Угадай, как меня зовут

На самом берегу История восстания последнего Ракана закончилась в замке Лэ. «Так, наверное, напишет хронист», — подумал Робер и подивился, как медленно текут мысли. Почти так же медленно, как падает на пол последний из стражников, успевший все-таки отработать гоганский хлеб. Тот, кто убил посланца Енниоля, лежал без движения, вывернув голову так, как будто стремился рассмотреть собственную спину. Робер опоздал. Он снова опоздал и снова платит за это чужой жизнью. Рихард Борн, теперь вот — Альдо. Сюзерен, принц без королевства, король в сослагательном наклонении, глупый, наивный, веселый и доверчивый мальчик, которому не дали времени научиться на собственных ошибках. Вспомнилось вдруг с тоской, с отвращением к себе, сколько раз Робер — в шутку, в шутку же! — желал сюзерену смерти. Месть за деда, теперь это; неужели он проклят получать то, чего попросит сгоряча? Робер швырнул пистолет на пол, закрыл лицо руками. Нужно было подойти, нужно было закрыть глаза покойнику, нужно думать, как и что сказать Матильде. Мэллит... Нет, об этом и думать не хотелось, равно как и о том, какими глазами гоганни посмотрит на того, кто не уберег единственное сокровище, которым она дорожила. Звук, тихий и ритмичный, привлек его внимание. Крысы? Или кто-то идет сюда? Робер поднял голову и онемел. Альдо шевелился. Его шея, неестественно выгнутая вбок и вниз, дернулась, напряглась и с тошнотворным хрустом выпрямилась. Альдо закрыл рот и снова открыл его; из глубины горла раздался омерзительный хрип, напоминающий скрежет ногтей по стеклу или лязг челюстей какой-то страшной костистой многоногой твари. Робер замер, не в силах приблизиться к лежащему на полу другу. Он не привык отворачиваться, наблюдая за агонией, но это было что-то другое. Хрип то стихал, то усиливался, как мелодия в испорченной дриксенской музыкальной шкатулке с танцовщицей на крышке. Ноги Альдо дернулись, разом согнулись в коленях и уперлись в пол. Он приподнялся на локтях, наклонил голову влево, рассеянно глядя на тело проклятого гогана. Морок рассеялся; Робер кинулся к чудом спасенному сюзерену, упал на колени, обнимая за плечи того, кого чуть не потерял по своей вине. Мальчишка! Дурак! А он сам хорош, раззява безглазая, надо было понять, надо было проследить до конца, Матильда бы никогда не простила; мысли метались, милосердно отвлекая от невозможности, неправдоподобности случившегося. Чудо. Случилось чудо. — Альдо, ты слышишь меня? Ты цел? Спина не болит? Кошки тебя дери, да скажи хоть слово, ну! Альдо, это же я, Робер, ты узнал меня? — Ро-бер, — сказал Альдо, запрокидывая голову и улыбаясь во весь рот. И еще раз, — Робер. Как будто проверил, туго ли затянулась петля. В воде по щиколотку Ранняя зима принесла морозные ночи и лихорадки. Альдо постоянно нездоровилось; руки у него были ледяными, а вел он себя куда как странно. Робер не раз предлагал ему обратиться к лекарю, но Альдо только отмахивался — некогда. Ночь особенно не шла сюзерену к лицу. В скупом свете луны кожа Альдо становилась зеленоватой, легкие тени под глазами («Если бы я, ха-ха, знал, как много работы у короля!») казались черными провалами пустых глазниц. После одного из утомительных военных советов Робер вдруг наткнулся на бредущего вслепую человека. Ночь была облачная, и в тот миг, когда луна успела выглянуть сквозь пену белесоватой мути, лицо Альдо стало видно ясно: рот был измазан в запекшейся крови. Робер вскрикнул и поднял фонарь, обороняясь. Альдо беспомощно заморгал и заслонил лицо рукой: — Эй, ты что? Убери, ослепнуть можно. — Что ты здесь делаешь в такой час