***
С Марком круто. С Марком божественно. С Марком до одури прекрасно, опасно и до чертиков рискованно. И Донхёк побежит за ним. Откинет золотую корону, мерцающую сотнями драгоценных кристаллов, отречется от престола, сбросит сладострастную власть со своих плеч, но нельзя. Не позволительно Первому Принцу благородных кровей Ли бросать все на кон ради одной прихоти. Пусть самой главной, нужной и приоритетной, но все же мелкой шалости. Подолы шелковых платьев мягко развевались по мраморному полу, пока кокетливые их обладательницы, смущенно пряча улыбку за изящным веером, шутливо убегали от не менее прелестных ухажеров. Бал начался. Слуги давно зажгли свечи, что теперь мириадами огней тонули в игристом шампанском, отражались на позолоте посуды, играли бликами на дорогих кристаллах и так же ярко горели в блестящих глазах присутствующих. Королевство Ли всегда было тем местом, которое люди именуют страной «Вечного солнца» — его колыбелью, его началом. Все здесь было щедро одарено теплотой сердца и жаром темперамента, мягкостью природных условий и лаской теплых дождей. Здесь даже в крошечной веснушке на загорелой коже маленького мальчика находилась частица огромной силы Солнца. И даже этот бал не стал исключением. Сделанный в тонах теплого коричневого, мягкого оранжевого и искрящегося золотого, казалось, что в зале собралось тысячи светил, устроивших пышный парад планет. Они шустро сновали по залу, одаривая каждого, излучая ту самую искру, присущую только коренным жителям «Вечного солнца». Но Марк не был коренным жителем. Не имел теплую карамельную кожу или мягкие черты лица, в нем не горела та жгучесть южанина, не проскальзывала искра озорного нрава, как в остальных. Он не был поцелован Солнцем. Потому это ярко выделяло его в атмосфере праздника не только внешне, но по внутреннему состоянию. Взглядом Марка долго терзать можно, резать, будто острием ножа, замораживать до дна целые моря, океаны, превращать в нечто твердое, холодное и донельзя хрупкое все живое… но нельзя. В чувствах его можно испугаться, изогнутся от пронзительной боли, утонуть, испить яда темного, но продолжать жить. Существовать. Марк смотрит на невесту Донхёка и пытается не сгореть. От ревности, от зависти, ненависти и жалости. От ревности к этой особе, от зависти всем мирноспящим и свободным, от ненависти ко всему королевскому строю, от жалости к чужой, но такой родной судьбе. Марк смотрит на Донхёка и понимает, что примет любой его выбор. Согласится с невозможным, поддержит, будет внутренне себя крошить, ломаться, но вновь стойко по частям собираться ради одной его улыбки. Донхёк поглядывает на Марка и осознает, что никакой свадьбы не будет. Девушка рядом с ним да красивая, да мягкая, скромная и донельзя милая, воспитанная, но её прикосновения обжигающие словно, неприятные, стягивающие, от нагретого металла будто ожоги получаемые. Она ведь тоже солнце. Такое же небесное светило, такая же знать, как и сам Донхёк. Но слияние двух звезд — гравитационный коллапс, редкость. Рождение сверхгиганта или же взрыв на миллионы белых карликов, что после не соберешь. Донхёк не желает гореть, не хочет собирать себя после этого по частям, по кусочкам, стараться упорно, подниматься, но постепенно превращаться в звездную пыль прежнего себя. Но он и не соберет вовсе. Частицы своих звезд он уже отдал Марку. Соединил их в новые созвездия, нашел азимуты, черные дыры, прочертил шаткие горизонты и пустил по эклиптике звездную пыль. Создал собственную мини Вселенную в объятиях старшего. Но слезы сейчас скатываются по разгоряченной коже, а человека, который мог успокоить, рядом нет. Донхёк аккуратно прижимает ладонь к лицу, чтобы унять ноющую боль от пощечины. Он быстро пробегает по намеченному пути, скрываясь за засохшим кустом красной розы. Донхек бежит. Спотыкается, встать вновь ровно пытается, к человеку родному так упорно стремится, но больно падает, раздирая нежную кожу засохшей травой. В легких — обжигающий свинец, горло будто стиснуто чьей-то сильной хваткой. Донхёк задыхается. От правил. От вечного