***
Спустя месяц, Юрий Плисецкий сидел один в раздевалке после финала. На гладкой поверхности широкой скамьи валялась ненужная, блестящая круглой поверхностью металла серебряная медаль. На полу, в куче ведер и ваз, стояли сотни букетов от фанатов, а в углу притаились транспаранты, скандирующие «Юрий, вперёд!» «Юрий, давай!» «TeamPlisetsky» и тому подобное. Юноша с тоской обвёл их взглядом и вновь опустил голову. — Хорошо, что ты не видишь этого, Бека. Я не исполнил то, что так хотел. Они победили. А я проиграл, проиграл по всем фронтам, – прошептал он в звенящей тишине и дрожащими пальцами начал неловко расплетать колосок, заплетенный Лилией вновь слишком туго. «Ты бы заплёл лучше. И красивее. Как на первом этапе». Блондин поднялся, стягивая с себя красиво расшитый костюм и надевая обычные чёрные джинсы, чёрную футболку и чёрную кожаную куртку. Ту самую. Воспоминание больно кольнуло его. — Тебе подойдёт. Давай же, не ломайся, примерь! — Отабек, кожаные куртки – твой стиль. Мне же нужно что-то... — А такое как тебе? – казах потряс в воздухе чёрной кожанкой с вышитой на всю спину огромной мордой оскалившегося тигра. У Плисецкого загорелись глаза, он выхватил куртку под тихий смех Алтына, и натянул на себя, крутясь напротив зеркала. Придирчиво осмотрел, но уже через минуту лицо русского, всегда хмурое, смягчилось. — Ладно, уломал,- нехотя признался юноша, неся куртку на кассу под легкую, всегда еле заметную улыбку Отабека. Улыбку, которую он никогда уже не увидит. Юрий при этой мысли решительно застегнул молнию кожаной куртки под горло, слегка не рассчитав силы и прищемив молнией нежную кожу на шее. На пальцы закапала кровь, резкая боль же сломала его иллюзию хрупкого душевного равновесия до конца. Плисецкий вновь сел на скамейку и закрыл ладонями лицо, начав совсем тихо плакать. Слезы капали на пол, создавая тихий мерный ритмичный звук. Странно. Он не плакал даже тогда, когда они услышали это за обедом. Тогда он просто не поверил этому, так же, как и мать Отабека, сидевшая за столом напротив юноши, так же, как и его младшая сестра, которая тогда яростно замотала головой, резкими движениями головы растрепывая все косы, которые так заботливо и аккуратно заплёл ей с утра, перед самым отъездом, старший брат. — Нет, он не погиб, он ведь не мог, – твёрдо сказала тогда девчонка, смотря в застывшее с широко распахнутыми глазами лицо матери, смотрящей на экран телевизора, висевшего в ресторане в углу. Затем перевела взгляд на Плисецкого, который тоже застыл, слушая слова диктора, но не понимая до конца их смысл. Как часто бывают авиакатастрофы? Раз в год? Два? Почему именно этот самолёт? Почему именно этот рейс? Почему... Почему?! Плисецкий при воспоминаниях о том дне об этом со всей силы до боли сжал пальцами свои распущенные волосы, свободно свисающее на опущенное лицо. Самое страшное... Что это была его вина. После того, самого первого этапа, Юрий захотел поговорить с другом. То, что он хотел сделать до выступления, он решил сделать на следующий день после него. В тот вечер он подошёл к номеру, где жил казах с семьёй и, неловко постучавшись и войдя внутрь, спросил у матери Отабека, не будет ли она против прогуляться в его компании по Ванкуверу. Она была не против, и радостно сообщила новость сыну, обернувшись на него из дверей, подумав, видимо, что он обрадуется компании друга. Но тот лишь буркнул со своей кровати, не отрываясь от телефона, что он завтра с утра улетает в Москву, тренироваться и готовиться к следующему этапу. Вот прямо сейчас принял решение об этом и оформляет билет. Мать Алтына лишь подняла в изумлении брови, но ничего не ответила, лишь сочувственно взглянула в сторону Плисецкого. А Юре было неловко забирать приглашение назад. И настолько