Она — слепит. Цвет её тела слепит. Белый. Чистейшего белого цвета поверхность разбавлена прожилками — такими же чистыми и слепящими — черноты. Она бела безупречно и жутко; если бы в их небольшой уютный мирок пробрался самый обычный человек — даю голову на отсечение — он не смог бы взглянуть на скрипачку, не утратив зрения. Никто из ныне живущих в нашей, читатель, реальности, не выдержал бы вида её прекрасного тела, звука её голоса, мелодии её инструмента. Но если бы ты всё-таки мог без вреда для себя взглянуть на эту девушку — ты бы не захотел смотреть ни на что, ни на кого другого. Ты бы сел на мягкий ковёр из чёрной пыли — которую ты можешь также заметить под подошвой своих туфель, у стоп музыкантши — и заворожённо уставился бы на неё, позабыв все приличия до скончания отведённого тебе срока. Контуры её тела изящны — само туловище гранённое. Она — огромная, прекрасная статуя, выдробленная из мрамора твёрдой рукой одинокой женщины. Глаза статуи — такие же мраморные. Взгляд живой, но и будто бы такой же окаменевший, как и она сама: она в ужасе. Девушка смотрит вперёд, сквозь пелену тьмы перед ней; словно за этой тьмой сокрыто нечто, от которого она бежала при жизни и не спаслась умерев. Страшащая тебя величиной и величественностью, она молча и уверенно водит каменным смычком по таким же каменным струнам своей каменной скрипки, играя непередаваемой красоты мелодию, опасную для твоего слуха. Всё здесь для тебя опасно, читатель. Тебя вообще здесь быть не должно. Никого здесь быть не должно, кроме неё и её нового властелина.
Звук её магической мелодии приглушает раздающийся отовсюду грохот металла. Вокруг неё лениво плавает по воздуху беспросветное облако угольно-чёрной пыли, окутанное тонкими, но тяжёлыми цепями. Цепей — не счесть и все они теряются во мраке, как и ветки, листья — такие же чёрные — что попадают в этот лениво-тягучий поток крупиц тьмы. В этом потоке мерно летает нечётное количество всякой мелочи, что попадает сюда — в тюрьму музыкантши — но разглядеть хоть что-нибудь, кроме пыли и кованых чугунных нитей практически невозможно, и глаз красавицы не в силах уловить даже неясного очертания злосчастной ветки или лучинки. Иногда ей чудится, будто бы она видит в потоке чёрные ленты с прорезями, иногда лепестки цветов, а иногда смутные фигуры людей, но всё это не более, чем игра её давно отравленного воображения.
Из-за тонких чёрных прожилок, трещин, покрывающих всё гранённое туловище Вани, кажется: поток постепенно поглощает её, но она упорно и хладнокровно сопротивляется, выполняя своё при-по-жизненное предназначение: играть разрушительную музыку, звук которой разбивает оконные стёкла, подобно тому, как голос одарённого оперного певца разбивает хрусталь, музыку, звук которой способен убить любую смертную земную тварь и услаждает слух неизвестной природы чудища. Она будто бы состоит из обломков белого камня, скреплённых этой пылью.
Прорываясь из потока, рассыпая пыль, как песок, перед скрипачкой показалась белая костяная маска, изображающая человеческий череп с длинными резными рогами. Из круглых прорезей к подбородку тянутся тёмные полоски крови.
Скрипачка будто бы не замечает появления маски и продолжает играть без малейшего содрогания.
Послышался сиплый, низкий мужской голос, но и это не заставляет Ваню прекратить игру.
— Ты играешь для меня уже очень, очень давно, но за всё время, что ты находишься здесь, я не слышал от тебя ни слова. Я хочу знать, как звучит твой голос, о прекрасное дитя, скажи хоть что-нибудь! — Маска подлетает чуть ближе к лицу Вани, потянув за собой часть потока, послужившую существу шеей.
Ваня хмурит брови, злобно сжимает губы. Она не желает беседовать с духом: держит на него непонятную самой девушке обиду. Его просьба побуждает её скорее к тому, чтобы расколоть его черепушку булавой, чем начать мирно беседовать с ним. Тем не менее булавы у неё не имеется, а скрипкой её заменить никак нельзя, да и проку от этого удара было бы мало, сумей она его совершить, поэтому, чуть поразмыслив, Ваня всё-таки решает заговорить:
— Катись к чёрту, –…но ничего путного из этого не вышло.
Голос Вани поразительно звонок и мелодичен (уходи отсюда!); он пронизывает душу её собеседника сильным, даже удушливым вдохновением. Пронизывает невыносимо: он решает притвориться наивным бесчестным глупцом, не понявшим слов музыкантши. Оно служит ему оковами и хозяином одновременно: крепко сдерживает его собственную волю и овладевает его намерениями.
— Потрясающий голос! Я хочу слышать больше! — это противоречит самой его сути, но он умоляет. Умоляет подвластную ему девицу о, казалось бы, мелочи.
Она крепко стиснула зубы, озлобившись ещё сильнее. Впервые за долгое время к ней вернулась ярость, которая скоро вновь обернётся отчаяньем, а там и равнодушием, в итоге — беспамятством.
— Катись к чёрту, — произнесла музыкантша с большей яростью.