лицемерия. От духоты этой страны, от ее импульсивных людей, от себя. Донхёк не выдерживает этого жара. Не может поддержать свой слабый огонь в костре всеобщей ненависти и гнева, что яркими вспышками вырывается на него, губит своими ультранасильственным волнами, гасит. Но вдруг Донхёк чувствует свежесть. Мягкую, ненавязчивую, но всюду преследующую его еще с самого детства. Такую привычную, приятную, нужную. Холодные ладони опускаются на подрагивающие плечи, трясут мягко, поглаживают, поднимаются по разгорячённой шее к красному лицу. Донхек видит смятение на дне глаз напротив, но Марк все так же непоколебим, все так же спокоен. Он мягкими касаниями стирается слезы, поглаживает горящую щеку, холодом своих пальцев приятно остужает, помогая выровнять дыхание. И Донхёку лучше становится намного, дышать легче, жить. — Тише-тише, — Марк без слов все понимает. Юноша аккуратно поднимает Донхека, который все судорожно хватается за его руку. — Пошли. Донхёку не нужно говорить куда. Он знает это место. Любит его, ценит, оберегает от посторонних глаз, не дает чужому просочиться, узнать. Это их маленькая Вселенная, место, где парни могут высвободить все свои даже самые далекие звезды.***
Утро для Донхёка это его любимое Солнце, новый день, краски пастельного рассвета и свежесть росы на темнеющей траве. Это объятия, словно стражи, защищавшие его чуткий, порой неспокойный сон. Это приятное тепло под ребрами, когда Донхёк лежит, укутанный одеялом, нежится в его мягкости, пока Марк, тихо матерясь, готовит на кухне кривенькие оладьи. Это лимонный чай с медовым привкусом и нежные взгляды друг на друга. Это долгий, прощальный, но такой чувственный поцелуй и короткое: «Сначала я, а потом ты, чтобы никто не заметил, окей?». Донхёк любил утро, трепетно хранил все воспоминания о каждом рассвете, проведенным в компании Марка, ценил и согревался ими, когда становилось невыносимо одиноко. Но это утро встречает Донхёка холодом простыни и пустующим местом напротив. Юноша смотрит сонно, рассеянно. Пытается найти былое напоминание Марка, но его нет. Всю атмосферу уюта, тепла и идиллии будто украли из этого скромного убежища, выдернули с корнем, растоптали. Донхёк собирается спешно. Предчувствует нечто неладное, что скребет противно под самым сердцем, что подкатывается к горлу раздувающимся шаром, застревает поперек, не дает спокойно вдохнуть. Сердце бьется учащенно, быстро не то от продолжительного бега, не то от ощущения, что он опоздал. Донхёк залетает в дворец. Пытаясь отдышаться, он медленно ступает по холодному мрамору, осматривается, ищет глазу незаметные изменения. Не находит, но чувствует. Все было по-прежнему: высокие, расписные потолки, тяжелые и плотные шторы цвета топленого молока, ряд работ великих мастеров красок и кисти, комнаты и гостиные, все те же изящные, вырезные арки. Все то, что было знакомо Донхёку с самого детства, вдруг стало чём-то чужим, неродным, холодным и отрешенным. Он побежал в спальню отца. Стук каблуков одиноко раздавался по пустым коридорам. Никто ему не мешал, не отвечал, никто не выходил навстречу. Донхёк останавливается резко, дышит тяжело, стучит пару раз о массивную резную дверь и привычного ответа ожидает. Не выдерживает. С силой отталкивает их и застает пустующую постель своего отца. Время раннее он не мог быть где-либо помимо своей комнаты. Донхёк в который раз срывается с места и бежит так, словно от этого зависит его жизнь. Удивительно, как в одночасье может изменить свое решение жизнь: дать помилование приговоренному, отнять жизнь у здорового или подарить несколько мгновений смертельно больному. Сделать падших высшим творением мира, а королей — лишь пешками в запутанной игре власти. Донхёк вбегает в главный зал. Замирает, застывает, словно сотня других статуй рядами стоящих около стены. Только вот у мрамора этого нет глаз, чтобы увидеть, нет сердца, чтобы почувствовать все то, что испытывает и то, во что не хочет верить Донхёк. Страх, неверие, паника. Их увековеченная безразличность повидала многое, но то, что вместо своего