же было совестно перед другом, так что он тогда ничего не сказал. Пожал лишь плечами, пробурчал матери Отабека: «Тогда завтра в одиннадцать на ресепшене», – и выскочил за дверь. Он не ожидал, что мать Алтына выйдет за ним. — Юра, ты не расстраивайся. Вы поссорились? Ответа она не дождалась, но продолжила: — Отабек очень упёртый, иногда это доходит до абсурда, вот как сейчас – обиделся и демонстративно сбегает. Он принципиальный, а потому и твёрд в своих решениях до конца, ты сам знаешь. Однако в отношении близких он зачастую смягчается, хоть и не показывает этого. Я очень рада, что у него наконец появился друг. И он рад, поверь мне. Дай ему остыть, а потом вы обязательно помиритесь, я уверена. Плисецкий хмуро пробурчал «спасибо» и слетел вниз по ступеням, заходя в свой номер и захлопывая дверь. Отабек выехал рано утром. Юра его больше так и не увидел. Они должны были встретиться на кубке Ростелекома в Москве, поэтому Юра утром, набравшись решимости, написал лишь: «Встретимся позже? Не убегай. Нужно поговорить. Пожалуйста». Казах ответил через полчаса, перед самым вылетом, всего одной слово: «Ок». Было ли это последним, что он написал? Юрий сделал серию глубоких вдохов выдохов. Боль и чувство вины до сих пор, спустя месяц, сжимало ему грудь будто стальными кольцами. Он поднялся со скамейки лишь когда к нему, постучавшись, вошёл дедушка. — Юрочка, ты готов? Почему так долго? Плисецкий незаметно утерся ладонью. — Ничего, деда. Ничего. Пойдём.***
Светловолосый юноша стеклянными невидящими глазами смотрел на проплывающую за окном такси необъятную степь. Такси в привычном понимании это было сложно назвать – раздолбанная старая девятка малинового цвета с улыбчивым широколицым казахом за рулем. Его улыбка почти и не померкла даже тогда, когда Юра сказал при посадке: «На кладбище». Водитель лишь кивнул и жестом пригласил юношу сесть. Юра погрузил на заднее сиденье себя и свой почти пустой рюкзак. Он приехал всего на один день. Сделает то, что хочет, и уедет. По совести надо бы заехать к матери Отабека, хотя бы поздороваться... Она ведь и так узнает, что Плисецкий был там, когда придёт в следующий раз проведать сына. Но Юра не смог бы заставить себя вновь встретится с его семьей. По крайней мере, не сейчас. Наконец, таксист затормозил у ветхих ворот. — Приехали. Юра посмотрел в окно и силой заставил себя выйти из автомобиля. Такси почти бесшумно отъехало, будто не решаясь слишком уж серьезно нарушать тишину этого места. Юра стоял порядка десяти минут у входа, но потом, сжав кулаки и привычно нахмурившись, вошёл на кладбище. Он принялся медленно обходить стройные ряды захоронений, вчитываясь в надписи на камнях. Спустя двадцать минут он, наконец, остановился, прочитав знакомое имя. Вот и он. Ухоженная свежая могила, очерченная чёрной оградкой. Юра понял, что дрожит, и осел на землю, неподвижно смотря на камень. Долгое время он не мог произнести ни звука, но наконец в тишине кладбища, прозвучало робкое и хриплое: — Привет, Бека. Он вновь замолчал. — Ты ведь обещал мне, что мы поговорим. Я думал, что сделаю это в Москве, на втором этапе, но... Не судьба. Юра неконтролируемо рассмеялся, и тут же закашлялся и замолчал опять. — Знаешь, когда нам пришли известия... Мы как-то не поверили. Обычно, когда случаются такие трагедии, то мы, хоть и соболезнуем утратам других, но равнодушно забываем об этом через пару минут. Погибли люди, нам не родные – ну и ладно. Вот и в этот раз я, хоть и понимал, что произошло, но не верил до конца. Я ждал подтверждения, и мне не было так больно, хоть я и беспокоился вместе со всеми. Через пару дней лишь, когда начали вытаскивать...