Дух замолк. Больше всего в нём пугает, наверное, то, что он никогда не сменяет выражения лица, не может сменить. Ты стоишь перед ним и не знаешь, чего ждать от него: угрозы или нападения. Ты не можешь угадать его намерения, поэтому всё, что тебе остаётся в разговоре с ним — ожидание, хладная дрожь и мурашки покрывающие обледневшую кожу. Однако страх этот только твой, читатель. Ване же давно бояться нечего, поэтому она позволяет себе говорить духу всё, что только придёт на ум, а ты — молчи.
— Почему ты так груба со мной? — он произносит это тихо, зловеще; будто не вопрошает, а приказывает: «делай то, что я велю тебе делать».
А Ваня молчит. Почему? Почему она так груба с ним! Будто бы он сам не знает, в чём дело!
Боль — чувство: пуля врезалась в её затылок, расколола черепушку. Адская боль, которую она ощущала всего мгновение, резко вспомнилась сейчас, тянется на секунды, минуты. Она морщится, неприязненно кривит рот, стискивая зубы уже до скрипа.
***
Её глаза… Чудесные ярко-голубые глаза, в которых читается ужас. Потрясение. Шок. По тонкой шее стекают алые струи крови, и обеими ладонями девушка хватается за раненное место. Она кашляет: мелкие капли крови в смеси со слюной слетают на губы, подбородок, пол. Становится ещё больнее — Эллисон жмурится и уже не размыкает веки.
***
— Так почему же? — настойчиво повторил дух.
Всё ещё страдая от внезапно одолевшей её головной боли, Ваня приоткрыла левый глаз.
«Не понимаю: почему я вспоминаю об этом так, словно должна сожалеть о случившемся?» – боль нахлынула с новой силой и она, так и не отпустив смычок, зажмурилась снова, оставив вопрос духа не отвеченным. Он ждал, когда она заговорит снова, но терпеливо ли? Слышен громкий женский крик. Пальцы Вани впервые за десяти-сто-летия неаккуратно соскальзывают вниз по струнам, но тут же в грубом и резком движении возвращаются на место. Они зажимают струны уже крепче, намного крепче; так крепко, как их могут зажимать лишь пальцы неспокойного музыканта, напрочь лишённого уверенности.
***
Здание изнутри поражено страшной силы ударом: звук. Звук, обращённый оранжевым огнём, звонко выбивает стёкла — в этот миг кажется что на небе меркнут все до единой звёзды и само оно обретает зловещий глубокий кровяно-чёрный цвет — и те, разлетевшись блестящими осколками, ссыпаются к ногам величественной скрипачки. Она стоит уверенно, держит спину прямо, а руку, сжимающую смычок, гордо возносит над головой. Её безумный взгляд устремлён на пустующую оконную раму, за которой виднеется силуэт мартышки. Мартышка крепко держится за голову, боясь того, что произойдёт дальше. Она будто бы знает наверняка, что одно из ближайших мгновений для него смертельно и просто-напросто не желает мириться с фактом своей скорой, неизбежной кончины, на принятие которой у него нет и минуты.
— Тук-тук! — воскликнула Ваня.
***
Боль начинает стихать, и девушка постепенно расслабляется, не утрачивая при этом раздражения и не жалясь над тем, кого она сочла тираном, хотя стоит отметить, что ни природы своего карателя, ни каратель ли он вообще, Ваня не знала. Она плавно опускает веки, делает глубокий вдох. Становится явной изящная чёрная линия её ресниц, да и в целом лицо её обретает уже другой вид: умиротворённый и своим умиротворением очаровывающий. К её каменным пальцам возвращается прежняя гибкость, ловкость. В её облике не осталось ни следа гнева и устрашения, но внутри неё по-прежнему клубился дым пламени ненависти, который был готов в любой момент пробиться наружу сквозь трещины и прорези на её теле.
– Не ты ли заточил меня здесь? – спрашивает она скучающим голосом.
– Не в моей воле держать тебя здесь, – он говорит на удивление спокойно, что пугает тебя. Ей – всё равно, тебе – мнится, что его спокойствие временно и вовсе ложно. – И не мне ты обязана милостью своего заточения. Я – твоё наказание, но я и не тот, кто распоряжается твоей судьбой.
Ты, может, ошибся насчёт спокойствия духа, но твоё замечание правдиво. Оно правдиво для Вани: она уже глядит на духа искоса, в любой момент способная яростно кинуться на него с самыми несправедливыми из самых несправедливых обвинений. Тем не менее скрипачка старается притвориться мирной, потому что помимо злобы, она начала испытывать ещё одно чувство, которое овладело её разумом с невообразимой силой – чувство, будто сейчас решается её судьба. Будто именно сейчас, после двух-трёх незамысловатых фраз она познает все тайны своей посмертной жизни, получит ответ на главный вопрос, на вопрос, что терзает её душу с самого детства: почему она обязана терпеть наказание за своё предназначение?..
Правда, задать этот вопрос напрямую она так и не решилась. Посчитала, что дух должен сам, без каких-либо намёков с её стороны, дать ей ответ на него. Дух же, пребывая в незнании большем Ваниного, упорно молчал. Так они больше никогда и не заговорили.
