То ли счастие, то ли горе

Тревожная ночь опустилась на уставший русский лагерь. Уже много дней пешие, конные полки, пушки и обозы с солониной тянулись на юг. Шальной степной ветер гулял между палаток, раздувал полы кафтанов и бросал снопы искр высоко в небо. Где-то в темноте послышалась солдатская ругань, разбудившая юного царя. Чутко и нервно спал Петр, даже в забытье его не покидали думы о предстоящем штурме. Второй раз отступиться от Азова означало бы несмываемый позор и крах всех предстоящих прожектов, которые рождались в молодом царе под влиянием кукуйских обычаев. Повернувшись набок, он нахмурился. Кошма, где должен был спать Алексашка, была пуста. Обождав с четверть часа, Петр накинул кафтан и вышел в ночную прохладу. Встрепенулся сонный караульный. - Федя, а давно ль Александр Данилович ушел и куда? - С час назад где-то, Петр Алексеич. Куда – не ведаю. Вон в ту сторону отправился – мужик махнул рукой вправо. Нахмурившись, царь зашагал между палаток. Бабку-гадалку не зови, и так ясно. Почему-то в последнее время юного самодержца злило, когда он видел Меншикова рядом с Лефортом. А тот, как назло, зачастил к немцу, словно забыл, что давно уже не является прислугой Франца. Не один раз Петр, танцуя с Анхен в светлой зале, ловил краем глаза уходивших в одну из галерей Саньку и Франца. О любви Лефорта к своему полу Петр знал не понаслышке, и, хотя оба клялись и божились, что ничего подобного у них с тех пор, как Меншиков перебрался в Преображенское царским денщиком, и в мыслях не было, червячок сомнения грыз сердце. Анхен покорно склоняла перед ним гладко причесанную головку, смотрела томными глазами, заставляя сердце юного царя замирать, а мысли путаться, но оказавшись вне плена соблазнительной немки, с его глаз словно спадала пелена. Нутром он чувствовал какую-то холодность, неискренность от девушки, томившей его своей недоступной красотой. Тень набегала на круглое лицо Петра Алексеевича, но как всегда кстати рядом оказывался сияющий теплой задорной и наглой улыбкой Алексашка. Васильковые глаза глядели ласково, скоромно, и все темные мысли отпускали. Казалось, вот он, вот она преданность, вот тот, кому можно довериться. А в следующий вечер на Кукуе Санька снова жался к Францу. Караул около палатки, занимаемой Лефортом, вытянулся перед подошедшим царем. - Господин Бомбардир, а Франца Яковлевича то и нет, - румяный лакей выскочил наружу. - А где ж он? – полушутливо махнул рукой Петр. – Поди ночь на дворе. - К нему Александр Данилович зайти изволил, они о чем-то потолковали с минуту, а потом ушли, - лакей озадаченно поморгал. – Давно уже ушли то. В сторону реки направились. - Зело интересно. Ну, ночи доброй. Река шумела за небольшим пролеском. На берегу расположились пушкари и обозы, уставшие кони пили студеную воду, караульные на постах дремали. Пока еще не зашли глубже в степи, татар можно было не опасаться, поэтому Петр не стал поднимать лагерь из одной только дисциплины. Успеют еще плетей получить мужички. Скрываясь в тени деревьев, он шел все дальше в сумрачном свете юного месяца. За возом солонины послышались приглушенные голоса. Выглянув из-за нагруженной телеги, Петр сжал кулаки. В нескольких шагах от него на лафете сидел Лефорт, попыхивая коротенькой трубочкой. Меншиков стоял к нему спиной на самом берегу. Гулявший ветер раздувал тонкую рубаху, но Алексашка, казалось, не замечал ни ночного холода, ни сырости, тянувшейся от воды. — Значит, решение принято уж точное? – Франц скрестил руки, глядя в рассыпанные над головой небесные сокровища. Петр весь обратился в слух. - Сумлеваться не стану дольше, - голос Меншикова был какой-то потухший, словно чужой. – Не царь он мне, Франц, не царь! Не могу я так ни дня боле! Сердце юного монарха ухнуло куда-то в пятки. Еще живые в памяти стрелецкие бунты заставляли его во всем видеть ложь, в каждом сомнение таил, не предаст ли, верен ли. Ах, сукин сын! Значит, змею на груди пригрел, и змея та похуже Софки. Он уже думал было выскочить, но в последнюю секунду овладел собой. Сквозь шум крови в висках слышались ему тихие голоса. - И что дольше? - Не ведаю… В Сибирь уйду, на рудники. Раскольники сбежали в дебри, до сих пор их ищем, как вошь