— ...А ведь богатырь, замужество, добрая сказка. Матушка не раз говаривала: встретишь хорошего мужчину, что по сердцу придется — так не упрямься, Аленушка, иди, коли позовет, и вот я, дурища такая, пошла, — Аленушка тяжело вздохнула и попыталась отдышаться. Дыхание сбилось от запальчивой речи. Она подняла голову — лицо недовольное, брови нахмурены, — да тут же сникла, смутившись — встретила спокойный участливый взгляд слушательницы. — Да я не то чтобы... Я не жалуюсь, Настасья Филипповна, вы не подумайте, — закончила она совсем уж несмело, потупившись.
Перед Настасьей Филипповной, самой старшей и самой мудрой из них троих, Аленушка всегда робела. Не могла подолгу смотреть — на косу ее тяжелую и пышную, в глаза ее колдовские, то ли синие, то ли зеленые. Всегда смущалась и чувствовала себя какой-то оборванкой: простоволосая и веснушчатая, с острыми плечами, напрочь лишенная плавности движений и похожая на встрепанного воробья.
— Что ты, что ты, я понимаю, тяжко это — без мужа в доме, как вдова, — Настасья Филипповна покачала головой со вздохом, но вздох ее был не тяжелым: притерпелась за столько лет-то, всего-то сил и хватало, что на усталую досаду. Да толку-то? Аленушка замужем недолго, но она уже устала и молчать, как Настасья Филипповна, не намерена. А ждать мужнего возвращения, как сердобольная Любава, Аленушка не способна — не теми нитками шита. А то и вовсе бессердечной и бездушной уродилась, как в детстве соседские мальчишки потешались. Смеялись над яркими тряпками, над растрепанными косами, над глупыми веснушками, над неумением испуганно визжать и смущаться, как прочие девочки, дразнили и все сетовали, что не рыжая Аленка — не настоящая ведьма.
«Может, и не любовь это вовсе была?» — думала Аленушка. У Ильи все служба и служба, поле ратное, враги-супостаты, верные братья по оружию, князь, опять же, что шило — как же при всем этом сдюжить и для семьи себя сберечь? У Ильи служба и спасение Руси-матушки от иродов здешних али заморских — и редкие отлучки домой, пару дней от силы. Они всего-то и успевают разок-другой вместе встретиться за обеденным столом, а дальше по своим делам. Но от занятости своей Илья не стал нехорошим человеком — остался в ее глазах все таким же добрым, сильным, смелым, великодушным, да только девичье сердечко больше не трепещет и не томится по богатырю.
Может, Аленушка с самого начала была слишком черствой, чтобы любить достаточно крепко и самоотверженно. Вот только ей и дела нет до постоянного отсутствия Ильи — у нее тяжелая работа и теплые посиделки с подругами по несчастью.
Бывает, соберутся они втроем в чьей-нибудь избе, попьют чаю с баранками, затопят печь и вот укладываются на ночь втроем на печи, чтобы, вслушиваясь в ночные звуки в избе, тихонечко поболтать о чем-нибудь: в темноте да в постели разговоры только слаще.
Любавушка, милая девочка, младше всех и похожая на младшую сестренку, она всегда улыбчивая и такая искренняя, что диву даешься — и, конечно, почти все ее разговоры об Алешеньке. Аленушка всегда удивлялась, как можно любить с такой силой, Аленушка не понимала.
Любава засыпала обычно самой первой, на полуслове вдруг сбивалась, и бойкий ее голосок сходил на нет, замолкал. Тогда Настасья Филипповна прижимала ладонь к губам и тихонько хихикала над ее непосредственностью.
— Дитя дитем, — говорила всегда, поправляя Любаве одеяло. И они с Аленушкой оставались наедине.
Аленушка вовсю глядела в ее светлое лицо, следила контуры ее плеч под ночнушкой, выступы ключиц и полную грудь в распахнутом вороте. Стыдно так было. И разговоры все стихали, стихали, слова делались тише и звучали реже. Опасливый стыдный шепот. Иногда Аленушка чуть-чуть пододвигалась, склоняла голову в сторону Настасьи Филипповны — хотела положить на плечо, да все не решалась. Тогда Настасья Филипповна улыбалась, говорила тихонько:
— Ну, нам тоже бы спать пора, — укладывалась и закрывала глаза. По дыханию ее спокойному никогда нельзя было угадать, спит она уже или нет. Аленушка лежала в темноте и слушала ее дыхание, не в силах уснуть, не в силах закрыть глаза и отвести взгляд...