один? — Не поверишь, — хохотнул Альдо смущенно; щеки его в кои-то веки розовели, а в ласковой, широкой улыбке заблудилось агарисское солнце, ненавидимое ранее и вдруг с такой тоской вспоминаемое тут, дома. — Так захотелось варенья, сил не было. Ну не гонять же беднягу Борна, он и так на ходу спит, так что пошел — и нашел, представь! Вишневое, расцеловать готов того, кто занимался провиантом. — Вижу, что вишневое, — усмехнулся Робер в ответ, пальцем показывая, где остался след ночных излишеств непобедимого Ракана. Ему было стыдно за свой страх. Альдо фыркнул, облизнулся и вполсилы толкнул Робера в плечо: — Только посмей рассказать кому-нибудь, сразу же прозвищем наградят. Хочу быть Альдо Первым Красивым, а не Альдо Обляпанным. Услышав через пару дней, как один из офицеров обсуждает с интендантом странную смерть поваренка (мальчишка за одну ночь усох и сморщился), Робер подумал только о том, чтобы болезнь не оказалась заразной. В воде по колено Робер привык доверять своей интуиции, но не находил определенного повода для волнения. Все было не так: безумная война, ненужные смерти, царствование, превратившееся в фарс. Но здесь, в Олларии, война была далеко, а тяжелое, гнетущее чувство только усиливалось. Так чувствуешь себя, глядя на многократно сломанную и неправильно сросшуюся чужую конечность: хочется закрыть глаза, пройти мимо. И только на балу, посвященном победе над тиранией Олларов, на бессмысленном, безумном празднике, в пляске на костях Рихарда Борна и всех тех бедняг, которых не удалось спасти, которых пришлось разменять в грязной игре сюзерена, как крупную монету в грошовом кабачке на пристани, он понял, в чем дело. Тень. Альдо не отбрасывал тени. Пары скользили по залу, двигаясь размеренно, как шестеренки в смазанном хронометре, неживые, послушные замыслу мастера. Из каждого зеркала танцевального зала на Робера смотрело чудовище. Встречая взгляд Робера, оно усмехалось, растягивая губы Альдо, как растягивает процесс гниения тела лесных зверушек. Глаза у чудовища были черные, блестящие, как бусины, вовсе без белков. Девичья талия, на которой лежала ладонь Робера, вдруг показалась ему ненормально мягкой, пружинящей с отвратительным чавканьем. Сквозь благовония побивалась тошнотворная сладковатая вонь тухлого мяса. Скрипки жужжали, как мухи-падальщицы. Робер закрыл глаза, пропуская такт и поворот, дама его обиженно замерла. — Догадливый, — проскрежетал Альдо, оборачиваясь. Мэллит, кружившая с ним, смотрела завороженно, ничего не замечая. Поворот, шаг, шаг. Этот скрежет он уже слышал: с таким звуком силился заговорить воскресший из мертвых друг после покушения гогана. Воскресший ли? — Так и знал, что ты заметишь, — хрип раздался еще ближе. Чудовище поймало Робера за руку — пальцы его были ледяными. — И что же теперь? Мэллит продолжала кружиться одна, выполняя фигуры: поклон, поворот, шаг влево. Ни она сама, ни остальные собравшиеся не замечали ее одиночества. — Кто ты? Что ты с ним сделал? Глаза у чудовища — как дыры в полу, из которых вылезают крысы. — Мы сыграем в игру, Робер Эпинэ. Я знаю, как зовут тебя. Угадай, как зовут меня, и я уйду. По спине Робера скользнула струйка пота, хотя в зале было так холодно, что выдыхаемый воздух клубами пара застывал у лица. — А если я не угадаю? «Альдо» наклонил голову к левому плечу, будто бы прислушиваясь к тому, что творится под паркетом. — Тогда, Робер Эпинэ, ты отдашь мне то, чем дорожишь больше всего. То, чем он дорожил, исчезло. Любви Мэллит, дружбе, вере в справедливость, отмщению за родных сломали шею в ночь на новолуние в замке Лэ. Гадина просчиталась. — Пусть