в стоге сена, и я уйду. - Ну будет тебе, Александер, будет. Не глупи. Не позволю, - Лефорт разогнал рукой сизый дымок перед лицом. – Выдумал тоже… - И тебе он не царь, - голос Алексашки оборвался. – Но… - Не спорю, Александр Данилович, не спорю с тобой. Но ты меня послушай, - Лефорт поднялся и шагнул к съежившемуся Меншикову, разворачивая того к себе лицом. – Мне Питер - лучший друг. Я под Троицей отдал ему свою верность и жизнь, как государю, но готов был и в огонь, и в воду шагнуть еще за мальчишку, про которого и не ясно было, станет ли царем, или нет. Как тебя, сорванца, полюбил всей душой, когда привязался ты к нам на Кукуе, так и Питера тоже. Вы оба мне как братья малые. Предупреждал же тебя, дурака, когда в Преображенское рванули. Предупреждал? - Предупреждал, - эхом тускло отозвался Алексашка, так, что Петр еле услышал. - На меня смотри. - Всем царь, - в голосе Меншикова мелькнула злоба пополам с отчаянием, - а мне… Петр позабыл как дышать, вслушиваясь в тихие голоса. - … а мне любимый… мин Херц... и сердце, и вся жизнь…понимаешь ты? А? – Меншиков вывернулся из рук Лефорта, снова отворачиваясь к реке. – Ядом мне эта любовь льется. Ослеп и оглох, дурак дураком. Царь! Только на Монсиху проклятую и смотрит! Делить его с ней, с дворовыми девками, со всеми, Франц! Не могу я! Иногда шальная мысль бьется – остался бы трон Софке, а мы бы с ним скрылись в глуши… Вдвоем. И никого больше мне не надо. Иногда кричать готов на балах твоих. Толку мне от твоих утешений, рейнского вина, баб немецких, русских, каких угодно. Пустое это все! Пусть он велит лучше голову эту дурную отрубить и на кол насадить. Все одно. - Да ты ведь при нем всегда. Куда он, туда и ты. Спать велит рядом, слыхивал. Надолго тебя не отпускает. Скажешь, вру? - Вот ночью я ему и надобен. На часок-другой. Иногда кажется, словно и впрямь нужен ему, а потом опять к Анне Ивановне на поклон едет, - Меншиков сплюнул. – Из постельничего в денщики, в поручики, а дураком так и остался. Сдохну под Азовом, так он и не заметит. - Я тебе так скажу, Александр Данилович. Хочешь слушай, хочешь в Сибирь беги, хочешь на турецкие ножи грудью бросайся. Коль любишь ты его – держи крепко. На кого ему сейчас положиться? На князя-папу, пропойцу горького? Федор Иванович есть, добро. Надежный человек. Алешка Бровкин. А еще кто, кроме тебя? Бояре как море-куда дунешь, туда их и понесет. - Ты есть. - Есть. Но в отличие от тебя, я не всегда с Питером рядом. И нужды у него такой во мне нет. Сможешь ли оставить его? Не царя оставить. Любовь свою. Сможешь, Александер? Молчи, не перечь, глупый мальчишка. Присяги все эти, клятвы верности – все мелочь. Побольше ефимков отсыпь и вы, русские, мать родную продадите. Вон как стрельцы ваши поднялись. Будь ему верен не как царю, а как своему сердцу. Или если завтра Софья на трон сядет, а Питера сошлет на край земли, скажи, нешто, не кинешься за ним, останешься новой царице служить? - Куда угодно кинусь. Хоть царь, хоть нищий. Мин Херц же. Не за звания, не за чины да награды служу, Франц. - Тогда и сопли подбери. Бабы это, друг мой, совсем не то. С Анной Ивановной танцевать только и можно. А ты-дело другое. Таких Анхен еще сотня будет. А Меншиков он вот он, один такой. Сказал бы ты ему как есть все. Кабы Питеру было так едино, как ты кажешь, стал бы он тебя в Преображенское тянуть. - Сказал бы… А как смотрю, каким взглядом он Монсиху пожирает, что тут говорить… Сошлет с глаз долой дурака, да и делу конец. - Ну-ну.... - А ты сам, Франц, - Александр Данилович запнулся, - где тот человек, которого любишь ты? То, что ты говоришь… Любишь же… Немец долго молчал, глядя вдаль. Только плеск реки и крики ночных птиц слышались в ночной тишине. - Я приехал жить в вашу страну, а он… Его уже давно нет в живых, - Лефорт прокашлялся. - Ну хватит тут горячку пороть, хватит, - затушил трубку и сунул в карман. – Я твоей головой думать не буду. Но про Сибирь и мыслить забудь. Захочешь уйти – пристрою тебя в Европе. А сейчас пойдем караулы поднимем, уже выспались, небось, ваши молодцы-то, - немец усмехнулся. Меншиков молча побрел по берегу в сторону лагеря, Лефорт последовал за ним. Их громкие голоса будили прикорнувших на посту