Это ж надо так глупо

      — И надо оно тебе? — спрашивает Юнги, протягивая ноги к костру. В руках у него чашка кипятка и самокрутка, а на лице — недомытая грязь и щетина недельной давности — почти борода. Намджун успел уже пошутить, что они в таком виде не то, что на добрых дядь-геологов — на нормальных не походят. То ли суровые лесники, то ли маньяки какие. — Я-то понятно — чтобы не утопиться со скуки, а тебе оно надо?       — У меня дети там, Юнги, — говорит Ким и прикрывает глаза, выдыхает медленно, смаргивает грозящие собраться вот-вот слезы. Родные лица рисуются слишком ярко, слишком радостно и тоскливо, и зачем-то на внутренней карте чертится длинный маршрут. Они на чертовом Севере, копаются в земле и речках в поисках руд, и за эту экспедицию обещают платить немерено — потому что дольше в два раза обычных, а условия — жуть. Течения бурные слишком, того и гляди унесет, расстояния такие, что ноги скорее отвалятся, чем пройдешь половину. Но они идут и стоят стойко. Намджун — потому что хочет домой, очень хочет; Юнги — потому что здесь он чувствует себя дома, под неприветливыми ветрами и стоя по колено в ледяной воде.       — На детей можно и не в такую глушь, — рассуждает тот и касается подбородка, морщится тут же — ненавидит щетину. Чистоплюй он, конечно, и черт знает, почему отсюда еще не сбежал. Ким задавал ему этот вопрос и получил что-то вроде «блевать тоже не особо приятно, зато после как камень с души». Такой ответ Джуна более, чем устроил. — Для денег-то, знаешь, можно и не в такую глушь. А это — оно для отбитых, для души, или для совсем отчаянных, кому путь только в тюрьму под открытым небом. Ты там стишки писал вроде — я видел. Природа там, любовь, дети, звезды. Заумно пишешь, да слог красивый. Тебе бы в кабинет теплый, да писать и писать, таких теперь часто печатают.       — Да не дадут мне там столько, — морщится Ким, отпивает из кружки. Смотрит на то, как напряженно-расслабленно Мин закуривает и запивает чаем табак. — А детей у меня — помнишь сколько?       — Помню, конечно. Как не помнить, когда ты в первый же день всем растрепал, — Юнги усмехается, вспоминает, видимо, как лет пять назад Джун впервые ему представился и сказанул что-то вроде «Ким Намджун, отец трех детей и сумасшедший геолог». Выпендрежный он был парень, говорливый. Хорошо, что Север и экспедиции из него это вытрясли. — Трое. Да только мелкие сильно, им без бати нельзя. Ты тут про долг заливал, а сам самое главное не делаешь. Без бати нельзя, нехорошо это.       Юнги смотрит вдаль, в предрассветное небо, и взгляд его становится колкий, как колотый лед. Намджун узнал пару лет назад, что он рос без отца — тот погиб на крайнем севере, замерз насмерть и так и не вернулся из исследовательской экспедиции. Нашли только тело, и то спустя слишком долгое время, чтобы к тому моменту у парня осталась хоть какая-то надежда. Поэтому, наверное, Мин был человек бессемейный, и проникался особенной жалостью к тем, у кого не было каких-нибудь родственников.       — Поэтому ты носишься за Чимином, будто он шестилетка, — припечатывает Намджун, одним рывком допивая свой чай. Тема Чимина больная, тяжелая, для Мина этот парень — вообще вещь запретная и глубоко личная, но Кима он своими нотациями сейчас разозлил очень сильно. Юнги полез в его дебри, значит, и Джун имеет право кинуть камень в его. Он видит, как темнеют чужие глаза, как сминается под пальцами самокрутка, но линию свою гнет и дальше, не может остановиться, будто что-то толкает его в спину огненной рукой: — За острыми ощущениями можно и не в такую глушь, мальчиков на дискотеках хватает по твоей части.       Ему в лоб летит кружка. Хорошо, что не в нос, но боль такая ужасная, что Ким почти что орет, скрючившись пополам и потирая ушиб, раскалывающий голову пополам. За волосы больно хватают, и уже через миг в скулу бьет камнем. Ан нет, кулаком. Удар у Юнги железный, и когда он бьет во второй раз, перед глазами все темнеет и кружится. Бить в ответ Намджун и не думает. Знает, что за дело. Он бы и сам себя удавил.       — Слушай сюда, гаденыш, — шипит Мин, сдавливая намджуново горло. — Ты меня хоть уродом назови, но Чимина не трожь. Я за него хоть в водопад прыгну. И в отличие от бабы твоей он по чужим койкам не прыгает.       — По твоей тоже, — непонятно как выкряхтывает Намджун, и хватка на шее усиливается в тысячу раз, прежде чем ослабеть и исчезнуть. Юнги встает, сгорбившись, смотрит вниз, застывает так на полминуты, а затем разворачивается и возвращается на свое место. Садится, упирается локтями в колени и сидит так долго, тихо, давяще, будто весит сто тонн.       — Ты это, не держи обиду, — наконец, Ким понимает, что перегнул, откашливается, осматривает напарника внимательно. Таким тихим Мин бывал только в минуты крайнего расстройства. В последний раз Намджун его таким видел, когда Чимин попросил отъебаться со своей заботой.       — Да я сам виноват, — шепчет Юнги и откидывает голову, поднимая лицо к сине-зеленому небу. — Это ж надо так глупо. Никогда такого не делал, и тут — на тебе. Больно-то как, — он усмехается, после посмеивается, и по щекам его блестят грязные слезы. Джун чувствует себя самой отвратной свиньей на планете. Потому что как бы сильно ни злился, есть слова, которые нельзя говорить. — И ты… за бабу прости. Я ж все помню и понимаю, — Намджун кивает.       Молчат. Последние звезды прячутся в зеленом и желтом, затем — в зелено-рыжем и красном, пока не переходят в слегка розоватый.       — Кстати об этом, — голос хриплый и сиплый, будто он не говорил года три. В горле встал ком, то ли из слов, то ли из чувств, а в груди мертвым грузом лежало сомнение. Об этом не знает никто, и дети не знают, и друзья, и Намджун-то сам узнал только перед этой экспедицией. Вернее, поэтому он сюда и поехал.       — М, — торопит Юнги, которому надоела пауза. Он человек прямой и серьезный, не начинает никогда разговор, если ни в чем не уверен. Это Джун может сказать «А» сейчас, а «Б» через неделю, и в его словах будет еще намек на «В», которую потом не вытрясешь.       Правда за правду. Боль за боль. Все эти два месяца его так и жгло с кем-нибудь поделиться; желчь и тоска выедали изнутри, сжигали дотла и выедали душу вилку за вилкой.       — Баба уже не моя, — начинает Намджун, и оба они знают, о чем он на самом деле. — …да и дети-то не мои.       Он ловит чужой взгляд, болезненно-понимающий, где-то, на самом дне, жалостливый, если предположить, что Юнги вообще умеет жалеть.       — Я когда домой в тот раз вернулся, столько крику наделал. Все понять не мог — на кой-черт она все еще со мной-то жила, если у нее такие ухажеры. Я, конечно, за то, чтобы семья, дети росли нормально, чтобы оба родителя, но когда один уже не в семье — то разве же это семья? Я говорил ей — подумай о детях, они же наши общие, не где-то найденные. А она мне, — Ким сглатывает. Что-то твердое застревает внутри и не дает ни выдохнуть, ни вдохнуть, — и сказала, мол, дети вообще не твои. Я тогда, как был, на улицу, на мороз, полночи по дворам проходил, и мне тогда вообще все равно — хоть бы и хулиганы какие. Вернулся — она меня за стол усадила, завтрак поставила и начала говорить. Говорит, рассказывает, плачет как дура, что-то про детей начинает, и что им отец нужен, и что все то, что там на стороне — это же так, сбросить груз, чтобы счастье в дом нести. Думал — прибью. Не прибил. Жалко мне ее стало. Я же из дома на полгода, а то и больше, а она у меня — девчонка совсем, я ее почти из школы взял. Хорошо, не такая глупая, чтобы с детьми к первому попавшемуся.       Столько всего еще хочется рассказать, столько вещей не описано, столько лежит еще на душе и просится на язык — но он замолкает, потому что на самом-то деле сказать больше нечего. Он смотрит на горы, туда, где черно-зеленые ели пахнут летом смолой, куда так сильно хотелось свозить жену и детей. Он бы катал их по очереди на плечах, рассказывал, как живут геологи на природе, может, даже не брился бы пару недель, чтобы над ним посмеялись. Но.       — Не могу я там больше, — продолжает он все-таки, и горло жжет от чего-то дикого и тоскливого. — И видеть я их не могу. Люблю, каждый день вспоминаю, я их никому не отдам, но там, понимаешь… там все по-другому. С расстояния это все как-то полегче.       Юнги понимает. Он тушит самокрутку о бревно и кидает в мокрую с рассвета траву. Намджун смотрит на это и думает, что очень хочет начать курить, чтобы было, чем занять дрожащие руки.       — Так что надо мне, понимаешь ли. Очень.