за билеты (Live)

Машина с чёрными тонированными окнами появилась только под утро: медленно подъехала к воротам, шурша гравием. С пассажирского сиденья сбоку от водителя на хрустящую дорожку ступил мужчина в чёрной кожанке и почти неприлично обтягивающих джинсах. Обернулся, чтобы что-то сказать на прощание, но дверцу за ним бесцеремонно захлопнули, и автомобиль тронулся с места, оставляя заметно уязвлённого мужчину позади. Джим успел задремать за те часы, которые просидел на бетонном основании высокого забора, возведённого таким образом, чтобы ни участок, ни дом не могли проглядываться назойливыми поклонниками или журналистами. Завидев приближающийся автомобиль, он вскочил, но остался незамеченным ни тем, кого высадили, ни теми, кто уехал. Немного растерянный ото сна, он наблюдал, как прибывший мужчина раздражённо дёрнул плечом, вскинул голову и гордо поправил полы куртки, будто бы заявляя, что он-то знает себе цену. Прибывший выглядел немного помятым, но даже неряшливость придавала ему некоторый шарм. Он направился к высокой калитке неподалёку от ворот, намереваясь ввести незамысловатый код, который исправно менял пару раз в месяц, потому что, напиваясь, сообщал его всем подряд, уговаривая прийти. — Фр… — голос Джима подвёл его, заставив прибывшего вздрогнуть и быстро обернуться. — Фредди, это я, Джим! — поспешно уточнил он, мысленно отругав себя за необдуманный поступок. Он пошёл по направлению к Меркьюри: тот заметно расслабился, увидев, что его дожидался не безумный фанат или жаждущий сенсаций журналист, а всего лишь бывший любовник, с которым они в очередной раз разошлись месяц назад. Артист распрямил плечи и вздёрнул подбородок; его походка приобрела вызывающе-совращающую манеру, которую Джим про себя называл «сценической». — Подожди, не закрывай! — Джим еле успел придержать калитку и проскочить на территорию особняка вслед за Фредди, который даже не обернулся. Правда, калиткой это можно было назвать с трудом — слишком уж с большим размахом она была сделана, как, впрочем, почти всё в жизни Фредди. Почти. Джим быстро шёл за артистом по широкому двору, засаженному яркими пахучими цветами, среди которых преобладали, конечно, азалии. В утренней тишине были слышны только их шаги, сбившееся дыхание Джима и громкое пение птиц. Меркьюри шёл впереди, демонстративно покачивая узкими бёдрами, на что невозможно было не обратить внимание. — Фредди! Подожди, — рука Джима тяжело опустилась артисту на плечо: второй необдуманный поступок за это утро. Фредди резко обернулся. Его большие карие глаза, которые так нравились Джиму, полыхнули яростью, о которую незваный гость мгновенно обжёгся: рука слетела с чужого плеча, щёки против воли начали теплеть. — Надо поговорить, — усилием воли снова заставил себя заговорить Джим, без приглашения ступая вслед за Меркьюри в пустой тёмный дом. По всей видимости, кошки всё ещё оставались в Лондоне под надёжным присмотром кого-то из близких друзей. Значит, Фредди здесь было ещё более одиноко, чем говорила Мэри. Артист невозмутимо включил свет, скинул ботинки и пошёл в сторону лестницы, так и не проронив ни слова и всё ещё не обращая на Джима никакого внимания. Тот глубоко вдохнул — он ведь тоже не мальчик, чтобы вот так за кем-то бегать, — но всё-таки снял ботинки и пошёл вслед за артистом. Сделал пару шагов вперёд и неожиданно для себя вернулся, чтобы поставить свои потёртые ботинки рядом с новыми белыми адидасами Фредди ровно — невозможно предсказать, что выведет артиста из себя в следующий раз. Джим быстро поднялся наверх, пошёл в сторону одной из спален, которую Фредди называл «Голубой» из-за цвета стен и в которой предпочитал ночевать. «Если вообще приходил», — мстительно добавил про себя гость, вспоминая причину одной из их последних ссор. Он оказался прав и зашёл как раз в тот момент, когда Меркьюри, стоя к нему спиной, медленно стягивал свою куртку. Конечно, он знал, что Джим замер позади, залюбовавшись каждой чёрточкой, каждым изгибом его тела; по-другому было невозможно. Меркьюри был невероятно притягательным мужчиной. Джим будто забывал об этом каждый раз, когда они разбегались, а потом вспоминал и влюблялся заново с