Помехи

Я потерял ее. — Шепард. Потерял ее. — Шепард! Его выталкивает из сонного оцепенения — мысль всё еще ярко горит у него в мозгу. Еще ничего не кончено, смутно вспоминает он, и этого довольно. Уровень адреналина подскакивает, и тренировки школы спецназа берут верх — память наполняет его мышцы, обостряет рефлексы, и он приподнимается над полом как раз настолько, чтобы удалось выбросить руку навстречу горлу темной тени, нависшей над ним. Только тогда, когда сознание возвращается к нему полностью — опоздав на несколько мгновений, — он видит перед собой знакомое лицо азари, недоуменно уставившейся на него в ответ. Несмотря на то, что его пальцы стиснуты у нее на шее, она всё так же безмятежна и не отводит прямого взгляда от его глаз. Прежде она не показывала рядом с ним ни страха, ни каких-либо других чувств — всегда словно за непреодолимой стеной. Ее глаза точно такие, какими он их помнит, пусть даже его ногти впиваются в гладкую кожу ее горла: спокойные, уверенные, бесстрашные. Словно у хищника. Словно у Моринт. «И она осторожна, как всякий хищник». — О боже. Самара. — Его пальцы бессильно разжимаются, и он чувствует, как поддается под весом тела другая его рука, прежде чем он снова тяжело валится на пол. Его тело протестует, теперь вспыхивая запоздалой болью; совместный эффект биотических ударов Самары и Моринт, догнавший его только сейчас, накладывается на вынужденное пробуждение. Он прикрывает глаза ладонью, пытаясь выставить преграду на пути излишних внешних раздражителей. — Дело сделано, — ее голос остаётся невозмутимым вопреки всему произошедшему. Он ощущает, как она поднимается на ноги и отходит в сторону от него. Мысленным взором он может проследить каждое ее движение: представить, как она меряет шагами комнату — осматриваясь, оценивая ситуацию, выискивая нечто, что он мог упустить. — Мне жаль, Самара, — выдавливает он, хоть и знает, что она не покажет никакой явной реакции. Его это не удивляло: он понимает — юстицар провела слишком много времени, сотни лет, без товарищеского плеча рядом — и, возможно, настолько же давно никому не доверяла. Он с уважением относится к клятве, которую она принесла ему, но в то же самое время отстраненная таинственность влечет его ближе. Он приходит к ней в комнату — когда безумие долга позволяет выкраивать свободные часы, — и она неизменно оказывается на месте, погруженная в медитацию: единственная константа в суматошности его миссий. Их беседы в основном состояли из любезностей и общих фраз, и всё же порой она предлагала ему нечто подлинное: небольшой фрагмент прошлого, точно редкостную драгоценность, и он дорожил каждым, точно настоящим сокровищем. Он осознаёт: его интерес к ней уже выходит за рамки профессионального, но не может ничего поделать с собой. Вот почему он согласился участвовать в этом деле. Ради нее. Убить ее собственную дочь. — Всё в порядке, — неопределенно отвечает она. Он делает вдох; чувствует, как замедляется бешеное сердцебиение. Самый звук ее голоса успокаивает его, останавливает разбегающиеся мысли. С кряхтением он принимает сидячее положение, встряхивает головой, чтобы звезды пропали из глаз. — Не торопитесь, Шепард. Недавней суматохи, я полагаю, было еще недостаточно, чтобы привлечь внимание обитателей здешних мест. Отвращение к Омеге едва ли не сочится из ее голоса — немного более явственное, чем он это помнит. Он выбрасывает из головы эту мысль и оглядывается вокруг себя. В квартире бардак; мебель разбросана как попало. У дальней стены лежит труп; пятна запекшейся крови — словно абстрактная роспись по телу. Над трупом стоит Самара — сумрачной тенью. Его разум всё еще замутнен, и он, к несчастью, не может соотнести одно с другим. — Кто победил? — спрашивает он; вопрос слетает с его губ прежде, чем он хотя бы пытается себе помешать. Он вечно будет сожалеть об этом — о том, что не придержал язык. Если бы только он принял всё таким, как есть, допустил, что в то время, когда он был без сознания, Самара одолела противницу (как и должно было быть; конечно же, так и было) и затем присматривала за ним. Если бы он просто-напросто сохранил молчание, эта миссия — этот кошмар — закончилась бы. Но он спрашивает. И, пусть даже он не видит, какое выражение в этот миг принимает ее лицо, он может почувствовать — почти услышать, — что времени прошло немного больше, чем следует. — ...