***
В те дни они часто бывали на том доме, чтобы безмолвно помолиться за умирающую Москву. Оттуда было хорошо видно, как она стоит на коленях. Молча, опустив величественную голову вниз, утопая в песках. Бывший могучий город с каждым днем всё ниже и ниже сгибался под настырным натиском бури. Глаза столицы поблекли, бросая изредка отрешенные взгляды через серые, замаранные грязью окна. Гордость иссякла, испарившись из сухой, безжизненной земли. И только в самую тихую пору можно было услышать, как Москва, дрожа под очередным порывом ветра, шептала. Просила о помощи. Не было шумихи и нескончаемого потока людей, в воздухе были лишь едва слышные отклики их голосов, отражающихся от кирпичных стен заброшенных домов. Калинкин, расставив руки в сторону, не напрягаясь шагал по краю крыши, ощупывая подошвой ботинок покрытие. Он изредка поглядывал вниз, на блёклую улицу. Небо было в тот день особенно жёлтым, таким, что придавало и лицу тот же оттенок. Оттенок пустоты и мертвенности. Женя вышагивал отточенными движениями туда-обратно, будто дразня кого-то. Его потрёпанные джинсы изредка шевелил безобидный ветер, и порой Васе казалось, что ещё шаг — и Калинкин полетит. Но тот продолжал курсировать с грацией, бросая заискивающие взгляды на парня с сигаретой в руке. — Не заставляй меня опять вырывать её, — не оборачиваясь, пролепетал Женя, делая шаг. Шакулин в ответ выпустил облако дыма и ухмыльнулся. Калинкин посмотрел на него и угрожающе нагнул голову. — Хочешь отучить? — приподняв брови, бросил Вася. Сигарета приятно грела пальцы через ткань. — Отучу, — самодовольно фыркнул тот, останавливаясь и поворачиваясь спиной к обрыву, — если захочу. Вася усмехнулся, всматриваясь в фигуру Жени, укутанную в плотную пыльную куртку и капюшон с пожелтевшим мехом. На фоне всего этого глаза Калинкина сияли, как огни ночной Москвы раньше. — Как самоуверенно с вашей стороны, — прошептал Шакулин и затянулся так, что почувствовал, как дым заполняет собой каждую клеточку тела. Калинкин скинул капюшон и приподнял подбородок. — Мы оба знаем, что ты сделаешь это, если я хорошо попрошу. Женя смотрел не отрываясь. Вася тоже. Сигарета зашипела, впечатанная в гравийный слой, испустила последний клубок, бездыханно падая. — Тебе хватит и взгляда. Калинкин покачал головой и улыбнулся. Спиной он почувствовал, как ветер стал сильнее, и мелкие пылинки начали чиркать прямо по ткани. Он развернулся обратно лицом к краю и прикрыл веки. Темнота. Такая привычная. Убаюкивающая и одновременно пугающая. Родная и ненавистная. Женя возвышался над городом статуей. Безмолвным памятником человечества. — Помню, как ты боялся высоты. Голос сзади оживил замерший на крыше монумент, и плечи его вновь начали подниматься и опускаться. — Это я тоже помню. Приятно что-то помнить для того, кто сам стал воспоминанием. Город начал клокотать. Сигнал вынудил Женю отвлечься и взять телефон. Палец в перчатке аккуратно ткнул на кнопку, заставляя его заглохнуть. Калинкин посмотрел на Васю с детской обидой. Светловолосый моргнул и улыбнулся подбадривающее. — Надеюсь, — покачал головой Женя. — Надеюсь, мы еще увидим это гребанное Солнце. Он присел на корточки, не сходя с края и устало уставился на парня. Грудь неприятно закололо, и Калинкин начал кашлять. Ветер завыл сильнее. — А мне его отсюда прекрасно видно, — громко крикнул Вася, смотря на Женю, и улыбнулся, начиная вставать. Заливистый смех раздался резко и перебил приступ кашля.***
Они приходили туда, чтобы еще раз увидеть закат. Женя так хотел увидеть его снова, что с каждым днем, так и ни разу не лицезрев его, он хмурился, как туча, готовая разразиться молнией. Но Шакулин был рядом, чтобы не дать тому стать еще одной таковой в этом сумрачном небе. На самом деле, когда ждешь чего-то очень сильно, остается лишь слово. Такое знакомое и влившееся в память, но теперь чуждое. Багровый, малиновый закат. Женя уже плохо помнил, что это такое. Помнил вслепую. Помнил на ощупь. Но он доверял одному человеку достаточно, чтобы позволить тому напомнить, что это такое. Он был уверен, что если хотя бы раз он будет здесь в нужный день, Вася будет рядом, чтобы сказать ему, что это и есть закат. В городе и падших улицах шутить было неправильно. Смеяться неудобно. Но на крыше они шутили. И смеялись долго. Здесь был выстроен их хрупкий мирок, с трепетом возведенный из разбитых