тела... Он вновь не решился продолжить. Потом сощуренно взглянул на будто затянутое дымкой холодное весеннее солнце. — Даже Джей-Джей как пришибленный ходил, представляешь? Хотя да, вы с ним тренировались долгое время вместе, это легко понять... Тогда не так, я знаю, что тебя бы поразило – даже этот старик Никифоров поумерил пыл и его широченную улыбку и глупый смех я не слышал уже на протяжении всего сезона. Вот так. Хоть ты всегда и считал, что ты стоишь особняком во всем этом сумасшедшем доме, но ты был частью семьи. Этой нашей дурацкой большой семьи фигуристов, – зло выплюнул он. — Самое поганое в том, что все считали своим долгом начать меня утешать. Именно меня. Задолбали жутко. Никифоров обниматься лез, за что получил ногой в живот. Но попыток не оставил. Бесил меня. А мне не нужны были ничьи утешения. Нельзя утешить того, кто не хочет утешаться. Я не найду покоя. Я ведь виноват в твоей смерти. Если бы я не предложил эту дурацкую прогулку, если бы не раздражал тебя своими навязчивыми и не вполне искренними попытками извиниться, ты бы не полетел в тот день на этом самолёте. Непокорные слёзы вновь покатились по его щекам. Он злым резким движением утёр их. — Смотри на того, кого ты хотел считать другом. Как я жалок! Даже сейчас я жалею себя. Я виноват, от этого мне погано на душе, от этого я рыдаю, как слабая истеричная девчонка, возраста твоей Зере. Какой же я эгоист. Даже сейчас я думаю только о себе, посмотри! Удар кулака по сухой земле лишь взметнул в воздух пыль. Плисецкий вдохнул пару раз и заговорил вновь: — И тогда, в тот день... Ты ведь всегда видел меня насквозь, знал на самом деле, каков я. Почему ты мне не сказал? Почему не указал на это? В погоне за своими мечтами, желаниями и надеждами я рушил чужие мечты и надежды, твои, например, своим пренебрежением к нашей дружбе ради своих целей. С детства я думал, что именно так и нужно выживать в этом мире – выгрызать себе путь к победе, даже засечёт чужих неудач. Возможно, именно это помогало мне побеждать. Я стал тем, кто я есть, но не стал счастливым. Я даже свою мечту, ради которой тебя похоронил, не смог исполнить, слабак! Наконец, он достал то, что так долго мял в кармане – свою серебряную медаль. — Он победил. Кацуки. Правда, ни он, ни Никифоров так и не смогли насладиться этой победой. Не было праздника после финала. У нас негласный траур. Даже сейчас, после того, как я осознал, какое я ничтожество, даже сейчас это служит мне слабым утешением. Они не радовались. Ха-ха-ха. Юра закрыл лицо руками, но не заплакал – он просто устал. Юноша просидел так ещё пару минут, и, наконец, поднялся. — Ладно, я не жаловаться на свою судьбу приехал. Не за этим я преодолел этот путь и прилетел в Алматы сразу после финала. Я приехал извиниться. За то, что не исполнил твою мечту. За то, что стал причиной того, что не исполнится ни одна твоя мечта, уже имеющаяся тогда или бы только возникшая на протяжении возможной долгой жизни. Не исполнится. Как, наверное, и моя. Плисецкий медленно поднялся на ноги, держа свою серебряную медаль за ленточку. Затем столь же медленно подошёл к могильному камню, кладя на него ладонь и слегка поглаживая. Неумолимо чёрная и идеально гладкая поверхность встретила его холодом. А как же иначе? Перед могильным камнем была небольшая неширокая плита, куда ставили вазочки для букетов или устанавливали венки. Сейчас там было уже пусто, за исключением одного свежего букетика полевых цветов, которые, наверняка, каждый день приносила брату младшая сестра. Именно на эту пустующую плиту Плисецкий и положил аккуратно свою нежеланную, ненавистную награду за второе место. Затем отвернулся и чуть ли не бегом кинулся по тропинке прочь с кладбища, даже не оборачиваясь на будто укоризненно сияющую в лучах холодного и тусклого весеннего солнца серебристую поверхность никому не нужной медали.