Ее глаза — цвета зимнего.
Ее походка — стуками каблуков по-сучьи из клуба в клубы.
Ее тошнит от запаха «Макаллана-Макалли-Мака», а мраморная кожа пальцев рвется под острыми осколками стаканов.
— Водку со льдом. — взмахом руки улыбчивому бармену так привычно, что можно требовать патент на этот взгляд вместе с добавлением «двойную» к фразе.
В себя опрокидывает разом, лед между пальцами неосознанно катая под немой вопрос двадцатилетнего парня по ту сторону стойки «ночка тяжелая?». Мол, сегодня без откровений. Сегодня без драмы моей души.
Звонить под шафе бывшим — не ее клише, особенно тем, для кого она упорно «Катенька».
Кэтти. Кейт. Кейти.
Трусливая стерва, что только и может, завидовать его уже бывшей жене, что нашла в себе силы уйти —
все измены, кайфы не
простив.
И она с очередной рюмкой в крепко стиснутых пальцах у левого виска со своим непреступным карэ и мини-юбкой в шнуровку сзади сводит его с ума от самих дверей.
Он всегда знает, где ее найти.
А дальше лестница вниз и в Ад, только ангелов смерти по бокам, как вышибал, ему не видать.
Его личная «белая смерть» ¡danger sugar! только что выстрелила на поражение, перебирая с алкоголем, одновременно перебирая пальцами собственное колено, перебирая тысячу колких ответов в адрес тошнотворно слащаваго бармена.
Путь до нее слишком близок, чтобы просто бросить через плечо «Как дела, Нóрманди?» без язвительных комментариев, и без которых Катя к бухлу не ровно дышит, чтобы ограничится этим.
Она не управляема. А им управляют взмахи ее ресниц.
Она слишком пьяная, а он слишком трезв. Им уже движет только секс.
— Твое платье — моя параллель, Норманди. — ему башню сносит без вина и мысленно он уже берет ее на этой стойке, в реальности лишь беря ее за руку. — Будь послушной девочкой сегодня, сделай одолжение, поехали ко мне.
И она же даже Парижа севернее с выходом прямо в Атлантический по артериям.
— Да пошел ты нахер, Паша. — совсем нетрезвая и он все равно для нее не Мажор-Игорь-Игорешенька, а Павел-Паша-Пашенька.
Она явно за реалии, шлифуя алкоголь в себе ягодным шотом. Притороно-вишневым-ей-бы-с-яблоком.
И у нее в горле застревает: «послушные девочки пьяными не едут куда-то в ночь с бывшими».
А на улице кажется свершилось все и даже тот самый закат.
Ее взгляд парализующе прямой и вместо точки идет финишем.
Он в жизни не мажор на дорогой тачке, а отец двоих детей, который довел до пропасти их мать.
— Иди заводи свою машину и катись отсюда к черту! — она просит рвано его уехать, потому что выдержки ни капли не осталось.
У них диалог без касаний и при свидетелях, но бармена с салфеткой в руках можно не замечать.
— Норманди. — нерешительно прядь ее волос за ухо заправляя, пытается он, — Ну камон, <пойми, ты уже в дым, а тут полный бар ублюдков, что пускают на тебя слюни.> ты же соскучилась по мне, не отрицай.
Из самолюбия тут только строчки из сценария и образов переплетения.
Он и не думал, что викинги так не по-скандинавски облажаются при захвате своей части Нормандии.
Ему бы ее, Катеньку, всю и разом. На одну ночь он не согласен. И похоже, что у него по истории двойка, если не ноль.
Она вся в его трехчасовых ночных смс с похмелья.
— Я звонил, ты не отвечала.
Он весь в ее гордом молчании с рукой на остром колене.
— Пепельницу дайте, если можно, бармэн родной.
Он бы выпил ее любимого виски, залпом опрокидывая граммами в глотку, но они оба слишком спешат.
«Я хочу все помнить»
Ей бы привыкнуть, что он непредсказуем.
— Знаешь, а говорят, что у нас даже черты лица схожие, одинаковые до самых тонких линий губ, Кейт. — осторожно запастье девушки пальцами обхватывая, смешно не шутит он. — Я бы это проверил.
Вместе они зачет. А у него от Катеньки и в отдельности крышу сносит.
И ему чудится, что еще чуть-чуть
еще пару рюмашек вишневой водки и она сама к нему на колени заберется, головой к плечу прикипая, свою дозу антидота от неизличимого вируса требуя.
Дай ей, что она хочет. Ты же ее old sugarman. Don't let her go. Крепче держи.
Но она все сюжеты дьявольски рвет с криком «Что ты со мной сделал? Что ты сделал со мной?», а после бьет его по лицу до боли в собственной ладони, всхлипывая беспричинно-ожидаемо.
Глазами в пол, в стол, в потолок, только не на него.
