Пеплом по ветру

      Вдали, за деревьями, затихает песня. Последние жалобные аккорды струн какое-то время еще звенят в воздухе, пахнущем костром и тоской, а потом замолкают, оставляя после себя соленое послевкусие и слабые перекрикивания взбудораженных птиц. Ренджун смаргивает подступившие против его воли слезы и обнимает себя за хрупкие плечи, не смотря в сторону парня, что робко застыл рядом, не решаясь ни уйти, ни подойти ближе. Честно, ему хотелось бы побыть одному, пропустить через себя прощальные слова, последний раз вспомнить родную улыбку, теплую руку, что ложилась на голову так тяжело и весомо, запах опасности и в то же время дома, но прогнать незваного нарушителя добровольного одиночества нет сил. Возможно, Ренджуну нужен кто-то рядом. Возможно, Ренджун не настолько сильный, каким пытается казаться.       Совсем скоро молчание становится неуместным. Шелест листвы над головой и писк назойливых москитов давят, пригибают к земле ощущением отчаянной пустоты, хотя наоборот могли бы наполнить сердце осознанием того, что когда мир покидают лучшие, жизнь все равно продолжается. Ренджун щелчком сгоняет с ладони присосавшегося комара и, не раздумывая, отвечает «да» на робкую просьбу присесть рядом.       На поваленной тоненькой сосне места совсем мало, и к бедру Ренджуна тесно прижимается чужое, горячее, будто высокого парня лихорадит от внезапной болезни. «Я тоже болен», — думает про себя Ренджун, расчесывая надувшийся после укуса волдырь, и чувствует, как к горлу подкатывает жалобный скулеж, подавить который становится делом чести. Будто честь еще что-то значит, если ради нее люди идут на смерть так глупо и оставляют после себя так много боли.       — Ты можешь, — тихо над ухом, будто и не ему. Ренджун поворачивается, впервые за последние часы глядя кому-то в лицо, напряженное, но, как и всегда, наполненное добротой и абсурдным понимаем. — На Джэмин здесь, и ты можешь поплакать в его надежное плечо.       — Дурак, — смешок и мимолетный взгляд на обрисованный участок тела, выглядящий и правда весьма крепким и подходящим для уединения с собственным горем. — Кто бы вообще согласился?       Джэмин качает головой и смотрит в саму его суть своими невозможными глазами. Ренджун читает в них «не бойся», «никто не узнает», а еще — то, что никогда не было говорено вслух, и чего увидеть всегда опасался. Те слова, которые ужасно не к месту. Те, что он хотел бы услышать прямо сейчас, утыкаясь в твердую грудь, маленький и несчастный, вплетаемый в чужие объятия немедленно и мгновенно, словно Джэмин только этого и ждал. Всегда. С самого начала.       Ренджуну себя жалко. Он срывается на слезы, и льняная рубашка под его мокрыми щеками становится влажной и явно неприятно льнет к телу. Джэмин мужественно терпит, гладит его по голове, молча, ласково, возвращая в детство. И хоть эта рука не та самая, уже и легче, и пахнет совсем иначе, в душе разливается спокойствие. Так чувствуешь себя дома. Так чувствуется безопасность.       Лес погружается в темноту незаметно, разом окутывая плотным непроглядным одеялом. Вжимая друг в друга плотнее. Ренджун не решается оторвать лицо от чужой груди, где мерно стучит сердце, баюкая его усталость. Руки Джэмина давно сошлись на его талии, сжимая так крепко, будто Ренджун в любой момент может растаять. Или сбежать. В очередной раз.       Только бежать некуда.       У Ренджуна нет будущего в этой стае. У него больше нет ничего, что могло бы вселить уверенность в зыбкое завтра. Все ушло вместе с отцом, что пеплом взмыл в небо, соединяясь со звездами.       — Хотел бы я стать звездой, — тихо шепчет Ренджун, заставляя Джэмина дернуться от неожиданности и напрячься, — оказаться как можно дальше отсюда. И чтобы никакой борьбы за главенство, никаких плясок со смертью, где победителей коронуют, а проигравших стирают, как угольный след с запачканных рук.       