— Да что там, «вдова», Настасья Филипповна, — горько сказала Аленушка, встряхивая головой. Не время для таких мыслей — и так вся раскраснелась уже: щекам горячо, сердцу стыдно. — Да ведь и не замечаю даже, что нет его — а разве дело это?
Она вздохнула, и Настасья Филипповна сжала ее маленькую узкую ладонь своими руками, теплыми и сухими.
— Ну-ну, Алена, — сказала. — Что ты так, девочка, скажешь тоже.
— Но ведь правда, Настасья Филипповна, я его, наверно, уже и не люблю совсем, — а может, и с самого начала не любила. Можно разве так?
— Может, и нельзя, да только сердцу не прикажешь.
В голосе ее была знакомая печаль, которая всегда появлялась, стоило Настасье Филипповне заговорить о своем муже. Может, она тоже свое отлюбила, и теперь только ждала-ждала по привычке, то и дело распекая Добрыню Никитича за огрехи.
Аленушка опустила голову, родившийся в ее груди вздох походил на всхлип, и Настасья Филипповна погладила ее по голове. Ее пальцы вплетались в несобранные спутанные волосы, и Аленушка замерла под ее прикосновениями, боясь и заплакать, и податься ближе.
***
— ...Неправильно это! В конце концов, в нашем обществе женщины тоже заслуживают право на счастье, — воскликнула Аленушка, упирая руки в столешницу. Будь здесь Любава, обязательно запричитала бы, сказала бы что-нибудь вроде «Как же так, девоньки? А мужья же на что?». А вот Настасья Филипповна смотрела на нее с улыбкой. Сегодня только она пришла в дом Ильи, прибрала украдкой, пока Аленушка разбиралась с последними записями, а потом у них слово за слово случился разговор, в конце которого Аленушка обнаружила себя гневно расхаживающей по избе, а Настасью Филипповну — с любопытством слушающую ее на скамье у стола.
— Самостоятельно, без мужчин, без мужей. Женщины... сами могут себя обеспечить, — она выдохнула. «Да только кто позволит», — невысказанная правда, которая так и осталась висеть в воздухе. Аленушка встряхнула головой, — волосы больно хлестнули по щекам — и отмахнулась от этих мыслей. Никто не позволит, но никто и не запретит.
— Как славно говоришь ты, Алена, — сказала Настасья Филипповна. — Да только о чем все это?
Аленушка замерла, подняла голову, упрямо встретила чужой взгляд и выпрямилась.
— Вот о чем, — подошла ближе, взяла Настасью Филипповну за руку и потянула на себя. Та послушно встала, удивленная, но молчаливая. И тогда Аленушка неловко клюнула ее в губы. Руки у нее нервно дрожали, взгляд невольно сползал в сторону, лицо ее все покраснело, но она замерла, все еще крепко сжимая ладонь Настасьи Филипповны.
Настасья Филипповна все молчала, а затем коротко выдохнула и протянула свободную руку к Алениному лицу. Пальцами мазнула по щеке.
У Аленушки перед глазами замелькали их долгие разговоры, их долгие взгляды, их прикосновения украдкой. Сердце забилось часто-часто, больно-больно. На глаза слезы навернулись.
Она кинулась Настасье Филипповне на шею, целуя ее нежно и сильно, и очень-очень с любовью.
Настасья Филипповна крепко держала ее в объятиях, и ее горячая ладонь жгла Аленушке спину.
***
...Настасья расчесывала косу, перекинув через плечо, расплетала, чтобы к ночи переплести.
— Неудобно же поди тянуться за спину. Давайте, я помогу, — предложила Аленушка, и глаза ее сияли очень хитро и очень довольно. Настасья ей улыбнулась; она всю жизнь плела себе косы сама — с тех пор, как с малых годков маменька обучила ее этому, и, конечно же, она бы и сама справилась, как справлялась на прошлой неделе, и в прошлом месяце, и все эти прошедшие годы.
— Конечно, — ответила она, протягивая Аленушке гребень и усаживаясь к ней спиной. — Спасибо.
Нежные руки с благоговением прошлись по ее волосам, и Настасья закрыла глаза.