И сейчас это натуральнее, объективнее, чем в каком-то там сезоне, когда она всю ненависить с болью играла на десять из десяти.
И она курит по правую руку от него с демоническим блеском в глазах до фильтра. Пепельницу почему-то на рукав собственно платья заменяя.
хоронит под пеплом прошлое нежное
У него в горле горечь и желание договориться. А она сдаваться без боя не намерена.
У него к ней слишком много «Почему?», а она не на одно имя из его уст не откликается охотно больше.
«А меня не так зовут»
А у него миллион вариаций ее имени, но любимое отчего-то избитое сценаристами «Катя».
— Катерина.
— Пошел ты.
Уйти может и сама, но продолжает сидеть рядом, пальцами контур стакана обводя, невидящим взглядом прожилки мрамора столешницы разглядывает.
Лишь длинными ногтями под маникюром по столу дробь выбивает, на нервы действуя.
А он-то знает, что все равно хуже.
… и я тону в тебе как в омуте, кричат: «мужчина, вы же тоните!», но знай, в тебе тонуть я не боюсь...
Как же был автор песни прав, что у него скулы сводит до судороги при виде девочки-пиздец, что лживая-то по сути.
Он в ее каштановые локоны пальцами зарывается под шипение недовольное, свозь проскальзывая. Ее волосы не мягкие больше совсем, словно опять под тонной лака, а не спросонья.
Безупречна на вид, абсолютно расшатанно-трижды-склеенная внутри.
Ей бы, как и раньше, джинсы пошло рванные у него дома, <как и ее душа>, а не платья, что словно вторая кожа в тело впиваются ниточками, не отдерешь. Помада почти бесцветная, а в его глазах еще какая цветная.
«Мы с ним на одной волне.» Сейчас она на одной волне только с собственной тьмой внутри.
Им бы перезагрузиться, перезапуститься тотальным взрывом между собой, нелегальненко-никатиновым-пиздецом.
— Да поехали уже, Катя.
— Дай подумать, что сказал бы мой папочка: «нет».
Жеманно-слащаво губами ему в щеку.
Она и на самом деле вжилась в дерзкую Катеньку, что «советовалась» с «папочкой» который-заказал-его-отца, хотя никто больше на сменяющихся кадрах по этому поводу не глушит коньяк на кожанных диванах и не орет «я не отдам ему свою дочь!»
Сплошная драма в тайнах, со сплошными дырами и зашкаливающими «нет». Чужие голоса по барабанным перепонкам, оглушают лишней болтовней, думать, как убедить ее добровольно уйти за руку, мешают.
Ее встряхнуть за плечи нехило тянет, с матом прямым в лицо: «очнись же, дура, очнись, посмотри на себя.»
Ее встряхнуть без злости бы, просто чтобы подпустила к себе с эмоциями неэкранными, а не по принципу «будешь трахать, не буди».
— Мне кажется у твоих губ вкус Лонг Айленда.
Сработало.
Она медленно ресницами вверх по его лицу поднимается, заторможенно вспоминая, что соскучилась по нему ведь и в правду.
От его поцелуя у нее крышу сносит крышесносяще (и это их личный парадокс и блядская тафталогия) и воздух ее сжатые легкие наконец-то заполняет, кровь назад в артерии пропуская.
И она Атлантический, что тает, тает, угрожая затопить собой саму себя — Нормандию.
Но атлантика не тает.
Только в его руках.
По пути до машины, она похоже ничего не боится больше, упиваясь дрянным характером и образом любимой дочки богатого папочки. А стоило бы. Его бояться стоило.
Пожалуйста держи ее, Пашенька, пока она окончательно не рехнулась.
— А нюхать ты еще не начала в такой атмосфере непреступной ненависти? — сжимая ее руку где-то выше локтя с твердостью нормандских скал, вроде беззлобно, но с укором, спрашивает он у дверей своего автомобиля, взглядом куда-то во впадинку между ее ключиц уплывая, моргая, чтобы глаз прояснить от блеска камешков кулона-сердца «клянусь любить тебя навечно».
Она вырываясь поновой твердит, что сама доедет прекрасно и что не пьяная от слова «ни капли», но ему так все равно.
И за вождение в пьяном виде ее стоит наказать, но позже.
Сейчас к месту только:
невъебенные сериальные фразы.
невъебенный блеск софитов.
невъебенно желанные ее губы.
//
— Я ненавижу тебя. — падая сверху шипит она, безвольной куклой зарываясь руками в его волосы, путается в простыне какой-то кровати в его одиноком доме.
— А я хочу тебя. — бережно вжимая ее острые углы тела в себя, смеется он, жаром опаляя шею.
— Вот так? Не больше, чем секс, Мажор?
Смех на атомы. Нервно. Зловеще. Как будто «перепехнемся и разъедемся?»
