точка-тире-точка

Чихун прикусывает губу, когда смотрит, пожалуй, слишком прямо. Слишком в. Чихун прикусывает губу, и тихо, едва различимо, уютно гудит изнутри. Как огромный ледокол в ещё более огромном северном море. Море северное, бескрайнее, намертво скованное льдом такой толщины, что и воображать-то такое не стоит - всё равно ничего не выйдет; а ледокол огромный только на первый невнимательный взгляд, а на деле – так, ребёнок почти, нелепый нежный подросток, и чувствительное нутро, без намёка на безопасность, едва прикрыто тонкой кожицей. У ледокола по имени Чихун дела обстоят так себе, остаётся только гудеть да кусать губы. Точка-точка-точка. Сон Мино – дурак дурацкий, самый глупый, самый невыносимый, самый ужасный во всей вселенной дурак, и глупости в нём больше, чем воды в мировом океане, и это совершенно невыносимо и, что хуже всего, непоправимо. Такие дела. Сон Мино, законченный идиот, старается сглотнуть незаметно, чтобы не выдать себя, остаться неузнанным – хоть на что-то мозгов ему хватает (хотя, тут как посмотреть), потому что эта дылда так пялится, что уже кожа, кажется, начинает тлеть. Мино трёт холку, трёт щёку, трёт ладони друг от друга, пытаясь избавиться от лёгкого покалывания на коже от слишком внимательного взгляда, но это никак не помогает. Совсем. Чихун красивый, как тысяча самых красивых рассветов за всю историю Земли, а то и ещё красивее. Мино сейчас не смотрит, но это и не нужно особо, он же знает это чудовище чуть меньше тысячи лет, наизусть знает, всего – от и до, и от этого хорошо и страшно одновременно. Чихун красивый, как тысяча рассветов и тысяча закатов (у Мино плохо с головой, с мозгами тоже, он сомнительной романтик, и, если честно – искренне считает, что нет ничего красивее рассветов (и Чихуна)), и дурацкий, как едва выучившийся ходить щенок сенбернара, и такой же доверчивый и простой. Мино коротко прикусывает губу, и думает, что под таким взглядом плавиться бы, хоть бесконечность раз, как феникс – дотла, только чтобы рядом никого, чтобы не торопиться, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой. Чихун смотрит, п я л и т с я, и Мино, не выдержав, смотрит в ответ. Прицельно в глаза смотрит, а потом совершенно по-хулигански, бессовестно и так по-детски, по-мальчишески бесшабашно, бесстыдно и весело подмигивает. И улыбается, улыбается так, как только он и только Чихуну умеет: широко и неприкрыто ласково, широко и неприкрыто дурашливо. (Джину видит эту улыбку, и удушливо краснеет, потому что это как-то невыносимо лично, и он, если честно, просто не был готов узнать, что его дружок способен на вот такую нежность.) Чихун смотрит на эту улыбку, его личную, которая только ему, и как-то забывает выдохнуть. Тире-тире-тире. Господи, это же Мино, Минош, дружок, тысяча тысяч лет вместе, такой знакомый и понятный дружок: сколько сотен его ничерта не значащих пассий Чихун видел, сколько глупых пьяных телефонных исповедей слушал (наверное, это никогда не изменится), сколько его смешных и громких рифм узнавал первым, сколько своих маленьких нутряных секретов сохранил от него, в себе оставил, чтобы не напрягать. Всего и не упомнишь. Это же Минош! Такой, как и всегда: красивущий, нелепо одетый (Чихун недавно узнал, что это называется «стильно», и не стал спорить), чуть пьяный, и такой, что не поймёшь его – то ли он принц, то ли новорожденный щенуля. Это же Минош… А он улыбается вдруг так, что Чихун забывает выдохнуть. Бешено крутящийся вокруг мир вдруг начинает замедляться и затихать, а Чихун стоит в его центре и никак не может дышать, не может дышать, и взгляд отвести не может тоже. Он только медленно поднимает руки и, по давно сложившейся привычке, прикрывает уши ладонями, растопыривает пальцы, прижимает их к голове, потом опускает руки к щекам, и сжимает их, делаясь откровенно нелепым на вид. Только даже это не помогает собраться с мыслями, потому что Сон Мино усмехается, и длинная серёжка в его аккуратном ухе покачивается и блестит. - Ох, божечки, - тихо гудит Чихун, и он больше не ледокол, никакой он не ледокол, а просто маленькая трансформаторная будка с внутренним напряжением в четыре с половиной тысячи вольт. – Боже мой, господи. Чихун нелепый и какой-то слишком большой сам для себя, словно сам за собой не доросший, и если его не одеть специально и не поставить в красивую позу – он так и будет нелепой трогательной мартышкой. И кокетничать он не умеет совершенно, даже подмигивать. Поэтому он просто вытягивает губы, надувает щёки, убрав от них ладони, и неловко трёт ладони о дизайнерские джинсы (без единой дырки), и