Я, Шепард. Мне было... нелегко. — Ее голос напряжен. Задержка. В любое другое время, в любых других обстоятельствах это бы не значило ничего. Он как-то спросил ее о Кодексе юстицаров и отношениях, которые были у нее в прошлом — надеясь тем самым оценить свои шансы. Тогда ее ответ тоже предваряло короткое молчание — пожалуй, самая долгая пауза, которую она позволяла себе за все их разговоры — пока она пыталась осознать подтекст его вопроса. Так что он знал — она тоже не чужда подобным мгновениям: мгновениям, когда безмятежное течение ее слов идет рябью. Но по какой-то причине... — О, нет, Самара. Эта задержка. Он неуверенно поднимается на ноги и подходит к ней. Эта задержка. — Прости, я вовсе не имел в виду... эта задержка, что это была за... Оказавшись с ней рядом, он осторожно убеждается в том, что выбрал правильную дистанцию, не посягнув на ее личное пространство. Она искоса смотрит на него, но льдистые глаза не выдают мыслей. — Понимаю. — Она вновь переводит взгляд на тело. — И я буду признательна, если мы не станем оставаться здесь дольше необходимого. — Хорошо, — отвечает он ровным тоном, глядя туда же, куда и она. Разумеется, у их ног лежит тело Моринт: жесткий, черный, обтягивающий все изгибы костюм — залитая кровью картина, то, что осталось от ее головы — смазанный рисунок из плоти. Он привычен к виду мертвых тел. То, что он видит сейчас, ничем не отличается — и выглядит не страшнее — всего того, что ему доводилось увидеть раньше. Но есть что-то жутковатое в том — осознаёт он в этот момент — насколько Моринт похожа фигурой на свою мать, несмотря на разницу лет. Хорошо сложенная и гибкая — из тех, что со всех сторон привлекают к себе жадные взгляды. И его влекло к Моринт. В своем роде. Он не может этого отрицать. Хотя Самара убеждала его, что ему понадобится всего лишь действовать по ситуации, он обнаружил, что вжился в роль — озвучивал кое-что из собственных более мрачных рассуждений, тех мыслей, которые приходили ему в голову, но всегда заглушались голосом совести. И на кратчайшее мгновение, когда они двое сидели на диване в ее квартире, и он тонул в тепле, исходившем от Моринт, и в ее словах — когда он смотрел в ледяную океанскую синеву ее глаз... «Взгляни мне в глаза и скажи, что хочешь меня». — Шепард? Те же глаза, полные ледяной океанской синевы, снова смотрят на него. — Нам здесь еще что-нибудь нужно? Сосредоточенность — это страшно. В бою бывают моменты пронизывающей осознанности, когда единственным взглядом охватываешь поле боя целиком. Такое случается только в минуту опасности — так он всегда полагал. Но его вдруг пронизывает внезапным осознанием собственной хрупкости. Он — на беззаконной Омеге, в шикарных, но тем не менее ничем не защищенных апартаментах. Рядом с ним — не просто асари-биотик, а юстицар («...или психопатка-убийца, если верить тому, как холодеет у тебя кровь. Есть ли вообще разница между ними?» — насмехается его разум), которая провела в боях сотни лет. И он даже не вооружен. Шальной осколок треснувшего стекла разбивается об пол, зазвенев на прощание. Ему приходится напрячься каждой клеточкой тела, чтобы не вскрикнуть. — Как долго я был в отключке? — Он осторожно избегает того, чтобы еще раз взглянуть в эти глаза — в которых, ему казалось, он может утонуть. Быть может, он уже утонул — только не заметил. Он чувствует, как она изучает его, наблюдает за его реакциями. Беспокоится за него? Или ждет момента, когда она сможет... — Не слишком долго, — отвечает она. — Прошу прощения, но я не была в состоянии... — Хотя бы приблизительно — меня устроит. — Бой был нелегким. Она дралась отчаянно, изо всех сил. Я перестала следить за временем. Могу только сказать, что вы пришли в себя почти сразу же после того, как всё кончилось. — Значит, ты не знаешь, как долго. — Мне жаль, Шепард. Он резко опускается на корточки и протягивает руку к трупу. Ее пальцы столь же стремительно сжимаются на его запястье — прежде, чем у него появляется хоть какая-то возможность тщательнее изучить тело. — Что вы делаете? — Если в ее голосе и можно различить ужас, то его слух не способен на это. Это ее спокойствие, это невыносимое спокойствие... Он всё еще не в силах посмотреть ей в глаза — увидеть, есть ли в них следы потрясения. — Просто... подумал, что заметил кое-что. — Даже он сам не уверен: что именно он ожидал обнаружить. Пятно крови на одежде, которое не получится объяснить? Что из того, что ему известно о Самаре и Моринт, о них обеих, позволит ему ясно отличить одну от другой? Она по-прежнему держит его за запястье, но ее хватка ослабла. Они редко касались друг друга, кроме как в бою. Ее пальцы теплые, в точности как он и помнит; но у Моринт были такие же, и он не уверен, что пугает его сильнее — что ему никогда не удастся её забыть, или что он никогда не сможет определить разницу. — Извини, Самара. Идем. Он поднимается на ноги и отходит от тела, пошатываясь от усталости. Ее рука соскальзывает, и она идет следом, с легкостью подстраиваясь под его шаг, как и всегда. Он хочет забыть это место, забыть ее, забыть эти сомнения. Но Моринт сумела как-то выбраться с Тессии, верно? Было бы логично, если бы она была способна притвориться собственной матерью, хотя бы ненадолго. Большинство вещей Моринт разбросаны в беспорядке по полу. Только один стол остался не перевернутым в драке, и он тут же узнаёт его. Он замирает. Упаковка «Халлекса», стоявшая там, пропала. «Мне нравятся игры, где противник может верить, что он вот-вот победит... перед тем, как ты убьешь его». — Что-то не так, Шепард? В ее голосе нет эмоций. Слова звучат мертво. Мертво. Я потерял ее. — ...Нет. Всё в порядке.