будет так. — Пусть будет так, Робер Эпинэ, — просипела ему в лицо девица Карлион и весело, заливисто рассмеялась, — Какие невероятные вещи вы рассказываете, маршал! Придется пожаловаться маменьке! Зал был освещен тысячей свечей, пахло розовой и лавандовой водой, Мэллит кружилась не одна — Альдо был с ней, улыбаясь ласково и значительно сразу всем в зале. Господи, подумал Робер, приподнимая хихикающую красотку за талию, я схожу с ума. Неужели это могло мне присниться? Проходя по своей орбите, каждая пара обходила вокруг светила: такова была старая гальтарская схема танца. — Три раза, — сказал ему сюзерен, глядя поверх облака рыжих волос маленькой гоганни. — Ты можешь угадать три раза. В зале действительно было холодно. Только изо рта сюзерена не выходил пар. В глазах у Робера помутилось и потемнело. В воде по пояс Кровосос угнездился в Олларии, и ночь была его вотчиной. Робер, бродивший рука об руку с бессонницей по коридорам мимо задремавших часовых, мимо крепко запертых дверей, шел по дорожкам из хлебных крошек, рассыпанным по всему дворцу. Его величество был голоден и неосторожен. Служаночки в аккуратных передниках каждую неделю покидали дворец с тем, чтобы поправить здоровье в провинции: говорили о том, что южане излишне пылкие кавалеры, потому малокровию и бессилию была найдена пикантная, но понятная причина. Гвардеец из личной охраны его величества умер от скоротечной лихорадки. Робер нашел его в сером холодном свете утра, обескровленного и иссохшегося. Когда по одной из паутинок в королевскую опочивальню пришел Айнсмеллер, Робер даже обрадовался: судя по тому, что он узнал о вкусах и аппетите твари, притворявшейся сюзереном, барона не хватило бы дольше, чем на два ужина. Но, видимо, такая отборная, напитавшаяся соками мразь была не по вкусу даже Альдо: ночные прогулки барона по коридорам прекратились, а сюзерен с жадным интересом оглядывал своих эориев, сплошь кровь с молоком, как молодые бычки, выкормленные на убой. Иногда, не дождавшись ужина, Альдо выходил на охоту сам, длинная, бесшумная тень без тени, прореха в мутной от факелов ночи. Во дворце становилось холодно, визгливо гавкали собачки, прячущиеся в юбках хозяек. Робер не вмешивался, он исписывал бесконечные листы именами, донимая то Карваля, то Борна: что еще можно вспомнить? Они ухмылялись, поздравляли с первенцем, но никто не замечал очевидного. — Я не вижу никакого различия, монсеньор, — говорил Карваль, упрямо сдвигая брови, — он был и остается негодяем. Хорошо хотя бы то, что вы разглядели его гнилое нутро. — Ты устал, дружище, — сказал ему Борн и похлопал по плечу, не заглядывая в глаза. Робер, кажется, спьяну выложил ему все; поутру он и вовсе не помнил, как далеко зашел в своих откровениях. — Он, конечно, невероятная скотина. Но если каждая скотина — выходец, то наш цивильный комендант, как минимум, Леворукий. Эории бледнели, торжественные смены караула все больше напоминали утро после кровопролитного сражения. Никто ничего не замечал и не понимал. Альдо улыбался Роберу издалека, облизывал красные, неестественно красные губы - никогда такими не были. Последней ночью месяца Осенних Волн в коридоре, ведущем к самому логову Его Высочества, Робер столкнулся с Ричардом, идущим, не разбирая дороги, как во сне. — Ступай домой, Дик, прошу тебя, — он потряс мальчика за плечо, но тот, кажется, так и не узнал его и пытался высвободить руку, оглядываясь в поисках чего-то, что было невидимо и неслышимо для Робера. — Ричард! Ты меня слышишь? Дик, да очнись же! — Робер Эпинэ, — иногда голос у Альдо был тот же, веселый, громкий, как в