Исключение

      Менма поднял взгляд, когда солнце заслонила назойливая тень. Во взгляде читался вопрос — как всегда, раздражённый, недовольный, обвиняющий. А в ответ ему — так же обыденно — была открытая улыбка и парочка лучиков у тёмных глаз.              А ещё — острые колени, костлявые кисти и губы, потянувшиеся навстречу.              Они оба знали, к чему это приведёт. Менма каждый раз кусал тонкие губы, непреклонно заламывал запястья, подцепляя пальцем браслеты, хватал за загривок, да так больно, что Чараске шипел, но не отталкивал. Потому что такие мгновения близости помогали забыться и уйти от назойливых мыслей. Потому что, кусаясь в ответ, нежно играясь и ухмыляясь, не нужно было строить из себя кокетливого дурачка и вселенское зло в отставке.              Но время шло, поцелуи заканчивались, и Менма разжимал пальцы. Чараске — такой невероятно неуловимый и лёгкий — тяжело падал рядом на землю, сползая на спину и закрывая глаза. На веках плясали разноцветные звёздочки.              Отцветала вишня, пели птицы. Было тихо — Чараске давно отвык от такой тишины, без лязга металла и шума улиц. Тишина пугала.              А Менма сидел рядом, и от него почти физически веяло уверенностью и силой. Чараске впитывал их. В уголках губ дрожала ненужная улыбка.              Повернувшись набок и приподнявшись на локте, он снова потянулся к Узумаки, и тот опустил взгляд, нахмурившись и заметив — слишком чутко для такой бесчувственной «машины для убийств», — как Чараске поджал губы, прикасаясь сухим поцелуем к костяшкам пальцев, испещрённым мозолями.              — Чего ты хочешь?              — Менма-кун… — голос Чараске всегда был чистым. Прозрачным — как вода. А сейчас таял, как февральский снег. Было непривычно видеть его вдали от суеты и «товарищей», почти неповоротливого и уставшего. Менма склонил голову, неторопливо изучив тёмную макушку, нащупал пальцами подбородок, заставляя посмотреть в глаза. Чараске, словно очнувшись, мотнул головой, уходя от прикосновения и подтягиваясь вверх.              Он весь был таким — манящим, зазывающим, один сплошной фейерверк эмоций и желаний. Даже если не хотел — приковывал к себе внимание. И это бесило Узумаки, невероятно выводило из себя. Было время, и он тут же хватал его в руки, прижимал куда-нибудь и долго-долго пытался приручить, выкурить из него всю эту чуть ли не змеиную изворотливость. Но ничего не выходило.              Чараске был красив и не стеснялся этого. Но сейчас словно бы пытался нарочно придать себе угловатости и тяжести.              Он любил целовать всё, до чего мог дотянуться. Иногда казалось, что Менма чувствует даже фактурой ткани, как шершавые губы скользят по ней, действуя на нервы.              Тихо рыкнув, Узумаки отшатнулся.              — Не рычи, — улыбнулся Чараске, не растерявшись. Он ластился всегда так умело, что оставалось задаваться вопросами, когда и как он умудрился этому научиться. Менму раздражали любые прикосновения. Все прикосновения, кроме его. И это… пугало?              Прислонившись затылком к коре дерева, он заглянул в угольки глаз.              — Ну и? что с тобой происходит?              Наверное, если бы они сейчас оказались там, в черте Конохи, то Менма бы и смотреть на него не стал. Это было так привычно: они могли плестись совсем рядом друг с другом, почти касаться плечами, но редко когда они даже просто пересекались взглядами. Чараске обыденно раздаривал всем свои приветствия. Менма чувствовал тяжесть в груди и переставал отвечать на вопросы. Вообще переставал говорить.              Чараске же отвечал почти всегда. Всякую чушь, что приходила в голову.              Но сейчас молчал, подцепляя губами тёмные пряди у скулы и целуя их так провокационно, как только мог. Менма ждал, пересчитывая пальцами едва ощутимые под одеждой позвонки на спине Учихи.              Моментов откровений у них почти не бывало — слишком разного полёта были птицы, а если они и случались, то были похожи на попытки покалеченных животных довериться своему обидчику. Когда Чараске впервые повёл себя так, Менма по-настоящему растерялся и не знал, как себя вести. Злился, огрызался и отталкивал. Прошло много времени, прежде чем он понял, что тот Чараске, который вёл себя «странно», был настоящим.              Сейчас он только ждал, поглядывая на ветви и растирая перекатывающиеся лопатки ладонью.              — Год прошёл. Ровно год, — наконец, сказал Учиха, и Узумаки изогнул бровь. — С тех пор, как тебе вынесли приговор.              — А потом оправдали, — дополнил Менма, смутно догадываясь, к чему клонит Чараске.              — Но сначала осудили на смерть, — Чараске произносил это так, словно что-то незначительное, а его ласки, обычно способные распалить огонь моментально, больше напоминали мольбу держать и не отпускать — столько отчаянной нежности было в них.              