ей повезло, несказанно повезло - её любят несмотря на всю её никчёмность, ей не нужно выживать на улицах с сотней сбивающих с толку запахов и подбирать обьедки. Её век закончится здесь. Но иногда... ей чудится, что вокруг всё ещё клетка. Просторнее прежней и удивительно мягкая, с плотным воздухом, который занял всё её существо, заполнил этой тягуче-сладкой, как молоко и патока, плотностью. Нет, её слепота - не преграда. Преграда - то, что подарил ей милосердный человек, то, что она давно изучила и полюбила. Её мир - мягкая, ватная густота, тяжёлое тепло от потрескивающего камина, тающие на языке сливки, покой без душевных бурь и терзаний. За окном гудят провода и ревут машины, птичьи крики смешиваются с людскими, а человек, садящийся в скрипучее кресло, часто читает газеты вслух, и в этих газетах огромный далёкий мир кажется не менее безумным, чем тот, заоконный. Может быть, этого достаточно, чтобы понимать: на улице ей делать нечего. Жизнь есть война. Жизнь - суета, быстрый бег, дерущиеся, спаривающиеся, ненавидящие и любящие сородичи, но Фелисити это минует стороной уже долгие-долгие годы. Ей кажется даже, что она не дышит с ними одним воздухом. У Фелисити абсолютная чернота под веками, серебряные от времени усы и уверенность в завтрашнем дне, потому что он ничем не отличается от вчерашнего, и это на самом деле довольно грустно, но и правильно тоже. Она существует за этой мягкой непроницаемостью вне войны и жестокости, даже той, которую она не знала? не помнит. Вне самой жизни. И её определённо точно не интересуют ни религиозные распри, ни любовные похождения молодых, ни убийца, который, по слухам, остервенело преследует именно самцов в любовной лихорадке. Пока не происходит... что-то. Свалившийся к ней с крыши юнец очень мил. И учтив. И задаёт вопросы, на которые она сама хотела бы знать ответы. Его стремление докопаться до правды... похвально? Хотя и бессмысленно в чём-то, ведь, что бы он ни сделал, он не изменит этот жестокий мир полностью. Одно страдание несёт за собой другое. Смерть и Жизнь шагают рядом, едва касаясь друг друга кончиками усов, так уж заведено. Но, похоже, её гость не хочет с этим мириться. Фелисити это нравится. Фелисити нравится он. И мысленно она желает ему удачи, когда он покидает пределы её мирка, оставляя её в такой родной тёплой ограниченности, не имеющей ничего общего с редкими кошмарами. И, кажется, с уходом его - и с приходом его лихорадочных, скорых мыслей - в ней стало немного свежей и холодней. И это даже не метафора. Сквозь привычную густую оболочку просачивается морозный воздух. Ерошит шерсть, перебирает ледяными пальцами - Фелисити вздрагивает, дёргает усами, слегка поворачивается ухом в сторону, откуда тянет холодом. Перед уходом её человек не закрыл слуховое окно, в этом всё дело, и причина тихому звону рамы - лишь ветер. Как и слабому стуку где-то наверху. Или... Или? - Френсис? - зовёт она, но понимает сразу же, что ошиблась: иной запах, иные шаги, что при звуках её голоса замирают вместе с чужим дыханием. Пришедший явно надеялся подкрасться незаметно - со спины, чтоб впиться в затылок? - и не сумел, не провёл слепую дурочку Фелисити, и теперь легко ступает по дорогому ковру, вынуждая её напрячься, распушить хвост, мысленно выругаться впервые за долгое время: "Зачем я назвала имя?" А затем гость говорит. Слова проваливаются в податливую густоту, и кругами от них разбегаются быстрые, мелькающие мысли-чувства-узнавания, низкий и бархатный голос говорит странные слова почти с сожалением: - Не стоило тебе заговаривать с ним, сестра. Это должно звучать как угроза, но почему-то не звучит. "Сестра"? Ещё один сектант? Нет, едва ли, эти идиоты звучат и пахнут совершенно иначе. Но почему тогда... почему ей, привыкшей к брезгливой жалости сородичей, так странно и неспокойно от голоса, а не от слов? К ней идут, не таясь и не скрываясь, и в запахе нет угрозы, есть только что-то тяжёлое, как вековые знания или чувство вины... и она мешкает. В последний раз мешкает, потому что путается в собственных ощущениях, как никогда, ни на единый миг жизни в темноте не путалась. - Многие знания - многие печали... а он не готов ещё знать всё. Как не готова и ты. У Фелисити не дрожат лапы и не дыбится шерсть, она слишком явно чувствует распадающуюся мягкую оболочку и слишком сильно хочет не верить, что это происходит с ней. Знакомый всем убийца, чудовище с голосом вернейшего друга, разве не об этом она говорила Френсису несколько минут назад? Вот только - только - только она помнит этот голос другим, она слышала его, когда в нём не было ещё этих увещевательных ноток, отеческих, тогда его обладатель был таким же, как все они - жертвой людской жестокости, случайно выскользнувшей из чужих пут. Его голос хрипел и булькал кровью, своей и чужой - он сказал, что они свободны, он задыхался и умирал с каждым выдохом, но открывал клетки, выдернул всех из лап Смерти, а потом потерялся в толпе, смешался со всеми, умер для всех - для неё умер. А теперь снова пришёл за ней. Может быть, по-прежнему думая, что спасает. "Я узнала тебя", - хочет воскликнуть Фелисити, но получается только "я уу-у", почти криком, почти истошно, потому что тело делает рывок само, прочь от нестерпимой близости опасности. И опережает лишь на миг, и не добегает до двери всё равно, и мир становится горячим и влажным, обрушившись на неё забытым (незнакомым?) запахом. Мысли стучат в голове так громко, что вот-вот вспышками пронесутся сквозь темноту и отпечатаются на веках - "Я хочу увидеть тебя!" "Я хочу знать, во что они превратили тебя!" - потому что никто не рождается убийцей, никто не прячет в себе душу монстра в наивном смешном котячестве, а тем более - те, кто ненавидели смерть всей душой, те, кто когда-то так хотели спасти, до крика разорванной глоткой, до вскинутых в последней надежде когтей... И сквозь боль, сквозь хрипы и клёкот в собственном раздавленном, перетёртом зубами горле она может думать лишь об одном: во имя чего существо, открывшее ей когда-то этот странный мир, убивает её теперь. она не думала, что темнота может стать ещё темнее, но она стала. только отныне в ней нет ни звуков, ни запахов.