Агарисе, когда все еще были живы. Но не сейчас. Сейчас существо, укравшее лицо и повадки сюзерена, шипело, требовательно протягивая руку. — Отдай его мне. Отдай. Робер шагнул вперед, заслоняя Дика от твари: — Не его. Если хочешь — меня. Но поклянись, что оставишь его. Ричард бросился бежать, натыкаясь на стены. Утром, наверное, расскажет, какой странный кошмар ему привидился, и Робер посмеется с ним, если будет еще жив. Пусть, впрочем. Ему совершенно не за что было держаться, кроме длинного списка имен. — Ты благороден, Робер Эпинэ, — ладони Альдо были холодными и скользкими, как болотный ил. Робер перешагнул через спящего мертвым сном стражника — нет, дышит же, дышит, лэйе Астрапэ! — и вошел в королевскую опочивальню. — Благороден и очень, очень глуп. Ну что, не хочешь угадать? Если ты угадаешь, я уйду навсегда. Бенедикт, Бернард, Бертран, Бриан. На каждое неправильное имя пуговица долой. Фелисьен, Фердинанд (простите, бедный король — снова осечка, слава Создателю), Флориан, Франсуа. "Подними-ка руки, если не хочешь ее порвать", — прошептал Альдо ему на ухо, потянув за ворот рубахи. Лоран, Леон, Лионель, Луи. "Ложись", — приказала ему тварь, легко толкая Робера назад. Лицо Альдо пошло рябью, изогнулось и уплощилось с края, как лепешка, выпекаемая неумелой хозяйкой. Робер отвернулся, не в силах побороть отупляющий, безъязыкий ужас: тварь была неуловима, непостижима, всемогуща. Раймон. Не то. Урбен. Не то. Тристан. Не то. Ему нечего было больше сказать, он задыхался, язык иссох и царапал небо, как кусок наждака. — Это все, Робер Эпинэ? Ты не угадал. В следующий раз старайся лучше. Альдо оседлал его бедра с равнодушным бесстыдством: не стесняются же обедающие, наклоняясь с ножом над окороком. Под ласковыми, почти невесомыми касаниями кожа горела, как от прикосновения металла в морозную ночь. Альдо нагнулся к нему, облизнул сосок черным, заостренным языком, спустился ниже, изламывая руки и ноги в суставах под таким углом, как будто бы над ним уже поработали молодчики Айнсмеллера в одной из наспех сооруженных комнат дознания. — Не бойся, — сказала тварь, обхватывая ледяными — Робер взвыл от боли — пальцами вялый член. — Тебе будет со мной хорошо. Робер подавился хохотом: тварь облизнула его член, провела подрагивающим, горячеющим на глазах языком от головки до основания, обхватила губами. Вскоре он перестал чувствовать холод, против воли распаляясь, наливаясь какой-то черной, гадостной похотью. Он ждал кровопускания, укуса, возможно, но тварь попросту присосалась к нему, изредка отстраняясь и растравливая желание дразнящими прикосновениями длинного, ненормально гибкого языка. Роберу казалось, что он спит и, как в каждом из своих кошмаров, снова и снова погружается в стылые вязкие воды Ренквахи, болотная жижа смыкается над его головой, ему нечем дышать. Болотная вонь забивала ноздри, тварь обволакивала его, как липкая грязь, вытягивая из него все силы, всю решимость бороться. Когда Робер кончил, это был не полет над спящей землей, как с Лауренсией, не гул верхового пожара, как с Марианной. Это было сладкое забытье умирающего, который опустился в теплую воду, позволяя крови свободно вытекать из отворенных жил. — Жив, — шептала тварь ему на ухо, нежно прижимаясь согревшимся телом, — удивительно. Я никогда еще не чувствовал себя так хорошо, человечек, с тех пор, как... Кто дал тебе эту силу? Приходи ко мне завтра. Придешь? Я не трону мальчика, если ты будешь здесь в полночь. Робер успел кивнуть, прежде чем милосердное забытье приняло его в свои руки. В воде по грудь Коронация удалась под стать королю. Этому