воспоминаний, чувств, надежд и старых испачканных перчаток. Здесь можно было быть собой, и без страха смотреть ввысь, не пряча глаза от разворачивающейся темноты. — Что прогнозчики сказали? — спросил Женя, пряча надежду за легкой интонацией. Вася замолчал, продолжая мягко перебирать пальцы Калинкина своими. Он хотел сделать вид, что не расслышал, но вопрос парня слишком тяжело давил на диафрагму. — Что и вчера — буря всю ночь, — тихо прошептал Шакулин, крепче сжимая чужую ладонь. В Васе хватало места для разочарования сразу для двоих. Калинкин приложился затылком к холодной стене и уставился вдаль, на крупные клубки грязной, чёрной небесной ваты. Иногда ему хотелось, чтобы весь мир заткнулся. Чтобы не было слышно этих противных завываний ветра и нескончаемых всхлипов рушащихся конструкций. Не хотел больше слышать звук скрежета и треска. Он хотел слышать только Васин голос, сейчас раздающийся у его уха. — А у меня планы были…- начал шутливо бурчать Женя, но замолчал, разрываясь сухим кашлем. Он замолкал, заталкивая его обратно в горло, но продолжал снова, уже поднося руку ко рту и откашливаясь. Вася смотрел на него, и Женя последний раз кашлянул так громко, что оглушил голос Васиного сердца.***
В тот вечер Вася лежал на коленях Калинкина. Ветер был сильным как никогда и заставлял оконные рамы противно выть, а высушенные ветки деревьев с хрустом ломаться, сваливаясь в кучи. Горизонт пылал жёлтыми языками пламени, что изредка выныривали и снова погружались в дым. Холод был легко осязаем даже через слои одежды. Поэтому спина Шакулина покоилась на Жениных ногах, спасаясь от мерзлоты, окутывающей покрытие крыши. Вася больше не курил, но и заката не было. Но Калинкин почему-то смеялся громче. Обрывисто, порой с придыханием, будто каждый раз хотел что-то сказать, но терял нить и замолкал до нового истеричного смешка. Шакулин смотрел на него снизу вверх, вглядываясь пристально. Вглядывался в прерывистую улыбку, вздувающуюся изредка венку на шее, на блистающие глаза, в этот раз, правда, каким-то внутренним, лихорадочным светом. А заката так и не было. И небо смотрело на них с насмешкой. А они на него не смотрели. Васин взгляд был на Жене, который что-то быстро и сбивчиво рассказывал; а Женин прыгал из стороны в сторону, перебегал с песчинки на другую, с лица Шакулина на свои руки в его русых волосах. Почему-то Шакулин решил, что с парнем что-то не так. И ветер завыл сильнее. Где-то сзади высотки давно поблекший, раньше блистающий диодами, экран оторвался от стены и, задевая козырьки, с оглушительным грохотом рухнул перед входом. Вася поймал слегка дрожащую руку брюнета и сжал его запястье, создавая вакуум. Женя, как оглушенная рыба, наконец посмотрел Шакулину в глаза. И не увидел там даже своего отражения. — Не переживай, — тихо начал Вася, — у нас еще много времени, сколько захочешь. Женя улыбнулся. Слишком чистой и искренней улыбкой для грязной Москвы. И его руки перестали дрожать. Он привычно прислонился макушкой к холодному кирпичу и улыбнулся Москве. Шакулин почувствовал, как ноги Калинкина затряслись, заставляя Васю соскальзывать. В следующую секунду Женя разразился громким, хрипящим кашлем, кашлем, оглушающим ветер. Все его тело содрогалось, отрываясь от стены и возвращаясь к ней. Парень слегка согнулся, будто стараясь согреть грудную полость, и сквозь всхрипы, с ухмылкой бросил: — Я откинусь скоро походу. И прерывистые смешки начали смешиваться с кашлем. Женины глаза снова забегали из стороны в сторону. Вася усмехнулся, но задержал свой взгляд, на все еще зажатым приступом парне. Калинкин через несколько секунд перестал кашлять, но и смеяться тоже перестал. Он начал неосознанно сгребать пальцами свою зеленоватую перчатку, пялясь то на соседнюю крышу, то на гравий под рукой. И ни разу на Васю. Шакулин смотрел ему в лицо неотрывно, не зная, чем ему дышать. Все звуки исчезли, оставляя в ушах только эхо кашля и брошенных в бурю слов. И когда телефон стал разрываться, никто из парней не среагировал на него.***