просто не знает, куда деться. Мино, конечно - совсем другое дело. У него такой арсенал приёмчиков и едва уловимых, но беспроигрышных фишечек, что устоять просто невозможно. Сколько сотен раз Чихун уже наблюдал это: Сон Мино выбирает «жертву», подмигивает, пафосным жестом откидывает волосы назад, говорит что-то тихо, и клиент готов, можно выносить. Мино – совсем другое дело. Он горячий и живой, он знает, что красивый, знает, что популярный. Наверное, для него всё это кокетство – что-то вроде спорта, и он, с непередаваемым азартом, достойным лучшего применения, пытается переиграть самого себя в количестве «падших к его ногам». (На самом деле, если честно, Мино просто очень хороший, очень хороший, может даже – самый хороший в целой вселенной.) Мино вдруг встаёт, поправляет на плечах чуть сползшую белую рубашку, так, чтобы в вырезе майки мелькнула его обожаемая синяя роза, и смотрит хитро и весело. Если разобраться – они оба щенята, весёлые и дурацкие щенки. «Нет, - думает Чихун в образовавшейся вокруг вакуумной тишине, - быть одним из его подопытных как-то не хотелось бы. Можно, пожалуйста, без этого обойтись?». Чихун смотрит, и смотрит прямо в глаза, потому что он привык быть честным, потому что он привык, что нужно быть прямолинейным, как сама прямолинейность (и потому что у Мино глаза красивые, красивые, до неприличия, но об этом – тссс), потому что в вакууме нужно хоть за что-то держаться. И ведь не поймёшь, кто из них хоть чуточку умнее другого. Мино смотрит чуть мимо глаз Чихуна, потому что совсем он не такой крутой, какого из себя корчит, хоть это выглядит всё равно очень мило и забавно. Но Мино совсем не так крут, и он не выдерживает внимательного цепкого взгляда, смотрит мимо чуть мимо, но чешет вперёд, как маленький тощий броневик, в мире которого не существует совершенно ничего, вне заданной цели. - Чихуни, - говорит Сон Мино, чёртов Сон Мино, прямо в резко краснеющее ухо, и тишина вокруг густеет, делаясь почти физически ощутимой. Точка-точка-точка. - Ну чего ты начинаешь, - стонет Чихун, сжимая пальцы в мягкие смущённые улитки, и медленно закрывая глаза (типа того, что капитулирует). - Что я начинаю? (Это вот – откровенный пикап, если честно, топорный и нелепый, но тут какое дело.) - Вот это вот всё, - хнычет Чихун, и кривляется, чтобы хоть немного прикрыть неловкость. Мино смотрит откровенно весело, даже наклоняет голову на бок, словно он тут большой и очень классный, а Чихун так, ребятёночек. - Чихуни? - Не надо меня клеить, - Чихун просит очень искренне, и голос у него плохо слушается, потому что сердце, огромное и доброе, бьётся где-то под самым горлом, мешая и дышать, и соображать. – Ты ж пьяный. - Я трезвый, - воркует Мино, опять на ухо. Подонок. - Ой ли. - То есть, когда я буду трезвым на твой вкус, мне будет можно тебя клеить? ТОЧКА-ТОЧКА-ТОЧКА. - Нет. Нет, Минош, ну что ты творишь!.. Ты всё напутал, это ж я. Мино выдыхает лёгкий смешок куда-то Чихуну за ухо, и тот весь покрывается мурашками, размером со средний спутник Сатурна. - Я ни-че-го не напутал. Это же ты, Чихуни. ТИРЕ-ТИРЕ-ТИРЕ. Чихуну жарко и немного страшно, он собирает все свои силы и чуть отстраняется (ему кажется, что он плывёт в невесомости спиной назад), поднимая руки ладонями вперёд, как принимающий своё полное поражение солдат. Мино всё улыбается, и улыбка у него не блядская совсем, не наглая, а ласковая-ласковая, и от этой его улыбки у них обоих в груди тепло и непривычно спокойно. Мино поднимает руки тоже, и как-то ладно, как-то очень привычно (такого не было ни разу!) переплетает пальцы с чихуновыми, берёт его за руки, и медленно их опускает, тянет к себе обратно, и вдруг целует. ТОЧКА! ТОЧКА! ТОЧКА! И надо бы рассердиться, оттолкнуть, поссориться сейчас, чтобы после такого не поссориться совсем, попытаться всё спасти, настучать дурачине этому в лоб, но чего-то не получается. Не получается, и всё. Плотный вакуум вокруг вдруг взрывается сотней цветных вспышек, словно немыми ласковыми фейверками, потому что Сон Мино, хоть и дурак без мозгов, но целуется так, что у Чихуна мурашки. - Ничего не говори, - просит он своим хриплым, густым голосом, прямо в шрамик-рыбку над верхней губой. – Ничего не говори, держи меня за руку, Чихун. - Но я… Ты… - Ты мне не доверяешь? И опять эта хитрость бесшабашная в голосе плещется. И Чихун опять сдаётся. - Доверяю. - Это значит «да», я надеюсь? Чихун не вполне понимает, о каком вопросе речь, но кивает, осторожно сжимая тонкие пальцы с кольцами в своих, и гудит изнутри ниже и ровнее. - По ходу, это «да», Минош. Это «да». OWARI