потребовались праздничные гирлянды из человеческого мяса. Робер надеялся удержать Альдо во дворце, хотя бы не пускать в Ноху, но приказ сюзерена, перед которым он только утром опустился на правое колено, присягая — кому, лэйе Астрапэ? какой неведомой, неназванной им твари? — был законом. Когда мир рушится, остается честь; так, кажется, говорил отец, прежде чем болото его проглотило и пережевало. Честь привела Робера в Олларию. Честь заставляла смотреть, как его король упал на колени, слепо шаря ладонями (холодными, всегда невыносимо холодными) вокруг себя. Альдо ощупал полураздавленное лицо светловолосой женщины, обвел кончиками пальцев опустевшую глазницу, опустился, замерев над кровавым месивом, покрывшим волосы, как нарядный платочек, и поцеловал то, что когда-то было лбом. Король поднялся на ноги, пошатнулся и оперся о плечо гвардейца. Лица свитских были пепельно-серыми, зеленоватыми, кого-то выворачивало в подворотне прямо на растоптанный труп жирного лавочника. Альдо, румяный, как в жару, неотрывно и рассеянно шарил взглядом по площади. Сгустки крови некрепко прилипли к его белоснежным кюлотам и сползали по голенищам сапог. Сюзерен дрожал всем телом, острый кончик языка проходился по ярко-красным губам то сверху, то снизу. «Что с ним, что это», — думал Робер. Голос Придда за спиной прозвучал глухо, как сквозь толщу воды: — Насосался. Переел. Пойдемте, герцог, вам не стоит видеть конца этого представления. — Откуда вы?.. — начал Робер и оглянулся, отыскивая своих южан. — Нет, прежде всего… — Не волнуйтесь за остальных: после такого пиршества у его величества хватит сил на то, чтобы отвести глаза всему Талигу. Вашим людям ничего не грозит. Прошу вас, составьте мне компанию, герцог. Брусчатка Нохи за утро покрылась пестрым, мягким ковром плоти. Робер был готов идти за кем угодно, даже за странным мальчишкой Приддом, только бы подальше от этого проклятого места. — Сколько попыток вы уже истратили, герцог? — спросил его Придд и замолчал, ожидая расспросов, но Робер слишком устал и обессилел, чтобы удивляться: удивительной ему теперь казалась только та, старая, не испоганенная нечистью жизнь, в которой все было легко и правильно, а чудесами были только благосклонность холодной светской красавицы да везение в игре в кости. — Можете не отвечать, мне это не важно. Но я могу помочь вам. Мы помним края, из которых приходили твари, подобные этой. Давным-давно их гнездо было выжжено и засыпано солью, но они терпеливы и живучи. Давал ли он вам подсказки? Робер усмехнулся, отворачиваясь. — Не стоит смущаться, — Валентин говорил глухо, будто бы с трудом ворочал языком. — Всякая тварь уязвима в такие минуты. Говорите с ним. Расспросите его о тех местах, откуда он пришел. Один из них, как говорят легенды, выболтал свое истинное имя по неосторожности. — Как? — Он плясал перед пламенем, предвкушая, как сожрет королевского первенца. Дети, замыслы, начинания — они поглощают все, что не приняло окончательную форму и обладает даром преображаться. Оттого семя они предпочитают крови. Кровь для них лишена вкуса и потенциала. — Скажите мне, кошки вас дери, откуда вы все это знаете? И зачем я вам нужен? Придд остановился в тени крепостной стены. В лучах полуденного солнца, отразившихся в широкой чаше с питьевой водой, Роберу показалось, что парень распух, как утопленник. — Наши воды загрязнены ядом, герцог. Мы помним родство, хоть и бесконечно дальнее, и платим долги крови. Я дам вам книгу, в которой хранятся имена многих существ. Вы должны попытаться еще раз. Придд оказался прав: три дня Альдо удалялся в свои покои в одиночестве, три