Джэмин молчит. Теряется в его горечи. И одного просящего взгляда почти достаточно, чтобы выбраться из стальных объятий. Только в этой силе у Ренджуна и осталась уверенность. Как же все просто и сложно между ними. Хотя он никогда по-настоящему не думал, как далеко это могло бы зайти. А сейчас тем более поздно. Время песок, и их — давно просыпался меж тонких пальцев, не сумевших сдержать драгоценные песчинки.       — Не думаю, что могу вернуться туда, — голос дрожит, как и коленки, свежая хвоя неприятно колет пятки, только Ренджун совсем не чувствует почву под ногами, — к остальным, и делать вид, что мне не противно находиться рядом с теми, кто были свидетелями. И ничего, совсем ничего не сделали.       Слез в голосе не осталось, выплакался, но Джэмин вскакивает следом, за руку держит крепко, пытается заглянуть в глаза, понять, о чем он. Будто не очевидно, что жить под руководством убийцы — хуже смерти, и Ренджун скорее умрет в изгнании, чем подчинится.       — Ты безумен. Никто не выживает в Диких Землях в одиночку, — почти кричит Джэмин, едва сдерживая себя, чтобы не сжать ладонь сильнее и не сделать больно. — Я тебя не отпущу!       — Ты не можешь решать за меня.       — Могу!       — С чего бы? — хмыкает Ренджун, вырывая руку и отходя на шаг. Он смертельно вымотан поединком, церемонией прощания, похожей на фарс, и спорить еще об этом не имеет никакого желания. Уже смирился, что наутро его не ждет ничего хорошего, при любом раскладе.       — По праву пары, — выпаливает Джэмин, и в кромешном мраке и тишине эти слова звучат как охотничий выстрел. Уши закладывает. Так и тянет проверить, все ли осталось на месте, сердце, кажется, точно нет. — Я признаю тебя своей парой, Хуан Ренджун, перед Лесом и Луной, и всеми Богами, что стоят по ту сторону черной реки, и теперь я навек связан с тобой, примешь ты меня или нет.       Ренджуну бы рассмеяться. Или ударить его. В обратную обозвать сумасшедшим. Но хочется только кинуться на шею, потому что сегодня самая большая любовь умерла, и другой он не ждал, игнорируя все ее проявления раз за разом. Когда у тебя ничего нет — ничего и не теряешь.       — Если ты не вернешься, значит, уйдем вместе. Я защищу тебя. Никогда не оставлю, если позволишь быть рядом.       Джэмин серьезен. Даже слишком. В метрах над их головами плачет кукушка, и ее монотонные крики звучат в опустевшей голове как набат и призыв к бегству. Но Ренджун лишь тянет ногтями край рубашки, лохмача нити, и не решается отвести взгляд от горящих упрямством даже в темноте глаз. Его сердце уже решило. Выбрало. Лет так пять назад. И у богов давно все записано, если им вообще есть дело до чьих-то клятв. Ренджун не смог бы сказать «нет» и под страхом смерти — увидеть на лице Джэмина отвращение и разочарование куда страшнее. Джэмин важен. Джэмин ему нужен, но он никогда бы не стал просить о таком сам. И, наверное, не зря.       Никто не делает первого шага до тех пор, пока оба не срываются с места одновременно, прижимаясь друг к другу, ища опору и осознание взаимности, давней и горячей, крепкой как горы, что возвышаются на горизонте. Где-то совсем рядом рыскают сторожевые, отбой уже прозвучал и над поселением давно развеялись запахи позднего ужина. Их отсутствие наверняка заметили. Их наверняка не зовут обратно. Ренджун отныне — изгой, щенок, чьих способностей никогда не будет достаточно, чтобы бросить вызов новому вожаку. Чьих способностей недостаточно, чтобы отомстить по праву крови. А Джэмин бракованный, раз ему не посчастливилось в такого слабака влюбиться. У волков не может быть слабостей и влюбленностей не с целью продолжения рода. Такие волки не выживают. Но Ренджун постарается. Обязательно постарается стать сильнее, ради них обоих. Отец верил в него, и он не может подвести его память. И Джэмина, чьи руки тоже пахнут заботой и домом.       На иссиня-черном небе загорается новая яркая звезда, когда маленькая стая из двоих покидает привычные границы. За ними не будет погони, про них быстро забудут — подростки-однодневки частенько исчезают тихо и с концами. И никто не узнает, что два юных волка ни за что не сдадутся, пока рядом с ними на легких лапах летит большая, не требующая лишних подтверждений любовь, движущая их желание быть вместе как можно дольше.