Он никогда не рассказывал, как чувствовал себя, когда Менма ушёл, а затем стало известно, что это именно он — «человек в маске». Не рассказывал, как умирал ночами, а днём оживал и сразу бежал на улицу — утопать в чужих эмоциях, чтобы ни о чём не думать. Не рассказывал, как выспрашивал у отца и брата обо всём, что им известно, как подвергал себя подозрениям и риску и как пытался взять половину, хотя бы четверть вины на себя, а госпожа Хокаге называла его глупым мальчишкой. Не рассказывал, а Менма всё равно знал и чувствовал, слышал и видел — каждую ночь, когда приходилось просыпаться от чужих кошмаров, а потом собирать пальцами беспокойно разметавшиеся по подушке волосы, вовлекая в ласку и поцелуи.              Об этом не нужно было говорить. Но не говорить было уже невозможно.              Хотелось жестоко пошутить и усмехнуться — по привычке. Но почему-то Менма не делал этого, ловя тёплый затылок, а затем и губы, чтобы показать, что он жив, чтобы заверить в бесконечной мощи его жизненной силы.              Они целовались неторопливо, но глубоко и так откровенно, что мутилось в рассудке. Чараске сминал в пальцах грубую ткань чужой одежды и усаживался сверху, чтобы быть так близко, как только мог. А Менма неосознанно тёрся о прохладный металл браслетов щекой, когда Учиха скользил пальцами по волосам.              Чараске чуть извивался, и Узумаки проходился по всему его телу ладонями, повторяя изгибы тела, иногда подавался навстречу и падал обратно, чуть ударяясь затылком о ствол дерева. Но всё равно этого не замечал, из-под полуприкрытых век наблюдая за выражением слишком родного лица.              Он подхватил Чараске под бёдра, придвигая к себе так близко, что ощутил приятную тяжесть на животе.              — Я не боялся смерти, — сказал он честно, поймав за подбородок пальцами. — Но было бы обидно, если бы я не смог ловить бедного Учиху посреди пустынного леса, возможно, под наблюдением АНБУ, — он понизил голос, да так, что тот завибрировал где-то в гортани, — и трахать его до изнеможения.              Внутри что-то тихонько лопнуло и застыло, хоть и не ясно было, к лучшему это или нет. Стало тепло, почти жарко — так привычно. Чараске заглянул в глаза, не сдержав своей фирменной улыбки «кто кого», но в ответ лишь огладил плечо. Хотелось сидеть так вечно — в руках друг у друга, слушать тишину, смахивать с копны непослушных тёмных волос цветения сакуры… Слушать, как ворчит Менма. Как привлекательно хмурятся брови, когда он раздражается.              Хотя смотреть на него сейчас — такого лениво соблазняющего, с откинутой назад головой — было куда ценнее, чем любая вечность в тишине и покое.              И пусть много было и будет не сказано — как всегда. Сожалел ли Менма, когда ушёл?.. думал ли, вспоминал?              Имеет ли это значение?..              Подавшись навстречу, Чараске с удовольствием запечатал самодовольную ухмылку поцелуем, пальцами обеих рук перебирая тёплые волосы. Кончится момент, и прикосновения снова будут жаркими, пылкими и грубыми, а пока он ещё длится…              — Люблю тебя, — прошептал Учиха, да так игриво, что Менма приоткрыл один глаз. — Люблю тебя, как чёртова школьница.              — Дай угадаю, каким местом.              Чараске улыбнулся снова, извернувшись под руками.              — А то ты не знаешь, что я люблю тебя всеми доступными мне способами.              Менма фыркнул, прощупывая изворотливое тело, словно мастер — тёплую глину. И не нашёлся, что ответить, как всегда оставляя красноречие за Учихой, а за собой — поцелуи и полную вседозволенность.              Наверное, подумал он, подминая под себя Учиху на упругой траве, этот идиот позволил бы мне даже непростительные вещи. Одни из тех, что ломают и причиняют вред. Бросил бы мне в ноги своё достоинство и врождённую гордость. Раздавил бы я их?              …Чараске улыбался слишком откровенно и слишком обворожительно, чтобы не кусать и не сминать тёплые губы…              Нет. Его — нет.              И это выводило из себя.              Проклятое исключение. Проклятый, мать его, Учиха.              …Голос Чараске был прозрачным и сводил с ума, и каким-то образом тот об этом догадывался, не скрывая ни своих стонов, ни тихих ругательств, ни срывающегося время от времени имени с языка. А Менма только бесконечно боролся с собой, чтобы не совершить окончательную бесповоротную капитуляцию.              Проклятый, проклятый Учиха!..              — Люби меня так, чтобы я не мог дышать, — ухмыляясь, прошептал Чараске, едва дотягиваясь до уха. — Выбей из меня дух, Менма-кун, — добавил он.              А затем задохнулся в чужие губы.