караульных. Петр сидел незамеченный на мокрой земле, до боли сцепив длинные нервные пальцы. Подслушанный разговор крутился в сознании, глаза туманил гнев. Вот она значит какова, верность Меншикова. А он-то еще мотивы ей искал разные. Приступ прошел. Царь поспешил через пролесок в основной лагерь к своей палатке. Сквозь редкие деревья он видел, как на берегу загорелись костры, как Меншиков и Лефорт что-то выговаривали солдатам. Караульного сменил денщик, стругавший ножом какую-то палочку в нескольких шагах от палатки. Увидев словно из ниоткуда возникшего царя, он подскочил было, но Петр только махнул рукой. Ворвавшись в пропахший чесноком, потом и водкой мрак, он наощупь нашарил грубую кошму, служившую Меншикову постелью, и выкинул ее на улицу к ногам денщика. - Сжечь немедля, - только и процедил сквозь зубы. – Ступай к черту отсюда. До утра чтобы я не видел и не слышал никого вокруг, понял? Перепуганный мужик кивнул, прижимая к себе влажную кошму, и попятился назад. Петр затеплил свечу, поставил ее на раскладной столик и с размаху бросился на нехитрую походную постель. Руки дрожали как в лихорадке, мысли путались, сердце билось в груди напуганной и словно раненой птицей. Спустя время, он услышал приближающиеся шаги. Эту поступь он мог бы узнать из тысячи. Меншиков откинул полог, и сразу же его лоб прорезали морщины, а рука легла на рукоять спрятанного в одежде кинжала. Взгляд обежал палатку. Чуть вздохнув, от того, что не было никого чужого, он взглянул на царя. Петр сел, спустив с постели длинные худые ноги, молча глядел на своего Данилыча. Отметив, что смятой кошмы не было, Алексашка тяжело сглотнул. - Спать здесь больше не будешь, - рубанул царь, проследив за взглядом друга. Меншиков опустил глаза. Медленно сделал несколько шагов вперед и тяжело рухнул на колени перед сидящим Петром. Достал из-за пазухи заморский наточенный кинжал и рукоятью вперед протянул царю. Распахнул рубаху. Ни слова не проронил. Да и что тут было сказать. Петр взял протянутый клинок, хранивший тепло рук друга. Секунду любовался игрой бликов на стали, а потом отбросил нож в угол. Сгреб в кулак смоляные кудри и потянул назад, жадно, ищуще вглядываясь в синие омуты. Ни тени страха не таилось в них. Только покорность и… Петр замер, про себя произнеся это слово. Теперь-то он не сомневался. Прижался лбом ко лбу друга. - Дурень ты, Данилыч, экий дурень. Да и я тебя не лучше. - Мин Херц… Договорить ему не дали царевы губы. Обветренные, шершавые, они целовали не яростно, не властно, как, бывало, жаркими ночами на Кукуе или в тесной спаленке Преображенского, а нежно, почти невесомо, отчего сердце Меншикова затрепетало, едва ли не ломая грудину. Отстранившись, Петр коснулся щеки Алексашки мозолистой ладонью. - И за что же мне такое, Сань... То ли счастие, то ли горе ты мое… любимое… - он вздохнул и притянул Сашку к груди, обнимая крепко, чуть ли не до боли. Волосы Меншикова пахли горькой полынью с ноткой чего-то неуловимо сладкого, как мед. Царь коснулся губами вихрастой макушки, сконфуженный собственной слабостью. - Ну, будет, давай-ка спать, Данилыч. Завтра день долгий. Здесь ляжешь, - Петр хлопнул по кровати рукой. Александр Данилович только молча кивнул, не помня себя. Задул свечу, скинул рубаху. Не успел опустить голову на подушку, как Петр обнял его сзади. - Сердце колотится, как у мышонка, - баском хохотнул он. – Не царь, значит, говоришь. На рудники не пущу, так и знай. Тут надобен будешь для больших дел. Если куда и денешься от меня, то только на тот свет. А на край земли кинуться да чтоб не царь — это устроим. Азов возьмем и в Европу поедем, Сань. Большим посольством. Учиться нам надобно. Политесу всякому, но, главное, наукам, зело надобны нам наши мастера по фортификации, морскому делу, - он помолчал минуту. – Рафине всякого поменьше присудим. Поеду десятником Петром Алексеевым. А ты поедешь под началом того десятника. - Все как скажешь, так и сделаем, - тихо ответил Алексашка. Прикрыл глаза и накрыл ладонью руку на своей груди. Переплел пальцы, поднеся их руки к лицу, коротко коснулся губами запястья Петра. - То ли счастие, то ли горе… - Спи уже, - пробурчал царь куда-то ему в шею еле слышно, - мин Херц…