Они стали ходить туда каждый день. Даже когда всё было очевидно, даже когда тьма неба была страшнее подземной. Каждый день без исключения. Потому что, как оказалось, времени-то у них и нет. И с каждым днём их незримый, неосязаемый счетчик становился всё более материальным. С каждым новым Жениным хрипом. Закат наконец стал для них всего лишь словом. Лишь напоминанием и поводом. Поводом возвращаться сюда и ждать завтра. Поводом держаться за реальность, сейчас напоминающую потрескавшееся зеркало, покрытое пылью. Вася ходил сюда ждать закат, чтобы посмотреть на Женю. Порой неотрывно, порой украдкой. Чтобы чувствовать его холодные пальцы в своей руке, раз за разом пересчитывая линии на ладони, вглядываясь в линию жизни. Женя ходил сюда ждать закат, чтобы почувствовать Васин взгляд на себе. Чтобы держать его за руку, когда откашливаться станет трудно. Женя смотрел на горизонт, но больше не хотел увидеть там пожарище. Они стали целоваться реже. Потому что Калинкин нехотя отстранялся, задыхаясь. Всхрипывал, но улыбался из-под прикрытых век. Кашлял, параллельно бубня что-то про то, что это у него от Васи дыхание перехватывает. Корчился, раз за разом касаясь чужих губ. И дышал глубоко, набирая остатки воздуха в легкие. Поэтому Шакулин целовал его щёки, шею, скулы. Все, лишь бы Женя мог дышать. Зарывался носом в пропахший пылью мех на его куртке, ютясь ближе. Просто снимал с него перчатку и целовал костяшки пальцев, ловя на себе смеющиеся взгляды парня. С каждым днем крики телефона из кармана казались более громкими и раздражающими, а свист ветра более противным. С каждым днем Женя всё реже и реже смотрел на небо. С каждым днем Вася все сильнее и сильнее сжимал чужие пальцы своими. С каждым днем приближался их закат. А заката так и не было.***
Железная дверь с грохотом захлопнулась. На крыше было тихо. Одинокая тень заскользила по протоптанной дороге и растеклась по стене серым силуэтом. На улице было непривычно тихо. Ни грохота, ни свиста. Взгляд человека направился высоко в небо. Мутные клубы облаков будто выцвели и приняли более знакомый, сероватый цвет. Вместо огромных сгустков черноты на горизонте виднелись синеватые просветы, такие далекие и неосязаемые, что казались призрачными. Земля впервые за долгое время дышала свободно, не пряталась от потоков дикого ветра, несущего тоску и смерть. Москва открыла глаза. Вася закрыл свои. Шел месяц, как он ходил сюда один. Он сидел у той стенки беззвучным отражением прошлого и вслушивался в тишину. Гравий под ногами был таким же жёстким, кирпич таким же холодным, но воздух другим. В тот день он пах небом. И Шакулин решил посмотреть на него. Пожухшая зелень глаз парня встретилась с чёткой линией горизонта и замерла. Где-то на стыке, где темные фигуры зданий упирались в небосвод острыми пиками, зажглась искра. Маленькая, крошечная, сражающаяся с бурей. Маленькое пламя оранжевого цвета плавно двигалось выше и выше, мягко и одновременно властно. Искра за несколько секунд добралась до серой ваты облаков и коснулась ее. Секунда. Огонь мгновенно вспыхнул, поджигая тучи, озаряя всё вдали багровым юным цветом. Вася прищурился и замер. Воспоминания поплыли буйной рекой. Пожар разрастался, поедая тьму и мрак, освещая горизонт яркими красками. Парень вынул руки из кармана и уперся ими, удерживая свой корпус. Кроваво-красные разводы разлились в вышине, топя ночь, заливая всё небо. Пылающие клюквенным цветом струи сочились из голубых вен, оплетающих даль. Угольные облака тонули в нескончаемом потоке, загораясь в агонии. Небо горело и пылало, окаймлённое пожарищем. Вася смотрел ввысь с лёгкой, слишком светлой улыбкой, а в глазах его плясали огни нового начала. Но он мог бы уйти в любой момент. Встать и уйти в любой момент, захлопнув ту грязную дверь навсегда. Мог бы не смотреть на этот закат, горящий тысячами огней. Но он сидел, всматриваясь в каждый перелив и пересвет, в каждый цвет, сжигающий Московское небо. Вася слегка пощурился, когда юркий солнечный луч разорвал алую картину, написанную природой. Яркий и блестящий, он озарял своим светом всю крышу, даря ей новое обличие. Парень слегка вытянул руку вперёд, скрывая глаза от ослепительного огнива. Сквозь потрепанную зелёную перчатку, которая была ему слегка мала, все еще просачивались маленькие лучи, но они приятно грели душу, потому Шакулин не был против. Горизонт взрывался гранатовыми искрами, окропляя всё вокруг. А Вася сидел и смотрел. Он мог бы уйти. Мог бы. Но он сидел и запоминал каждую деталь, сохраняя в своем сердце. Смотрел, потому что знал, что когда всё закончится, он должен будет напомнить о том, как выглядит закат, одному человеку. И телефон зазвенел в последний раз.