На деревню дедушке

***

      Намо Мандос, Судия и Владыка Чертогов Ожидания, в эту ночь не ложился спать. Дождавшись, пока стихнет невиданный для этих мест праздничный гомон, он осторожно выбрался из дальнего закутка. Стараясь как можно меньше шуметь, зажег свечку. С отвращением стряхнул с себя длинную прядь паутины. Вынул из кармана самопальную чернильницу-непроливайку и сделанное из сточенной ложки перо, разгладил на скамейке измятый лист бумаги и, преклонив колени, принялся писать.       «Милый папенька Эру Илуватар! И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с двадцатым тысячелетием от начала Музыки и желаю тебе всего от самого тебя, всемогущего. Нету у меня больше ни братьев, ни сестер, ни супруги верной, только ты один остался! Бью тебе челом и молю: забери меня отсюда!       Ты не думай, будто я свой долг не понимаю! Я изо всех сил, днями и ночами исполняю службу, мне положенную, но всему на свете есть предел, как есть он и моему терпению и смирению.       Я не возражал, когда тихий дом мой превратился в узилище, и безропотно я перенес те три века, на какие угодно было Манвэ заточить у меня Мелькора. Хоть насмешек и издевательств он производил выше всякого разумения и меня, и подручных моих склонял на все лады. Кого и совсем склонил, а иные сами разбежались от такой жизни. С тех пор терплю я недостачу служителей и не жалуюсь, хоть и не помню, чтобы такое бывало предпето в Музыке.       И не жаловался я, когда оказались в моих Чертогах разом тэлери и нолдор, взаимоистреблявшие себя в Альквалондэ! Как мог, наставлял тех и других на праведный путь и способствовал их умиротворению».       Позади как будто послышался шорох. Намо бросил писать и нервно оглянулся. За спиной не было никого, по углам тоже никто не прятался. Почудилось. Владыка Мандоса осторожно перевел дух. Пламя одинокой свечки мерцало, будто одна из звезд Варды, и, засмотревшись, Намо унесся мыслями к началу времен. Никакой еще тебе Арды, ни даже Эа, одни Чертоги Безвременья. Юные айнур, окружающие Эру Илуватара, вдохновенно заливаются на разные лады, кто-то изображает барабаны и бубны. Сам Намо, не обремененный еще заботами и печалями мира, старательно выводит партию рожка. Гармония, совершенство и благорастворение эфирных сфер. Только Мелькор громогласно поет что-то неуказанное… Да и пусть бы его! Похулиганил бы, да и успокоился. Кто по молодости не проказил? Намо вздохнул и вернулся к своему занятию.       «Не роптал я и после, когда души нолдор, погибших во льдах, встретились с Феанором. Справедливости ради должен заметить, что сам Феанор во многом осаждал их возмущения. Но коль самыми мягкими выражениями, которыми он пользовался, были: «Вы совсем умом тронулись, если в ваши глупые головы пришла дурацкая мысль, будто я бросил вас намеренно» (прости, Всеотец, я сильно облагородил эти выражения — рука моя с пером не поднимается писать сказанное Феанором в действительности), то у душ, переживших ужасы утонутия… то есть утопития… в общем, погружения в воду без выхода из оной, появлялось еще и глубочайшее чувство вины, и мне стоило трудов усиленных, дабы исцелить эти души! Но, повторяю, я не жаловался.       Далее войны и битвы все более прибавляли обитателей в Мандос, и все они были отнюдь не мирные обитатели. А когда явился Финголфин, то они с Феанором на радостях по старой доброй традиции стали разделять нолдор на соратников своих и противников, и я вознадеялся, что, утратив единство, нолдор станут более управляемы. Но сперва вмешался Финвэ, а после ввалился Фингон и тоже взялся утихомиривать общество. И во всех этих непростых событиях я держался крепко и не позволил себе никакой жалобы.       