Лампочки

      У Портовой Мафии никогда не было проблем с отоплением, но здесь, в маленькой квартире, которую Кёка выбрала себе, им обоим до невозможности холодно. Но дело не во внешней среде. Сама их суть — промозглая льдина, снежный буран, разрывающий на куски человечность, а потому они никогда не смогут согреться.       Когда Акутагава валит её на одноместную кровать, у Кёки всё спирает внутри, и она чувствует, как задыхается, тонет в водной пучине, чувствует, как чистая, сцеженная тьма заполоняет её рот и ноздри. И, чтобы не тонуть одной, она тянет руки к Рюноске, притягивая за плечи к себе и яростно целуя. Они целуются мокро, долго, остервенело-жадно, руками оглаживая худые тела друг друга, словно пытаясь тем самым согреться. Больше яростных действий — больше тепла. Пожалуйста. Но всё равно холодно. Душе холодно.       Поцелуй прерывает кашель Акутагавы, и капли крови случайно капают из его рта на алую юкату. Никто не чувствует неловкости — Рюноске знает, что Кёке всё равно, ведь она и без этого захлёбывается в крови с головой. И он тоже.       Он стягивает с девушки юкату уверенными движениями, слыша лязг скрытого в рукаве танто и никак не реагируя — это не первый раз, когда он её раздевает. Хрупкое девичье тело покрывается мурашками, и Кёка тут же льнёт щекой к его груди. Рюноске прижимает её к себе, ища тепла, которое она не может дать, но больше идти не к кому. Кёка — та, кто понимает его безмолвием, такая же потерянная в свои девятнадцать, как и он сам.       Она расцеловывает его шею, снимая привычный плащ-Расёмон, проводит пальцами по такой слишком женской рубашке и с немого позволения стягивает её вместе с изящным краватом. Тело Рюноске худое, на грани дистрофии, кожа болезненно-бледная, и Кёка смотрит на неё с такой чуткой и нежной заботой (наверное, так сестрица Коё смотрела на неё саму и Чую-сана), что Рюноске от этой их фикции становится теплее (кажется). Они оба жалкие, продрогшие на улице щенки, и потому дарят друг другу своё немое понимание и искажённую заботу, как умеют. Пока она рассыпает поцелуи на его шее и плечах, он приспускает с её плеч лямки и расстегивает застёжку лифчика. С размером Изуми было бы честнее ходить без него вовсе, но параметры тела – последнее, что волнует Рюноске.       Её грудь небольшая, но мягкая, с затвердевшими горошинами сосков, которые Рюноске оглаживает большими пальцами, а после припадает губами и поочередно посасывает, вытягивая из Кёки редкие вздохи. Слабый укус, и её тело словно пронизывает молниями, она легонько толкается к нему, однако остаётся лежать в постели хрупкой куклой, лишь тонкими пальчиками с грубой кожей невесомо зарывается в его волосы, а следом спускаясь к спине и плечам. Они согревают друг друга, но тепло это — фикция, фальшь, которая иссякнет, стоит всему закончится. Они стараются не думать об этом и лишь льнут сильнее. Пока фальшивое солнце изломанной связи греет их, оно им нужно.       Рукой Рюноске спускается к лону Кёки, проникая под трусы, и без каких-либо предварительных действий входит двумя пальцами. Мокрые стенки влагалища принимают их свободно, без каких-либо преград. Это не впервые, это привычно.       Это не больно. Кёка изгибается, в комнате тонет отзвук её стона, тихого, нежного и пустого. Рюноске знакома эта болезненная пустота, он сам утопает, захлёбывается в ней, но выплыть не выходит. Он медленно двигает пальцами внутри девушки, вызывая всё новые и новые пустые стоны, пока та тянется к его штанам, чтобы снять их вместе с нижним бельём, а после обхватывает рукой его возбуждённый член и, отодвигая крайнюю плоть, водит вверх-вниз, размазывая капельки солёной смазки по всему стволу. Другая рука нашаривает под подушкой презерватив, и Кёка привычным движением надевает его, растягивая на всю длину органа.       Их сексуальная жизнь — крайне скудная штука, но большего им особо и не нужно. Кёка знает, что, лёжа на спине, Рюноске чаще закашливается, потому исключает позу наездницы. Во время самого процесса они не хотят видеть лиц друг друга (эти отчаяние и пустота, и так заметные каждый день при взгляде в зеркало), потому всё предрешено с самого начала.       Взгляд Рюноске, передающий немую просьбу, вполне понят за долю секунды, и Кёка тут же отводит взгляд от серой стали, расплавленной некогда под иссушающим солнцем Дазая Осаму и застывшей в покорёженном состоянии.       От позы раком у неё потом болит спина, но это лишь доказательство того, что это было, что её согревало фальшивое солнце.       Рюноске, не мешкая, медленно входит, крепка держа Кёку за бёдра. Одно из них пачкается в её смазке, но это всё равно сейчас не имеет значения, когда она так выгибается в спине и стонет громче. Её голос сам по себе тихий, хрипловатый, а потому даже громкие стоны выходят интимными, предназначенными лишь для него. Сам Рюноске такой же тихий, издаёт лишь хриплые, низкие кряхтящие звуки.       Он двигается в ней неспешно, почти ласково оглаживая очертания ягодиц и бёдер. Внутри жарко, просто невыносимо, но этот жар раскалённой лампочки не сравнить с жаром яркого Солнца. Рюноске это устраивает. Они с Кёкой — два фальшивых солнца, просто лампочки, что подзаряжают друг друга своей энергией, но никогда не смогут гореть сами. Их это (не) устраивает.       Кёка прогибается в спине, стонет громко и надрывно, неосознанно представляя совсем не то, что нужно, вспоминая желто-фиолетовый вместо серебра, но отгоняет пьянящее (больно!) наваждение, как в бреду шепча имя Рюноске, словно самовнушение, которое поможет избавиться от сияющего солнца, что сожгло её пять лет назад. Пальцы до посинения цепляются за согретую под их телами простынь, словно за кусок реальности.       Только не этот свет снова, пожалуйста, Кёка не хочет опять слепнуть, Кёка не хочет покрываться болезненными ожогами.       Она цветок тьмы — в ней родилась, в ней же и останется до конца.       Последние толчки Рюноске быстрее, резче обычного, даже немного болезненные, но они возвращают к реальности, заставляют чувствовать то, что есть сейчас, а не то, что было.       Кёка не кончает. Ей это и не нужно. Нужно просто быть здесь и сейчас. На некоторое время они замирают, тяжело дыша, Рюноске снова кашляет с кровью, и та капает Кёке на спину. Господи, кто бы знал, как ей на это, захлёбывающейся в чужой крови, плевать.       Через некоторое время он выходит, выбрасывает презерватив и молча ложится рядом с Кёкой.       Они два мёртвых дерева со сгнившими кореньями, обнимают друг друга пустыми ветвями-руками и прижимаются друг к другу в поисках тепла. Мёртвым оно не нужно, но они неправильные, слишком покорёженные даже для мертвецов.       Кёке и Рюноске до безумия нужен свет, который они ищут в фальши, фикции друг друга. Это просто имитация и не более того, глупо было бы считать, что они этого не знают.       Вот только искусственные свет и тепло лампочки — единственное, что способны выдержать их хлипкие расшатанные души.

Солнце делает слишком больно.