10 секунд после восхода

      Кофеаппарат с еле слышным жужжанием принимает купюру, но Сэюн все так же бездумно вглядывается в крошечный экранчик, не обращая внимания на баланс. Выбор стоит между мокко и латте, хотя он бы, скорее, взял какао: на ночь глядя закидываться кофеином — удовольствие сомнительное, но чего-нибудь горячего выпить хочется до ужаса. Холодно в помещении настолько, что даже руки посинели, а в носу неприятно хлюпает. Аппарат попискивает, напоминая, что пора бы уже сделать выбор, и парень торопливо нажимает на кнопки, сначала увеличивая количество сахара до максимума, а потом выбирает напиток. За последние пятнадцать минут это уже четвертая попытка: трижды его деньги оказывались сожраны бездушной машиной впустую.       Краем уха он улавливает нежное женское пение, музыка играет совсем далеко, еле слышно, но, кажется, мотив ему знаком, и это что-то из недавно вышедшего альбома Суран. Этот трек ему, вроде как, даже зашел, и Сэюн, напрягая слух, чтобы понять, то ли это, о чем он думает, оказывается полностью поглощенным музыкой. Мигающий экранчик полностью переключает на себя зрительный канал, и утомленный длительным перелетом стюард не замечает, как впадает в прострацию.       — Не подскажете, который час?       Раздавшийся за спиной голос трудно назвать неприятным, он очень мягкий и нерешительный, но Сэюн вздрагивает — больше от неожиданности: слишком уж резко вопрос выдернул его из густого оцепенения — и зачем-то тянется за стаканчиком, прежде чем обернуться. Собеседнику сильно везет в том плане, что сделать глоток он к тому моменту пока еще не успевает, иначе бы вся жидкость точнёхонько на нем оказалась.       — Ох, какой же я идиот. Никогда не умел заводить знакомства. Простите, что напугал, думаю, мне лучше будет уйти, а утром вы меня и не вспомните.       События сотен фильмов ужасов пролетают перед глазами быстрее апельсина, падающего с крыши небоскреба, Сэюн слишком ошарашен, чтобы ответить, но осознание уже мерцает слабым огоньком: если он все еще жив, вряд ли что-то плохое случится в дальнейшем. Он внимательно смотрит на собеседника, который после своей фразы должен бы был развернуться и уйти, но почему-то все еще стоит напротив, и молчание затягивается, становясь постепенно все более и более неловким.       — Ты привидение что ли?       Будто бы из тумана сотканный мальчишка кивает своей полупрозрачной головой и мнется. Вопрос дебильный: у него ноги сантиметрах в тридцати над полом болтаются, а сквозь тело свободно читаются буквы с рекламного баннера.       — Я не говорил с людьми уже несколько лет. И мне…       Звучит как оправдание, поэтому он так и не заканчивает, беспомощно дергая себя за рукав, и Сэюн напрягается: призраки-дети в некоторых фильмах оказываются намного опаснее взрослых, потому что умело свою натуру за милой внешностью и кажущейся беззащитностью прячут. Однако мальчишке он безотчетно верит.       — Ужасно одиноко, должно быть?       — Да, но ты выглядишь добрым. Так что я...       Свой стаканчик Сэюн протягивает привидению с чистыми намерениями, но, осознав, что творит, заливается краской и бормочет себе под нос извинения. Затыкается он только тогда, когда новый знакомый шмыгает носом, сведя брови к переносице, и от несчастного выражения лица становится отчего-то очень больно. Он правда не знает, что сказать. Мальчик-призрак, выручает, начиная первым:       — Я Пёнгван. И мне никто и никогда еще не предлагал кофе.       — Я Сэюн. И призраки еще никогда не заговаривали со мной первыми.       У Пёнгвана глаза точно такие же туманные, как и он сам, без четкого перехода от белка к зрачку, и выглядят они безжизненно и чем-то похожи на глаза мраморных статуй, а слабая улыбка вкупе с ними делает выражение лица жутковатым. Смех мальчишки близок к истерическому, но он хотя бы пытается сдержаться.       — Добро пожаловать в клуб пострадавших от столкновений с духами, — давит он из себя через силу.       Шутка — отстойнее некуда, но Сэюн тоже смеется. Ему правда интересно: ну вот когда еще выпадет шанс такой встречи, и потому хочется потрогать, попробовать, порасспрашивать. Чувство такта не позволяет. Но хватает его только на первые секунд тридцать. Пересилившее любопытство действует так же, как резинка, которую очень старательно оттягивали, и вышвыривает самый неудобный из вопросов.       — Можно тебя потрогать?       В общем-то, если прикинуть, среди роящихся в голове вопросов этот — наиболее безобидный. Больше всего хочется спросить, встречались ли они раньше: Пёнгван смутно знакомым выглядит, и Сэюн не уверен точно, можно ли с призраками, особенно такими чувствительными, говорить о подобном. Потому что даже на тот вопрос, что он уже успел задать, мальчишка как-то странно реагирует. Кивает немного неловко и зачем-то наклоняет голову, будто погладить просит. Его волосы на вид как туго сплетенные в нити клочья тумана, и ладонь в них сунуть хочется просто до ужаса. Вспоминаются глупые детские фантазии о том, какими на ощупь должны быть облака, и Сэюн готовится к чему угодно, но рука проходит сквозь белесую дымку, очерченную контуром, без задержки и сопротивления, даже ряби не образовывается. Пряди, немного прохладные и сухие, дым напоминающие скорее, не сдвигаются с места ни на миллиметр, даже когда пальцы проходят сквозь них целиком и маячат внутри пёнгвана где-то на уровне лба.       — И тебе совсем не больно?       Голова под его ладонью плавно двигается туда-сюда, и это, определенно, ответ, а значит, хоть что-то да чувствует, и даже представить страшно, что именно. Думать об этом стремно, потому что мало ли что, однако не знать, как продолжить беседу гораздо стремнее. Кофе привидению не предложишь, пообедать вместе тоже. Гулять по аэропорту — мероприятие довольно сомнительное, но иного варианта у Сэюна нет.       Это неловко, и ему совсем немного хочется убежать, потому что взгляд, упавший на Пёнгвана поднять уже невозможно. Мальчишка притягивает, обращает внимание на себя. После продолжительного молчания, в процессе которого Сэюн поглаживает роящиеся в нем облачка, он наконец спрашивает:       — Хочешь кое-что красивое покажу?       Не совсем понимает, о чем Пёнгван, вообще, говорит. Он похож на ходячий рождественский шар, внутри которого вместо пенопластового снега — кусочек неба, самый настоящий. И вряд ли во всем аэропорту найдется хоть что-то до него дотягивающее. Однако на предложение соглашается, просто чтобы хоть чем-то заняться и перестать залипать.

