30 октября

Дождливый день. Ломающийся зонт летит куда-то в сторону подъема, и взглядом, устремленным в горизонт, я нахожу могилу Гумилева. Летит земля. Архангельский мороз ломает кожу и изводит голос, но я копаю. Может, не всерьез, надеюсь, будто милостивый Хронос нас обманул. «Поэт лежит в земле». Звучит страшнее капельницы богу, но в темноте, точней, земельной мгле, мы отыскали веру. Полвторого. Маячат капли. Черствый циферблат, в пыли поникший, бегло засияет. Мы отыскали плачущий Кронштадт, что ничего, по сути, не меняет. Косой зрачок смотрел на облака, второй отвис. Лицо покрыла глина. От коньяка оставшийся стакан, последний шрам на теле исполина. И те же руки. Старость миндаля, сокрытая в погибели личинки. Нашелся телом. Радостны поля — подобие томящейся начинки. Стучит сильнее. Тухлая стопа, из гроба выйдя, более не встанет. Трескучий холод. Стоимость столба ко дну колодца выберется, в память. Забор смывается, как пена в ванне, бетонная трава глядит в глаза. Я понимаю: суть воспоминаний лишь в упоении другим пересказать, а труп поэта остается трупом. Банально — телом. Слышит не дыша. К несчастью, так. Позавчерашний рупор с последним хрустом бросила душа.