догорал.

У Феличиано все стены были увешаны полароидными снимками — искусство не терпит копий — и сушеными цветами. Он обожал лето и бегать вдоль рваной береговой линии в панамке, ребёнок ребёнком, честное слово. Он часами болтал по телефону, водя кисточкой по всему, что видел — расписывая холсты, стены зданий, руки Гилберта. А руки Гилберта были со шрамами. Гилберт сам был, как шрам. Несуразно бледный, потрёпанный, разодранный-разобранный жизнью. Гилберт не улыбался, никогда не улыбался, так, хищно скалился, словно шакал. Истинный милитарист. На ногах держался твёрдо, оружием владел на уровне. Пушечное мясо — оборачивались люди на улице. Самонадеянный идиот — вздыхал не друг, не враг, а так, детства. Самый добрый человек на свете — улыбался Феличиано. Они встретились где-то в середине душного июля, когда знойное лето лизало своим горячим языком крыши домиков на окраине города. Здесь, в небольшой кафешке на выезде, художник и солдат разговорились. Говорил военный, жизнерадостный творец же отвлекался на неумолкающую канарейку на плече собеседника. Дальше — вакуум, пробелы, номера на салфетках, полетевшие в мусорное ведро вместе с остальным хламом вроде билетов с автобусов и поломанных сигарет. Пьяные песни под гитару в каком-то захудалом пабе едва ли не на другом конце Земли, как узнал Гилберт, отличный способ найти то, что потерял. Например, ключи. Или мальчика, с которым встретился пару лет назад, пообещал перезвонить, но забыл об этом через пару минут. — У тебя есть братья или сёстры? — спрашивал Варгас, потягивая какой-то отвратный алкогольный коктейль, бьющий в нос чем-то приторно-сладким. Ладно, к чёрту, таким он казался только Гилберту. — Есть. Младший. Он остался в Берлине, офисный планктон, знаешь, — Байльшмидт подпер голову руками. Вечер волнами бился о время, текущее невозможно быстро. — У тебя есть девушка, или, — на второй бутылке виски усмехнулся итальянец, — парень, если ты из этих? — Хочешь предложить свою кандидатуру? — возвращая худому, носящемуся мальчишке счёт за вечер, рассмеялся Гилберт. Лето снова правило их, как в тот раз, но вместо солнца кое-где пропалинами на старых занавесках торчали звёзды, а вода шумела в несколько раз громче. Феличиано босиком бежал навстречу воде, а Гилберт только глотал дешёвый, дерущий горло виски с горла и, громко смеясь, признавался человеку, которого видит второй раз в жизни, в любви до гроба. Камни неприятно кололи ноги даже сквозь кроссовки, разуваться не было никакого желания. Однажды Гилберт спросил, почему Феличиано так любит маргаритки, а не какие-нибудь более возвышенные цветы вроде тех же роз или лилий. — Маргаритки символизируют мою страну, — развешивая нитки с сушеными цветами, совершенно разными, между книжными шкафами, задумчиво протянул он в ответ, — и, знаешь, может…может, ты слышал о движении…власть цветов, кажется? Гилберт кивнул и сделал очередную затяжку. Пережить лето без ударной дозы никотина было решительно невозможно. — Там цветы в дула вкладывали. Знаешь я никогда не понимал, — Феличиано запнулся и посмотрел себе в ноги, — зачем люди воюют. Можно же жить в мире, построить его таким, чтобы все друг друга любили. Разве это настолько сложно? Гилберт не ответил. Фели, он подумал, ещё совсем ребёнок и ничего не понимает. Без войн никак. Совершенно никак, чёрт возьми. Люди — стадо тупых баранов, и единственный способ держать их под контролем — заставить их испытывать страх. — А ещё там была одна очень красивая фотография, — продолжал Варгас, открывая форточку, потому что выживать в этом самопальном Раю с табачными облаками было никак. В конце концов, он считал, что ему рано в Рай, — девушку окружили военные со штыками, а она просто стояла, держа в руке маргаритку. Гилберт поднялся на локтях и посмотрел на Феличиано. В растянутой футболке с какой-то надписью на итальянском, нечесаный, он казался настоящим солнцем. Что это солнце забыло в однушке в центре Берлина, он понятия не имел. Феличиано не должен был общаться с такими жестокими людьми, как Гилберт. С такими, на которых нужно вешать таблички «не подходить», «высокое напряжение», «осторожно, безжалостные машины для убийств», а не цветастые бусы из размалеванных во все цвета радуги и не только ракушек. За окном догорал июль, в руке — сигарета, а Феличиано продолжал рассказывать про маргаритки, итальянских уличных котов, цены на краски. Про их будущее. А Гилберту большего и не надо было.