***

      Пёнгван аэропорт знает как свои пять пальцев. Не задумываясь даже, куда идти, проводит через длинный зал к коридору, отгороженному черно-желтой лентой, и растворяется в густой темноте. Сэюн не видит дороги и шагает еле-еле, потому что под подошвами кроссовок хрустит битая плитка и куски цемента, но он движется на вселяющий уверенность голос своего спутника. Будто завороженный. В здравом рассудке он бы никогда в такое место не сунулся. А что, если там в полу дыра? Пёнгвану-то, объективно, все равно, он даже пола не касается.       — Сейчас направо.       Сэюн сворачивает слишком быстро и утыкается носом в стену. Пёнгван ржет где-то совсем рядом, шагах в трех-четырех. И, судя по всему, лучше кошки видит в темноте.       По закоулкам аэропорта призрак без сомнений проводит, и Сэюн даже задумывается о том, сколько лет он уже здесь обитает, но ему снова неловко спросить. Они говорят о другом. О том, каким образом привидения едят, пьют и спят. В общем-то, ответ прост: никак. Но историй о том, как Пёнгван, едва только разлучившись с телом, учился жить — целая куча, одна другой лучше. И это неплохо помогает отвлечься от реальности, в которой все так себе.       Потому что почти два дня назад Сэюн расстался с бывшим, а за пару недель до этого с другим бывшим, а еще около месяца назад... конца цепочки не было видно. Пассажиры, официанты, встречающие и провожающие, сталкивающиеся с ним в очередях и залах ожидания аэропорта, даже пару раз пилоты. Выходит все каждый раз само собой, Сэюн не пытается очаровывать, но люди виснут на нем гроздями, и он просто не может сказать "нет". Никогда не умел. Даже несмотря на то, что осознает: гораздо хуже выходит, когда они потом, чувствуя его равнодушие, отворачиваются и уходят.       Он в этой вязкости, болоте просьб и обещаний непроходимом, погряз и даже если руками бить — только глубже окажется. Все вокруг требуют любви и привязанности, и никто не хочет дать ему хоть что-то взамен. И пока ещё есть кислород в виде постоянных перелетов — хоть куда ни шло, а потом, вдруг если с головой утянет?       Темнота постепенно рассеивается, Сэюн делает последний шаг прямо в сноп белого света, настолько яркого, что глаза слезятся. Он выходит из под луча прожектора промаргиваясь. Прямо над головой звездное небо, и парень, не веря своим глазам, кидается к краю площадки, взбирается на невысокий бордюр, который в будущем должен будет стать стеной. Впереди узкий кусочек газона, взлетные полосы, а за ними лес за трехметровым сетчатым забором.       После недавнего дождя запах асфальта и только что скошенной травы отчетлив, и Сэюн вдыхает полной грудью, чувствуя примешивающийся к ним слабо-химический, послегрозовой оттенок. Голову окутывает туманом, и он теряет равновесие от неожиданности. То ли нога соскальзывает, то ли он сам накреняется, но надежной опоры ноги не чувствуют: верх у бетонной плиты неровный. Перед глазами — асфальтовая дорожка, до которой этажа три так точно лететь, и по ней точно такой же мусор разбросан, так что мягкой посадки ждать глупо. В последний момент Сэюн взмахивает руками, выпрямляясь и грохается в обратную сторону, прямо на пятую точку. Пролетевший прямо сквозь него Пёнгван этого не замечает, и Сэюну хочется высказаться, потому что он чуть не покалечился, и это в лучшем случае.       На фоне неба призрак еще сильнее сгущается, облака уплотняются, но даже теперь крошечные точки звезд сквозь него отчетливо видны, и их холодный свет будто бы копится внутри. Тонкий контур его тела мерцает. Открытый рот захлопывается сам собой, и упреки погасают где-то глубоко внутри, Сэюн засматривается, напрочь забывая обо всем остальном.       Он впервые за пару недель улыбается не потому, что так нужно пассажирам. Свою картонную услужливую улыбку (ему же самому противную, вызывающую отвращение) он забыл у кофеаппарата, та, что красуется на его губах сейчас, совсем на нее не похожа. Пенгван вытащил его из огромной мутной лужи прямо к звёздам, и, наверное, это благодарность, но в нем так много всего разом, что даже дышать сложно.       — Можно я..?       Первая фраза, прозвучавшая уже внизу, на засыпанной мелким мусором и листьями площадке остается незаконченной. Протянутую вперед руку сложно истолковать неправильно.       — Ты такой безответственный.       Пёнгван отворачивается, и Сэюн не понимает совсем, к чему он, вообще, это сказал, но отсутствие отказа вполне может значить согласие. Облака закручиваются в маленький вихрь в том месте, куда он направляет кончики пальцев, и обвивают их мягко, обдают холодом и еле ощутимой сухостью. Опущенные ресницы Пёнгвана видно сквозь его щеку.       — Все в порядке?       Пёнгван кивает головой.       И у Сэюна снова дежавю бесячее, он Пёнгвана будто бы вспомнить никак не может. У него на уровне подсознательного память об изгибе шеи, когда голова чуть вперёд наклонена, торчащее ухо с тремя гвоздиками и прядь волос, совсем немного до мочки не достающая, те, что на шее — до ворота футболки. Кривоватую стрижку он видел уже где-то определенно до этого.       Небо над лесом светлеет: ещё немного и розовый. И одна мысль о том, что он увидит Пёнгвана в лучах восходящего солнца, приводит в восторг.       — Отвернись, пожалуйста, и не оглядывайся, пока я не разрешу.       Сэюн любит сюрпризы. И послушно считает от десяти.

