Мёртвое море воспоминаний

Море лизало берег, как кошка котёнка: мягко, спокойно, неумолимо, перекатывая гладкие камни и треснувшие ракушки — розовые, рыжие, голубые. Он наклонился, выбирая самые красивые, перламутрово-радужные, а затем отвернулся от моря и захрустел песком в сторону небольшого холмика у края лагуны. Холмик был ему по колено, а на утрамбованной вершине лежала лютня, потемневшая от времени и солёного ветра. Из трещины, пересекавшей деку, выбрался маленький рачок с ноготь величиной и засеменил прочь, прячась за рёбра, увитые анемонами. Пляж был спокоен и тих, далеко на скалах возились чайкавы, укладываясь спать, ветер шелестел разлапистыми листьями пальм, и ничто кроме маленького холмика не говорило о том, что когда-то здесь была смерть. Он усмехнулся так, что клыки на мгновение зацепились за щеки, присел возле могилы и принялся укладывать ракушки на пустые места в импровизированной оградке, стараясь не раздавить их неуклюжими пальцами. Убрал мусор, нанесённый ветром, отщипнул ногтями засохшие анемоны и только теперь, наведя порядок, посмел подать голос.  — Здравствуй. Хамон прийти. Ему внимали ветер и море.  — Пройти два года, но Хамон не забыть, — он уселся по-турецки, опёрся могучими руками о песок. — Хамон никогда не забывать, что ты сделать для него. Изящная лютня внимала, и ему показалось, что он снова слышит робкий смех и осторожное пение, нежное и дрожащее, как лепесток замороженной звезды, но разумеется это было наваждением. Как бы ему хотелось, чтобы всё обернулось иначе. Чтобы големов было меньше, он был сильнее, а она — не такой жертвенной. Более эгоистичной. Менее доброй.  — Ты зря так сделать, — пробормотал он. — Хамон бы что-нибудь придумать. Нет, ты не думать, что Хамон не благодарен, — спохватился он, бросив отчаянный взгляд на лютню. — Хамон молиться за тебя, Хамон очень тебя любить, но… Он замолк, с досадой сжав клыки. У него не получалось говорить красиво, орочий язык для этого не заточен. Их слова — крепкие камни, которые они укладывают в дома. Квадратные кирпичи, из которых они строят предложения, короткие и рубленные, основательные. Даже выучив всеобщий язык он так и не смог избавиться от привычки говорить так, будто каждая фраза — это часть стены, превращающейся в твёрдую речь. А она была другой, поэтому и говорила по-другому. Её голос обволакивал и нежил, ласково наступал, как приливная волна, и превращался в шёпот, если его хозяйка волновалась. Даже имя было длинным и мягким, как песчаная коса — Перилисафь, не чета его собственному весомому и грубому «Хамон». Он отвернулся от могилы, посмотрел на умиротворённое море. Может быть, она ещё там? Резвится в волнах и поёт свои песни ветру. И не было ничего: ни треснувшей лютни, ни слёз господина, ни серых кошмаров под утро. Ни мокрого шёлка, ни обмякшего тела, ни скромной могилы. Но всё это было. Сейчас, спустя два года, воспоминания уже не причиняли ту же боль, как раньше, поэтому он вспоминал. Вроде как отдавал дань чужой жертве, не только за могилой ведь приглядывать. Обычное было задание — охранять чью-то дочь, чей отец прогневал какого-то мага. Он думал, что управится с этим за пару дней и заляжет на дно, проедая награду. Может, обновит оружие. Может, выкрасит волосы не в зелёный, а в синий цвет — рядом с морем хотелось соответствовать. Кто же знал, что всю награду он потратит, чтобы добраться до Гвардии, потому что больше не хотел защищать ни чьих дочерей, а волосы выкрасит в красный в память о… В память. Началось всё тоже обычно — богатый господин, нервный и бледный, но