удвоенной силой. — Фредди… — он приблизился к артисту, забывая цель своего визита, заменяя её на новую: снова коснуться столь желанных полноватых губ, обнять за узкую талию, притянуть к себе… Меркьюри легко увернулся, одарив нежданного гостя презрительно-высокомерным взглядом: то ли был намерен поиграть, то ли правда ещё злился. Он подошёл к зеркалу и стал небрежно приглаживать растрёпанные чёрные волосы. Конечно, он знал, что красив — это знание делало его ещё привлекательнее, ещё желаннее. Что-то в Меркьюри — в его поведении, его походке, манере говорить — сводило таких, как Джим, с ума, атрофируя волю и чувство собственного достоинства, от которого зачастую приходилось отказываться, чтобы быть с артистом. Хозяин дома глянул на гостя в зеркало, и этот взгляд был скорее заинтересованно-дразнящим, чем недовольным. Фредди наклонил голову, прикрыл глаза и стал призывно медленно разминать рукой шею; на его губах появилась едва заметная ухмылка. — Давай я, — пересохшими губами проговорил Джим, подходя к Фредди сзади почти вплотную. Невероятно — он снова попался и был готов играть по чужим правилам, хотя отродясь этого не делал. Положив руки на плечи артиста, он начал их массировать, и через некоторое время уловил чужие запахи, исходящие от такой родной смуглой кожи. От Фредди всегда пахло сексом и незнакомыми мужчинами — пора бы уже было к этому привыкнуть, но Джим не мог и не умел делиться самым сокровенным с чужими людьми. Скрывать не было смысла — Меркьюри мгновенно уловил все эмоции на лице гостя и резко развернулся к нему, недовольно сводя брови. Он смотрел вызывающе и дерзко, но Джим видел, что артист вымотан бессонной ночью и не был готов к новой ссоре — просто храбрился. — Ничего… Давай утром поговорим, — сдался гость, опуская взгляд. Снова, как много раз до этого. — Я не хочу говорить, дорогуша, — заявил Фредди, прямо глядя на Джима и приподнимая уголок губ. В его ромовых глазах Джим разглядел знакомый похотливый огонёк. Конечно, Фредди не хотел говорить. В свободное от музыки время он хотел трахаться и нюхать кокаин — непробиваемая защитная реакция испуганного одинокого мальчика, которую при всём желании невозможно было преодолеть, если только сам Меркьюри не позволял это сделать. Джим потянулся, чтобы поцеловать своего мужчину, но артист снова увернулся. Он обогнул гостя и упал на широкую кровать, приподнимаясь на локтях и призывно раздвигая тонкие ноги в стороны. Джим сразу же стал раздеваться — потёртая куртка, старая футболка и относительно новые штаны оказались на полу. Он двинулся в сторону кровати, но Фредди поднял ногу, не позволяя ему приблизиться. Джим замер, не понимая, что от него хотят. Меркьюри кивнул на белые боксёры — гость снял и их тоже, оказываясь абсолютно голым перед артистом. Тот некоторое время рассматривал его, наслаждаясь своей властью, после чего кивнул, разрешая Джиму приблизиться. Джим медленно стянул с Меркьюри белые носки, поочерёдно целуя худые ступни, потом расстегнул ремень и потянул вниз тонкие джинсы. Фредди внезапно захотелось целоваться, и он потянул гостя на себя. Они целовались бесконечно долго — отчаянно и очень нежно. Было у Фредди такое качество — он мог отдаваться процессу целиком, словно делал это последний раз в жизни. Насытившись поцелуями, он опустил руку Джиму на голову и требовательно надавил. Стянув с артиста джинсы, Джим долго и старательно ему отсасывал, доказывая, что смирился с тем, что кто-то совсем недавно касался его мужчины, так же целовал его, трахал его с самого же позволения артиста. Могло быть и наоборот; в самом начале отношений с Джимом Меркьюри выявил желание быть активом — хотел кому-то что-то доказать, проверить Джима на прочность или прощупать границы. Джим ему позволил, потому что позволял Фредди всё то, что не позволил бы никому другому. — Хватит, — сдавленно подал голос артист, — всё, хватит. Теперь Джиму наконец-то разрешено было взять его. Разводя худые ноги в стороны, смотря на вздымающуюся грудь, покрытую чёрными вьющимися волосками, на запрокинутую голову, мужчина наслаждался минутами, когда Фредди отпускал ситуацию из-под контроля, позволял себе летать — почти как на сцене, но — никогда! — как на сцене. Артист был очень громким, не привык сдерживаться и, что больше всего поражало Джима — несмотря на свой порочно-разгульный образ жизни, всегда оставался очень узким и чувствительным, и каждый новый раз был для него как первый. Ближе к концу Фредди посмотрел на Джима, открыл рот, будто хотел что-то сказать, или спросить, или признаться, или потребовать, но лишь застонал, рвано дыша — наверное, потому что знал — на любой его вопрос или просьбу он рано или поздно услышит «да», а всё, в чём бы он ни признался, рано или поздно будет прощено. Джиму хотелось верить, что он не был для артиста «одним из», хотя бы потому, что тот впускал его в свой дом, в свою жизнь. Они постоянно сталкивались, и без желания на то Фредди это было бы невозможно — артист умел отгораживаться. Джим никогда не верил в чудеса, пока не встретил Фредди. Меркьюри не творил магию, он сам был ей — беспощадным солнцем, своевольным богом. Мог хохотать этим своим бешеным смехом, запрокидывая голову, мог полыхать от гнева, но на полумеры, правда, был не способен. Он мог цепляться, как клещ, умолять не уходить и не оставлять его, а мог влепить пощёчину, враз вычеркнуть человека из своей жизни и никогда больше не смотреть в его сторону. Он чётко знал, что хотел — увы, реальность зачастую его не устраивала, а намеченные цели были недостижимы. Чужие запахи постепенно выветривались — жаль, что ненадолго. Фредди тесно жался к своему любовнику, закрывал глаза и изредка что-то бормотал Джиму на ухо, заставляя его то хихикать, то смущаться, то вздыхать. Вскоре Джим снова услышал самые нежные слова, которые когда-либо слышал от артиста: — Возвращайся домой, дорогой, — сначала куда-то в район шеи, но потом Меркьюри навис над Джимом, серьёзно глядя ему в глаза — проверяя, были ли услышаны его слова, или нет. Джим согласился. Всегда соглашался, чтобы через пару недель ни с того ни с сего услышать разгневанное «Пошёл нахер отсюда!» и сразу же пойти — на выход, к себе, в свою крохотную квартирку над пабом, где невозможно уснуть ночью из-за вечных пьяных потасовок под окнами. — Возвращайся, дорогой, сколько можно уже. Джим знает, что если бы не пришёл, то не услышал бы этих слов в ближайшие пару дней, может, недель. Он прижимает Фредди к себе и молчит, рассеянно думая о том, чем же это кончится на этот раз и кончится ли вообще — всегда ведь можно ждать худшее, но надеяться на лучшее. Через пару часов Фредди уже полон энергии и сияет: он целует Джима, обнимает его, напевает песни пародийным высоким голосом, даже пританцовывает — и как всегда торопится. Торопится жить, чувствовать, дышать, видеть. Как будто времени не хватает… — Детка, мне пора в студию, — радостно заявляет он, беря с тумбочки модные очки-авиаторы. — Меня там даааавно ждут. В этом Джим не сомневался — ни разу за три года их знакомства Меркьюри не появлялся в студии или на репетиции вовремя. Джим к этому привык и уже не чувствовал себя виноватым, когда задерживал его. Он оделся, перекусил на кухне, пошёл за Фредди в сторону выхода. Там Меркьюри вдруг замер — он увидел, как ровно вчера Джим поставил свои ботинки. После секундной заминки артист обернулся на своего любовника, и тот увидел в любимых карих глазах печаль и как будто даже испуг. Было похоже на начало одной из истерик, которые заканчивались либо дракой, либо плачем. — Что? — Джим тоже замер, прекрасно понимая, что Фредди решался на что-то прямо в ту самую секунду. — Если что-то произошло — расскажи мне. Имелось в виду нечто, что могло повлиять на их отношения — он знал, что даже самый скучный день Фредди мог описать как захватывающее приключение, причём совершенно искренне — у него всегда что-то происходило, он был большой охотник до жизни и впитывал любое её проявление с жадностью и восторгом. Джим замер в ожидании, не отводя взгляда от неожиданно потерявшего самообладание артиста. Но вот Фредди уже справился со своей внезапной заминкой — он нацепил свои непроницаемые солнцезащитные очки, которые скрыли его потускневший взгляд, широко улыбнулся, сказал, что это подождёт, назвал Джима «деткой» и решительно вышел на улицу — навстречу солнцу, ветру, недостижимой мечте.