***

      Одновременно с восходом солнца Пёнгван рассеивается: теряет физическую форму и способность говорить.       Врун, какой же он ужасный врун. И самое мерзкое в том, что он даже вины не чувствует, только легкое, невесомое совсем отвращение к самому себе и странную апатию. Пёнгван слишком устал, у него нет сил на самокопание.       Обратный отсчет от десяти он начинает вместе с Сэюном, и уже к тройке стюард успокаивается и задумчиво треплет волосы, видимо, размышляя о том, почему находится здесь, почему, вообще, считает. Он оглядывается на восходящее солнце и расслабленно выдыхает.       Одновременно с восходом солнца Пёнгван стирается из созданных за ночь воспоминаний. Из каждой их секунды.       Сэюн опускает взгляд на циферблат часов на запястье и потягивается, недовольно хмурясь и бормоча себе под нос.       — Идиотская пусанская бессонница.       Пёнгвану не нужны пояснения, он и так знает, что Сэюн имеет в виду: «проблемы со сном» у него случаются только в этом аэропорту, и он никогда не поймет почему. Возможно, однажды он даже окажется у психолога с паранойей, но Пёнгван не может отказать себе в удовольствии. Ночи, проведенные с ним, на фоне привычно одиноких и тихих, кажутся подарком судьбы, а потому от одного до другого сэюнова рейса он отсчитывает секунды — в его системе координат они определяют время.       Ему сложно сказать, сколько лет прошло со дня их первой встречи, но все это время Сэюн прилетает во вторник на одном и том же самолете и неизменно остается на ночь в аэропорту, даже зная заранее, что не заснет и следующая смена дастся ему тяжело. Пёнгван каждый раз ловит его у кофейного аппарата и рассказывает почти одно и то же.       Каждую, сука, неделю.       Он задолбался настолько, что уже не хочет, чтобы они были знакомы, и в ту самую первую ночь, когда Сэюн уронил стаканчик, едва не пролив кофе на пальцы, предпочел бы оказаться в другой части аэропорта вместо того, чтобы бессмысленно кинуться вперёд, крича "осторожнее". Стаканчик поймать на полпути к полу он все равно не смог бы, даже если бы успел и захотел, но что поделать, к "телу" новому тогда еще не совсем привык. Он и мальчишкой-то был не особо сообразительным, а призраком стал и вовсе беспомощным, точно новорожденный щенок. Маленький был, глупый, и сам себя в ловушку загнал, потому что в свои одиннадцать не представлял даже, что накрепко привяжется к первому же, с кем заговорит.       Он не думал, что за шесть-семь лет ни капли не изменится, и догадываться не мог, что проведет их рядом с Сэюном, а тот все это время будет смотреть на него, как на ребенка, не слыша даже, что говорит он вполне по-взрослому.       Чувства все его призрачное тело захватывают и концентрируются там, где должны были бы быть легкие, давят, скручивают, будто сам он — одно большое легкое на дне Марианской впадины. Мозг от подобных сравнений пронизывает беспощадное дежавю. И Пёнгвану невыносимо.       Физические ощущения вполне реальны: слезы душат. И фантомность боли нисколько ее не приглушает.       Невыносимо раз за разом наблюдать, как холодный, отстранённый интерес Сэюна постепенно эволюционирует в восхищение и временами, когда они остаются рядом достаточно долго, в дружеское любопытство. Видеть подобное, зная этого придурка до мелочей невыносимо. Каждая деталь в его характере, каждая частичка мировоззрения Пёнгвану известна, он изучил Сэюна до мелочей, разобрал до атомов, и по жесту может сказать, плакаться ли тот планирует начать или смешить собирается. Смотреть на Сэюна невыносимо. И думать о нем тоже, хотя он и без того делает это слишком часто. Благодаря этому петля (пространственная ли, временная ли) затягивается все туже.       Кофе. Кофе. Кофе. Жужжание старенького аппарата и мятые бумажные стаканчики с голубой полосой у самой кромки. Над ней облачко пара, за которым внимательный взгляд прячется. Сэюн всегда смотрит прямо в глаза, настолько пристально, что хочется отвернуться. Ему будто бы правда известна, хотя на самом деле не знает он ни черта. И столько же в этой жизни понимает.       Он такой придурок. Но Пёнгвану никогда еще не нравились люди. Настолько сильно.       Заполненный воспоминаниями под завязку, он захлебывается в них.       В Сэюна, наивного и милого, хочется навсегда внутрь запрыгнуть, поселиться за ребрами, в тепле и надежности, за прочной решеткой, сердце слушать, мерное дыхание и улыбку. Знать бы как. Пёнгван старается не думать о том, что пытался убить его уже не единожды, но так и не решился.       Потому что не уверен в том, как эта система работает. Однако какое-то время он пытался строить догадки, делать вычисления, основываясь на школьных программах физики, биологии и химии, отрывочно сохранившихся в памяти. Глупо.       И еще глупее то, что существование его на Сэюне сосредоточено, хотя Сэюн даже и не ему: Пёнгван не единожды видел входящие сообщения. Не единожды подслушивал из-за угла входящие звонки. Ссоры, ругань и тихая, вымученнная нежность разбивали ему сердце столько раз, что он и считать устал.       От того, что сам Сэюна не может даже коснуться, не может почувствовать, что уж о большем мечтать.       Сэюн отряхивает брюки, и Пёнгван готов кричать от беспомощности. Единственная проблема в том, что голоса у него, растворившегося в туманном утреннем воздухе, нет.

***

      Аэропорт потихоньку просыпается, и далеко впереди садится первый самолет. Разглядывая выбирающихся наружу пассажиров, Сэюн неторопливо потягивается и поправляет выбившуюся из брюк рубашку. Их голоса и детский плач слышны даже здесь, через три пустых полосы, и с места сдвигаться не хочется. Его собственный рейс, в течение которого он будет окружен точно таким же гвалтом, плачем и приставаниями пьяных пассажиров в придачу, уже через два часа. К этому времени Сэюн должен успеть выпить кофе и закинуть в себя хоть что-то из еды.       Внутри чудовищно пусто: он так давно не ел, что кажется, будто от тела осталась одна оболочка для сходящего с ума желудка. И от странно-химического запаха, витающего вокруг, ощущения только усиливаются.       Непривычно сухой воздух насыщенно пахнет озоном. Будто бы после только что прошедшей грозы.