— Хочу тебя всегда рядом в этой кровати. В этом доме. Я хочу тебя в моей жизни.
И вот это похоже на правду, но сперва отработанные штрафы за ПДД и личное тщеславие в коматозе.
— Пожалуйста, только смотри на меня. — с хрипом просит он, сжимая ее талию сквозь тонкий шелк.
Глаза в глаза.
На грани боли, на которую он казалось не способен был.
Он так скучал, что:
— Покорность тебе совсем не к лицу, Катя.
Отчаянные времена — требуют отчаянных мер.
Ее.
В нее.
Когда-то она намеренно делала сама себе больно, понимая что с алкоголем, сжатыми до скрипа зубами и с синяками на тонкой шее и фарфоровых запястьях — ей лучше, прочнее с некой отдушиной.
Так удовольствие вонзается в нее по миллиметру, унося в нирвану.
Сегодня будет безопасно.
А потом, а потому: он ее вылечит.
— Паша! — под финал выкрикивает она.
А у него сводит скулы. Игрок, заигрался в вечность.
— Не зови меня его именем, зови меня Игорем. Играй свою роль в реальности.
Слегка придушивая ее под собой, умоляет, как бы говоря: «ну смотри, тут дело такое: не назови мужа моим именем, будь категорически осторожна, потому что я для тебя — Игорь. А ты для меня Кейти, Катя, Катенька.»
И здесь, в этой постели, до утра никаких иллюзий и романтики. Это просто игла в общую вену. Их личная Норманди-наркоманская история грязной любви.
Она в его глазах такая чистая, но такая запачканая
его же жестоким отношением к ее же нежным струнам.
— Вы убили во мне актриссу. — она закуривает в кровати, не заботясь об открытом окне и его отношении к этому.
Он заботится о ней, накрывая простынью.
— Ты сломала во мне мое имя, выволяла его в грязи.
А что из этого стоит дороже: (?)
Ее:
«Игорь, блять, просто люби меня.» под аромат ее извечных ягодных шотов, с матом на переферии ушных раковин.
Или
его имя, что можно трижды поменять.
— К счастью.
— К трагедии, Катя.
//
Омерзительный рассвет с видом на Москву-Сити будит их одинаково не прекрасно.
Кто первый встал, с того и завтрак.
— Давай, еще по одной? — предлагает она из дверей спальни, кутаясь в его рубашку,
и снимать ее с нее поводов больше нет.
Пока он бросает ей в стакан воды с лимоном еще одну белую таблетку аспирина, с просьбой не умирать до свадьбы.
И в ней яда трагически недостаточно, чтобы заявить, что никакой свадьбы не будет.
— Прости, за пощечину вчера. — вспоминает маленькое недоразумение она, прячась за прозрачным стаканом.
Не помогает. Не спасает.
— Еще вчера простил.
— А простил ли?
Над ее неуверенностью в собственном самопрощении хочется шутить, поэтому он хватает ее за руку, встаскивая на кухню.
А после умело разворачивает к себе спиной, упирая голым животом в холодный мрамор столешницы до недовольного шипения сквозь зубы.
— Ну, пойдем, накажу тебя, как у Гоголя «высеку — прощу».
— Вообще-то это у Горького. — исправляет неосознанно, сжимая пальцы до белых точек.
— Это важно? Только соседей мне не разбуди своими криками.
— Ты че, серьезно? — со смехом спрашивает, страха не испытывая, даже когда он осторожно, многообещающе ведет проводит рукой по выступающим позвонкам вниз.
— Конечно. — без намека на улыбку, хотя улыбкой ей в спину.
— Довел меня ты, а шлепать будешь меня. — недовольно комментирует она, сопротивления вообщем-то не оказывая.
На этот раз с улыбкой, как у чеширского, он легко поднимает руку и абсолютно безболезненно шлепает ее по попе, после победно объявляя:
— Простил!
— Дурак. — толкает его в плечо она, на секунду прижимаясь своей щекой к его, а после вновь уплывает прочь из объятий, как парусник.
— Кофе мне сделай и не страдай херней, Кать. — со знанаем дела просит он.
— Конечно, капитан Паша-Игорь.
И он абсолютно точно знает, что ей необходима такая нужная его забота, временами нудная.
Временами пропащая.
Поэтому он забирает у нее из рук стакан, повторяя манипуляцию к кофемашиной:
— Перестань пить кофе из стаканов для коньяка.
— Это привычка,
Игорь.
Больше не звучит, как 'это ты виноват'.
— Это опасно, он может лопнуть. — подает ей кружку, усаживая ее на свои колени, окончательно останавливая утро, оставляя на паузе.
— Не будь занудой же.
И когда-то она не хотела вот так.
Но event of default в прошлом, она возможно готова простить ему в настоящем.