Однако успокоения эти результат возымели неожиданный: Финголфин и Феанор примирились, и Финголфин воскликнул: «Ты же знаешь, брат мой, ты позовешь — и я пойду за тобой!» Феанор ему ничего не ответил, но взглянул нехорошо в мою сторону и усмехнулся. И во что это вылилось для меня — даже ты, Всеотец, представить не умеешь, ибо Финголфин только с виду тихий, на деле же язва не меньшая, чем сводный братец его, только иного рода. И там, где один упускал, другой ужаливал меня немилосердно. Но я все сносил и трудился, не жалея сил своих.       Но потом один за другим стали появляться сыновья Феанора, и тогда ощутил я, что наступит день, подобный сегодняшнему, когда не останется во мне ни сил, ни терпения. Им нет никакого дела до того, что я вала, ибо их вместе с папашею восемь, а я один, и творят они всё, что вздумается. И никакого сладу с этой оравой нет, потому как дальше Мандоса только Внешнее Море, а туда души определять мне полномочий не дадено. Куруфин, Карантир и Келегорм надо мной насмехаются и велят, чтобы я у Манвэ истребовал для них всех помилование. А я сколько раз уж писал ему и доказывал, что для пущего исправления не в Мандосе их держать надобно, а выпустить в мир. Потому как, обременясь телами, придется им отвлекаться и тратиться на удовлетворение нужд телесных, меж тем как сейчас они, иных забот не имея, только и знают, что новые пакости чинить. Но Варда раскричалась, схватила мои прошения и давай ими мне в лицо тыкать, мол, нечего им в Амане делать, опять начнут тут склоки устраивать и основы подрывать. Так кто же говорил ей про Аман?! Отправить выползней этих в Арду Искаженную, там им самое место, пускай с Сауроном воюют. Но Манвэ на это обозвал меня дураком, а почему — непонятно. И прочие его поддержали, и даже Вайрэ, супруга моя, коей полагается быть мне опорой и во всем помощницей, на ихнюю сторону встала. Посему и считаю я теперь, что нет у меня ни братьев, ни сестер, а только звери лютые.       Феанор, узнав о том, рассвирепел и сказал, что я буду первый, кто об этом решении пожалеет. И немедля перешел от слов к делу, устроив мне выволочку — за волосы выволок из его мастерской, куда я пришел с воспитательною беседою.       А два младших его сына, похожие промеж собой до полной неразличимости, каждый день мне устраивают каверзы, а как учну я им на то пенять, каждый клянется, что это не он, а другой. А хуже всех старший сын, Маэдрос. Он шестерых братьев вырастил и любил их всегда больше жизни, потому не может мне простить слов «брат будет предавать брата». Недавно так огрел своею культей, что упал я и насилу очухался.       Сплю я теперь, как собака, в каком-нибудь углу, а когда на Маглора, песнопевца ихнего, снисходит муза, я вовсе не сплю, а до утра сижу и его слушаю, потому как он без слушателей не может, а прочие спать хотят.       Милый папенька, возьми меня, до Второй Музыки буду тебе надежей и опорой, а ежели что не так, то хоть вышвырни меня за Двери Ночи, подобно Мелькору непутевому. Буду тебе звездную пыль тереть, мантию чистить. Только забери, сделай милость, а не то развоплощусь навек. Пропащая моя жизнь, хуже волколака всякого. Милый папенька, забери!»       Намо перегнул исписанный лист в три доли, чтобы поместился в запасенный заранее конверт. Привычно вздохнул, тщательно облизал клейкую полоску и как следует припечатал ладонью. На донышке чернильницы еще что-то оставалось, и Намо, макнув перо, вывел адрес: «Эру Илуватару, в Чертоги».       Потом, ободренный приступом надежды, он выскочил наружу, прямо в служебной мантии и тапочках, скоренько добежал до Высочайшего Отдела канцелярии, откуда уходили отчеты Манвэ Илуватару лично, сунул послание в стопку бумаг, уже приготовленных к отправке и обернутых полоскою бандероли, и, полный радостных предвкушений, устремился обратно.