ночи Робер провел, запоминая имена, от которых свечи гасли, а тени расщеплялись на сотни крошечных лучей темноты. Андрас, Белет, Дейтас, Форней. Тварь скреблась в его дверь, и Роберу пришлось трижды сказать «войди», прежде чем Альдо переступил через его порог: этот Альдо, в золотистом сиянии юности как две капли воды похожий на того, оставленного в Агарисе перед бессмысленной войной, уже не мог ворваться в комнату без приглашения. Орбас, Орхиас, Марбас, Никар. “Ещё”, — смеялось чудовище, и смех его был похож на скрежет когтей по стеклу. Рибесиал, Валефор, Нибелим. — Ты польстил мне, Робер Эпинэ, но не угадал. У тебя остался последний шанс, — сказала тварь, насытившись. В воде по шею Сперва он перестал гадать, потом — потерял надежду. Он заплутал в узких коридорах этикета, спасаясь от неминуемого конца, он забывал имена, он называл неназываемого королем, анаксом или сюзереном. Вслушиваясь в «блистательного» Мэллит, он терзался, представляя, что и несчастную гоганни держит за горло тот же страх. Тварь оставалась с ним долгими зимними ночами, обнимала его, прижималась к нему налитым украденным жаром телом и шептала на ухо бесконечные, тошнотворные рассказы о мире, оставленном ею, о бесконечных и безжалостных войнах, о глубинах океана, в которых обитали многоногие чудовища, дружественные твари, об отвратительных ритуалах, которые насыщали их силами, и о том, как явившиеся с неба крылатые существа, омерзительные настолько, что сами слова теряли форму, пытаясь явить суть их уродства, выжили тварей из водных глубин и заставили покинуть дом в поисках лучшей доли. — Хочешь знать, думал ли твой друг о тебе? — спросила его тварь, поглаживая по щеке, как гладят безобидное домашнее животное. Робер пытался возразить, но из пересохшего горла вырывался только хрип. — Он любил тебя, Робер Эпинэ, и стыдился этого. Бедный маленький человечек, он так боялся, что ты его оттолкнешь, и уснул в печали. Спи и ты, засыпай, и пусть тебе приснится мое имя. Смех твари с некоторых пор начал казаться Роберу мелодичным. На самом берегу До последнего Робер не верил, что план Карваля удастся: слишком неочевидно даже для человека. Но тварь все-таки упала и не шевелилась. Спасенный Дик суетился, умоляя привести то врача,то священника, то самого Ворона; вокруг шептались, толкались, переминались с ноги на ногу люди, лишившиеся короля и еще не понявшие своего счастья. — Эпинэ! — сказал вдруг сюзерен, силясь поднять голову, и Робер замер: это был его голос, настоящий, живой, под самый корень подломленый болью — о, как должен болеть этот чертов разрыв печени! — но узнаваемый. Это были его глаза, ясные, небесно-голубые, это было его лицо, растерянное, испуганное, но живое, живое, пока — живое, хотя ничего уже нельзя было сделать, хотя все уже было кончено. Робер подоспел как раз вовремя, чтобы убить лошадь и лучшего друга. Он опустился на колени, принимая в руки ладонь сюзерена, расслабленную, как спина мертвого зверька. — Альдо, — позвал Робер, — ты слышишь меня? Я здесь, я с тобой! Карваль потом рассказывал ему, как он, Робер Эпинэ, взял дело в свои руки и пристрелил узурпатора, доведя благое дело до конца. Дикон, размазывая пьяные слезы, говорил о том, как трогательно Альдо просил Робера присмотреть за Матильдой. Кардинал утверждал, что перед смертью Ракан сошел с ума и хулил богов. Но ни один из них не услышал того, что и в самом деле было сказано. Когда Робер склонился, чтобы поцеловать холодеющий лоб, губы сюзерена растянулись в механической улыбке, будто мертвое лицо полоснули ножом. Альдо приоткрыл рот и прошептал: — Не угадал.