всё ещё ужасно учтивый и говорящий такими длинными фразами, что Хамон едва его понимал. И девушка была тоже обычная, самая типичная дочка богатого господина — нежная, светловолосая, одетая в шёлк и парчу, белорукая, тонкоголосая, робкая, тихая, вежливая… Казалось, за те несколько дней, что они были вместе, он узнал её всю до самого сердца, настолько прозрачной она была. Даже сейчас, спустя два года, стоило подумать о ней, как образ складывался из сотни слов, будто дворец под рукой зодчего. Выдвинулись тоже самым обычным манером: им дали в охрану двух солдат, Перилисафь отказалась оставлять свою лютню, отец на прощание поцеловал её в лоб. Хамон ждал, что эта беленькая девочка расплачется, но она не расплакалась, просто улыбнулась и пообещала послать письмо, как только будет в безопасности. А вот преследователей за ними послали необычных — огромных големов с Хамона величиной. Их коренастые тела сотрясали землю при каждом шаге, остроносые лица, будто вырезанные из мрамора, светились изнутри зловещим алым светом, а длиннопалые руки, не знающие усталости, легко свернули шею обоим солдатам. Перилисафь пискнула от страха, как мышка, и тут же зажала рот рукой, а Хамон потащил её прочь. Он не рассчитывал на големов. В его контракте, который он внимательно прочёл и неуклюже подмахнул, едва удерживая тонкое перо в большой ладони, не указывалось никаких рукотворных существ.  — Ты бежать за мной и тихо, — сказал он тогда Перилисафь, и та только закивала, глядя на него внимательными глазищами. — Ты молчать и слушаться меня. Она слушалась и даже не жаловалась, когда им пришлось пробираться через заросли мутноцвета, отчего они с ног до головы пропитались гнилым ароматом. Зато это сбило големов с толку и дало шанс на передышку.  — Что твой отец сделать, что за тобой послать големов? — в лоб спросил он, когда они устроились на крохотной полянке среди кустов и высоких пальм. Перилисафь скромно улыбнулась, перебирая пальчиками струны лютни.  — Я не знаю. Она солгала, он увидел это по её тёмным морским глазам.  — Ты лгать, — прямо сказал он. Перилисафь пожала плечиками.  — Некоторые вещи наёмному охраннику не расскажешь, Хамон. Я уверена, вы меня понимаете. Она всегда обращалась к нему на «вы», легонько касалась его плеча, до которого еле доставала, и пела чудесные песни своим слабым, чистым голосом. Её слова превращались в реки, которые огибали дома, которые строил Хамон, но он знал, что любая река — это не только прыгающие солнечные зайчики на волнах, но и ярость, и боль, и могучая сила.  — Ты жалеть тех солдат? — спросил он на второй день, когда ветер стал доносить до них запах моря, а под ногами земля начала мешаться с песком. Перилисафь, подкручивающая колки, ничего не ответила, только спела песню об утратах и горе. И о том, что самое страшное — пережить первый год после смерти, а потом станет легче. Он ещё не знал, что совсем скоро будет жить как в этой песне. На пятый день приют им дал рассохшийся дом. Наверное, раньше здесь жил рыбак — старые сети, ведро, полное рыбьих костей, пара затупившихся гарпунов. На стене висела потемневшая картина. Краски совсем потекли, но ещё можно было рассмотреть и смазанное поле свистящей травы, оканчивающееся обрывом, и плавные переливы неба. Перилисафь долго стояла у этого пейзажа, потом спела песню о моряке, забывшем дорогу домой и отправившемуся искать себе новое место. Хамону понравилось слышать грустный, но тёплый напев, заставляющий горло сжиматься, а сердце трепетать. Он ещё не знал, что совсем скоро будет жить как в этой песне. — Ты любить петь, — заметил он, пока разжигал костёр и готовил на нём походный ужин. Перилисафь, заканчивавшая убирать светлые волосы в простую косу, кротко улыбнулась.  — Вам нравится?  — Приятный голос, — кивнул он, отряхивая руки от соли и крошек. — Я не разбираться в музыке. Привык к другому.  — Я знаю, что орки предпочитают ритмичные зачитывания текстов, — она перевернула лютню рёбрами вверх и, чуть подумав, принялась отстукивать на ней глухой мотив. Он узнал его — песня о битве, о свежем хлебе, об остром оружии и твёрдой дороге, что идёт домой. Слышать это было приятно. — Правда спеть не смогу, не хватает воздуха, чтобы прочитать фразы за один раз. — У тебя хорошо получаться, — одобрительно кивнул он, смахнув с глаз зелёную чёлку. Перилисафь покраснела, но глаз не отвела, ловко перебирая пальцами по лакированному дереву. Ритм усложнялся, дробился, трещал костёр, шипела жарящаяся рыба, ничто не говорило о смерти. Никто о ней даже не заикался. Големы настигли их ночью. Следующие три месяца Хамон будет вскакивать по стойке смирно всякий раз, когда услышит рядом тяжёлые шаги. Он и тогда мгновенно поднялся с постели, едва ли не в охапку схватив ещё сонную Перилисафь, а в дверь уже вломилась блеклая девушка с горящими алыми глазами. Он отшвырнул её ногой — пятка будто в камень врезалась! — и едва успел схватить лютню, чтобы отбить нападение впрыгнувшего в окно второго голема. Инструмент жалобно застонал, во все стороны прыснули щепки.   — Ты стоять за мной! — зарычал он, запихнув Перилисафь себе за спину и подняв родную алебарду. Места в домике было немного, и это единственное, что спасало их от того, чтобы твари напали всем скопом. Прекраснолицые юноши и девушки, беломордые, красноротые, лезли в окно и дверь, механически протягивая к ним руки. Один из них вцепился в лезвие алебарды, но Хамон без труда перевернул врага на землю, как жука, и перерубил надвое. Верхняя половина поползла к ноге Перилисафь, цепляясь пальцами за прогнившие доски. Хамон с рычанием отпихнул останки и бросился к окну, одним могучим ударом отбрасывая назад сунувшуюся големку. По её лицу побежали трещины, светящийся левый глаз почти выпал из глазницы. — Лезть в окно! Быстрее! — приказал он, подпихивая Перилисафь и помогая забраться на подоконник, и выбрался вслед за ней. Она едва успела припасть к песку, когда загребущая рука трескающейся големки метнулась к её волосам. Хамон отрубил хищную кисть и брезгливо раздавил ступнёй.  — Куда нам бежать? — Перилисафь была совсем бледной, губы по цвету сровнялись с кожей, только глаза темнели, будто два глубоких озера. Рукава её шёлковой туники превратились в лохмотья, оставив лоскуты на зубцах разбитого стекла. Он оглянулся — вокруг только пляж и тишина.  — В воду! В воде они становиться хрупкими! Перилисафь побежала к скалам, виднеющимся из воды. Волны замедляли её, били по коленям, едва не опрокидывая, поэтому он подхватил её одной рукой, притянул к своему боку и пошёл так, опираясь на алебарду. Големы сунулись следом, но море роняло их, подмывало ноги, размягчало зачарованную кожу из белой глины.   — Они не могут пройти! — с восторгом воскликнула Перилисафь, обнимая его за шею. — Не могут! Одни не могли пройти, а другие не могли выйти. Море лизало скалы. Хамон раз за разом пытался добраться до земли, но вновь возвращался на камни, и солёная вода промывала ему раны. От юбки Перилисафь почти ничего не осталось, а его руки пестрели полосами шёлка. Големы ходили по берегу, как брошенные дети, и их глаза светились в ночи, потухая лишь на рассвете. Где-то в волнах билась рыба, пуская пузыри, но узники камня лишь тоскливо слушали эти всплески. — Я пойти в дом и добыть сеть. Может гарпун, — задумчиво произнёс он, разминая ноги, затёкшие от долгого сидения на одном месте. Перилисафь подняла на него тёмные глаза, обведённые кругами от усталости.  — Будьте осторожны, — её слабый голос терялся в шуме волн, но улыбка была полна надежды. — Эти големы не должны вас заполучить. Он спустился с камня, он пошёл на берег, он едва не умер в каменных руках, которые пытались разорвать его на части, лишь бы получить хоть шанс добраться до Перилисафь. Он вернулся ни с чем, и рваную рану на его ноге замотали последним клочком юбки. Море билось о скалы, с неба накрапывал дождь, солнце пускало последние лучи сквозь золотисто-розовые тучи.  — Похоже на мороженое из клубники и полуночных фруктов, — мечтательно произнесла Перилисафь. Он обнял её одной рукой, грея у своего бока — она совсем озябла, а её ногти стали фиолетовыми, как и губы, как и круги под глазами.  — Когда ты вернуться, ты есть столько мороженого, сколько хотеть, — убеждённо произнёс он. Она прижалась головой к его груди, и светлые волосы налипли на влажную кожу кольцами.  — Вы тоже. Мой отец вылечит вас и даст вам всё, что вы захотите, — её голос умолк, а потом стал тихим и безжизненным, как высыхающий оазис. — Как только мы выберемся с этого камня.  — Мы выбраться! — решительно сказал он, прижимая её крепче, словно пытался передать её свою силу. — Я вам верю, — тепло улыбнулась Перилисафь. Она лгала, он увидел это в её тёмных, как мёртвое море, глазах. Небо темнело, глаза големов вновь разгорались. Заканчивался второй день. Он чувствовал, что начинает слабеть — потеря крови давала о себе знать, горели раны, пропитанные солью, в голове мутилось, а живот словно прилип к позвоночнику. Он всё чаще ловил себя на том, что облизывает клыки, как делал всякий раз, когда был голоден. Перилисафь уже даже не краснела, когда её живот начинал урчать, только тихо вздыхала и иногда мычала себе под нос песенку, которую он не знал. Песенка была очень похожа на колыбельную, и ему от этого становилось только хуже. Третий день прошёл мимо них, похожий на бред. От морских бликов рябило в глазах, сухие языки едва ворочались во рту. Его больше всего пугало, что Перилисафь совсем пала духом. Она почти не отвечала, когда он её звал, всё чаще безучастно смотрела на море, когда он коснулся её лба. То понял, что у неё жар, хотя её ладошки остались ледяными. — Я бы хотела быть русалкой, — произнесла Перилисафь, вынырнув из дрёмы. — Тогда бы я спрыгнула с этого камня и уплыла далеко-далеко, а големы последовали бы за мной. И вы смогли бы выйти на землю.  — Это было бы хорошо, — пробормотал он, с трудом ворочая языком между клыками. Перилисафь тихо рассмеялась.  — Я думаю, это можно устроить.  — Что ты хотеть сказать? — нахмурился он. Перилисафь пожала плечиками.  — Посудите сами — помощи нам ждать не от кого. У моего отца столько врагов, что он не сможет сейчас обратить внимание на то, что мы не появились в пункте назначения в срок. Големы не выпустят нас с этого камня до тех пор, пока я не погибну. Значит вопрос только один — должны ли умереть мы оба или достаточно меня одной.  — Нет! — зарычал он. — Я наняться, чтобы защищать тебя! Не чтобы хоронить!  — Я знаю, — она улыбнулась, медленно моргая. — Знаю. Вы очень благородны. Но иногда иного выхода просто нет, и я не хочу, чтобы ради меня оборвалась жизнь ещё одного храброго мужчины.  — Мы выбраться! Я придумать что-нибудь, и мы выбраться! — он сжал алебарду в руке, второй ладонью впиваясь в плечо Перилисафь, оглянулся вокруг, словно чудесное спасение вот-вот должно было спуститься на них с небес. — Я уже почти придумать. — Полно, Хамон. — пожурила она его, будто он сказал невесть какую глупость. Её глаза оставались такими же ледяными, как и её ладони, и только улыбка теплилась на лице. Её начал бить озноб. Снова. — Вы знаете, что иного выхода нет. Я не желаю вашей смерти. Мне будет куда спокойнее, если я буду знать, что вы поправитесь после этой миссии и спасёте ещё десятки жизней, нежели погибнете здесь, на камне. Её слова были ручейками, которые неумолимо размывали каменную стену его слов. — Море такое спокойное, — Перилисафь склонила голову на бок, поймала рукой маленькую волну. — Оно словно шепчет, словно убаюкивает… такой тихий голос.  — Это говорить Колда-Ума, — он посмотрел на горизонт, где волны мешались с облаками и солнце начинало свой путь. — Холодная мать. Мы верить, что в море живёт богиня, которая беречь всех, кто в воде, и хранить тех, кто погиб в ней.  — Звучит совсем не страшно. Когда она начала соскальзывать с камня, — будто бы он позволил ей умереть на его глазах! — он поймал её за талию и надёжно прижал к себе.  — Ты не умереть! Не здесь! Не со мной!  — Не с тобой, — устало согласилась она. Он держал её на своих коленях весь вечер и всю ночь, со страхом чувствуя, как хрупкое тело сотрясается в ознобе, а затем пылает от горячки. Если они не выберутся с камня сейчас, то не выберутся никогда, в этом Перилисафь была права. Простуда и голод убьют её, проведи они в море ещё хоть день. — Ты сидеть здесь! — он настойчиво сжал её колени, стараясь убедить, что лучше бы её оказаться на месте, когда он вернётся. Вот только его слова больше не походили на кирпичи, скорее на крошащийся известняк. — Я разберусь с ними. Отвлеку и уведу отсюда. А ты пойдёшь туда, — он махнул рукой в сторону, противоположную от дома рыбака. — Дай мне что-нибудь своё.  — Это подойдёт? — она сняла с плеч влажную курточку и неуверенно поглядела на него. Он кивнул — вещь ещё хранила её тепло и запах. Чем демон не шутит, сейчас уже не до взвешенных планов. Может, они хоть отвлекутся, и он сможет убить их? Осталось-то всего пятеро. Хотя бы обезножить. На худой конец, он сумеет удержать их на одном месте столько, сколько сможет, пока Перилисафь не сбежит. Даже если это его последнее задание, он выполнит его так, что всем его отцам и матерям, глядящим с неба, не будет за него стыдно. Големы бросились на него, когда он был ещё по колено в воде. Их руки и ноги были будто везде, и он с ожесточением рубил их, пока алебарду не выбили из его рук, потом ломал, хрустел каменными костями, выворачивал, выкручивал, трощил. Каждая мышца выла от напряжения, раны вновь закровоточили, ему зацепили голову, чуть скальп не сняли, и теперь зелёные волосы побурели от крови, точно он уже покрасился. Неожиданно големы остановились, озадаченно расступились. Свет в их глазах притух. Потеряв опору, когда каменная девушка, которой он пытался открутить голову, отошла, он потерянно оглянулся, шмыгнул разбитым рылом, сплюнул сквозь клыки на песок багровую слюну. Затем оглянулся. Море ласкало пустой камень. Он неуклюже повернулся и захромал к нему, игнорируя то, как пекут раны. С трудом добрался, опёрся рукой, оглянулся.  — Перилисафь! — её имя тяжело ложилось ему на язык. Оно было шёлком, а не кирпичиком. — Перилисафь! Впереди, где-то в двадцати локтях, её тело качалась на волнах как в колыбели. В обрывках юбки и лохмотьях туники, с призрачно бледной кожей и тёмными провалами полузакрытых глаз, она выглядела как морская дочь, нежащаяся под солнцем. Тронь — и она взбрыкнёт, исчезнет на глубине, осыпав на прощание брызгами. Он подплыл к ней за пару взмахов рук, подтянул к себе, ещё не веря, что всё уже кончилось. Она не взбрыкнула, не исчезла, не осыпала брызгами. Волна окатила её, будто умыла, и умиротворённо оставила свою добычу в его руках. Когда он вышел на берег, шатаясь от слабости и неся её перед собой, бродившие вокруг големы кинулись к нему, как муравьи на труп осы, покружили вокруг, сталкиваясь обломками рук и треснувшими плечами, потом потеряли интерес, отступили, разбрелись по пляжу и наконец исчезли в лагуне. Он остался один на один с белой кожей Перилисафь, с её пустыми глазами, напряжённым неподвижным горлом и запрокинутой головой. Чайкавы на скалах устроили гомон, море шумело, ветер трепал светлые волосы, облепившие тёмные руки, пальмы шелестели листьями, песок хранил кровавые следы битвы, но и их уже слизывала волна. Смерть была здесь, но никому, кроме него, не было до неё дела. Перилисафь пришлось хоронить здесь. До дома её отца было пять дней пути, а то и вся неделя. До ближайшей деревни с кладбищем — три. Он думал об этом снова и снова, катая эти мысли в голове, как валун, и умостив холодное тело на коленях. Перилисафь глядела на разворошённый домик рыбака, пока он не закрыл ей глаза, а затем уронила голову на грудь, и её рука скатилась на песок. Маленький рачок, взбудораженный Хамоновой дракой, но всё ещё любопытный, пробежал по её ладони, и только тогда он понял, что всё действительно закончилось, и зарыдал, уткнувшись рылом в светлые мокрые волосы. Копать могилу алебардой было тяжело, опускать Перилисафь в свежую яму — ещё тяжелее, зарывать — совершенно невозможно. Но он был сильным. Он справился. Сформировал аккуратный холмик, выложил по кругу ракушками, случайно раздавив парочку в огромных ручищах, положил сверху разрубленную лютню, как следует намочил песок под ней и посадил несколько морских анемонов, которые могли расти даже на камнях. Долго сидел, слушая, как ноют раны и сердце. Сердце ныло сильнее. Потом собрался, поднялся, забрал из дома рыбака оставшиеся припасы, поел, глядя на небо — молился, чтобы дух Перилисафь нашёл дорогу в светлые луга, — и поплёлся в сторону деревни, опираясь на алебарду. Закат растягивал его тень на половину пляжа… Море шумело, катало гальку и ракушки — туда-сюда, туда-сюда. Он так же катал свои воспоминания, позволяя им накрывать его с головой, до самых кончиков багровых, будто вымоченных в крови волос, а затем отступать, уносить с собой печаль и сожаления. Чайкавы уже угомонились, за его спиной небо потемнело и украсилось звёздами. Сейчас, когда первая волна грусти улеглась, стало легче. Он вытер слезу из уголка глаза и криво улыбнулся, так, что левый клык коснулся щеки.  — Хамон помнить тебя. Жалеть, что больше не слышать твои песни, — он погладил лютню и испуганно отдёрнул руку, когда ему почудился треск — как бы не сломать, не рассчитав силы. — Хамон быть благодарен, но всё ещё сердиться. Может на следующий год Хамон сердиться меньше, может нет, но ты не беспокойся. Лютня внимала ему, но смех больше не чудился. Он поднялся с песка, подхватил верную алебарду и пошёл прочь — нужно было отнести в город письмо от Мико, сделать заказ на травы от Эзареля, передать шпионам Невры весточку от него и прочее по мелочи. Два года назад Перилисафь подарила ему жизнь, чтобы он спас ещё десятки людей, и ему нравилось думать о том, что он следует этому строгому плану.