родного, изображённого на оранжевом бархате диска, литого из чистого золота, и лучей, вышитых из самых тонких шелковых нитей, Донхёк видит чужой — темный, пропитанный стужей синего мрака — герб с двумя копьями и головой волка посередине. Волки эти — обитатели далекого, враждебного и холодного Севера. Издавна они скалят свои клыки, пускают кровожадные взгляды на территории юга — на Королевство Ли. Им мало захваченного Востока, они ходят теперь рядом, прячась в темноте, не высовываются, наблюдают. Лишь изредка слышится гулкий вой или же краснота мерцающих глаз, лишь изредка их воинов все же ловят на границе Вечного Солнца. Донхёк ненавидел их. Он неотрывно смотрел на восседающего на золоченом троне Короля. Грозного, хладнокровного, высокомерного. Он смерил юношу победной усмешкой и веселым взглядом. — Молодец, сын мой, — прохрипел Король, и Донхёк только заметил знакомую фигуру прямо перед Королем. — Ты отлично выполнил свое задание. План был великолепным, — трудно посмеивается старик, упираясь подбородком об жилистую руку. — Наконец, смог доказать всем, что достоин иметь права на престол и носить королевскую фамилию. Твои братья были слабаками, Минхен. Все они — последние псы в наших рядах. Несмотря на все альтруистическое в структуре волчьих стаи, Донхёк ненавидит их. И сейчас ненависть разгорается сильнее, когда он узнает эти черные волосы, которые днями ранее оттягивал при поцелуе, эту сильную спину, на которой и сейчас наверняка горят незажившие царапины.***
— Нет, нет, нет! Отпусти! — Донхёк вырваться из крепкого захвата пытается, дергается, кричит, ногтями короткими кожу пронзает, но освободиться не может. Прежняя, такая любимая спокойность и безмятежность Марка стали в мгновенье невыносимы, отвратительны. Донхёк понимает, ему хотят объяснить ситуацию, но зачем? После стольких лет лжи и обмана, после стольких неискренних слов и чувств — зачем это все? Донхёку противно. Ему отвратительно от самого себя, от того, что этого, как оказалось, волка сам приручил, в хрупкую цепь рядом посадил, дразнил все время, ласкал, полюбил так, что и не замечал подкравшуюся за ним стаю. -… за что? А ответом служит тишина внезапная и огромных размеров сожаление, тоска и раскаяние, цепями обвившее сердце Марка. Юноша не знает, как ответить. Но Донхёк и не требует. Уже не хочет еще больше разочаровываться в нем. Не горит желанием разбивать все мельче и мельче осколки воспоминаний, которых разбросало ураганом событий внутри Донхёка; которые теперь больно впиваются в органы, все терзают и режут краями тупыми, доставляют нестерпимую боль, мешают сделать банальный вдох.***
Проходит неделя. — Я… — на лице Марка отчаяние след оставило, наложило свою печать, измучило. Парень меряет длинными шагами комнату, то взмахивает руками, то вновь согнет их в задумчивом жесте. Донхёк сидит, свесив с жесткой кровати на холодный пол босые ноги. Потухшим взглядом он затравленно смотрит на поминутно злившегося Марка. — Донхёк, пожалуйста, выслушай, — все же останавливается напротив юноши Марк. Он смеряет бледного Донхёка сочувственным взглядом и чувствует, как лопаются, словно хлипкие мыльные пузыри, все оправдания, построенные им самим, как слетают все триггеры при виде любимых глаз, наполненных до краев ненавистью и болью. Ненавистью, направленный на него, болью, причинённой им самим. Марк думает, что Донхёк прав. Он сам ненавидит себя пуще всего на свете, считает, что теперь и вовсе не достоин жизни, чем тогда, когда его еще мальчишку привели в Королевский дворец и назначили личной слугой этого непослушного ребенка. Воспоминания больно бьют по вискам, сжимают ребра, колют сердце, вызывая судорожный вздох. Марк приседает аккуратно, на один уровень с Донхёком становится, хочет в руки взять ладони холодные, но парень не дает. Одергивает их, шипит, взглядом своим тяжелым буравит, противовес себе гневом возгорается. Марк руки свои неловко убирает, но сидеть все в том же положении продолжает. — Завтра казнь. Донхёк на Марка не смотрит. Глупо гипнотизирует одну точку, будто и не здесь вовсе. Но он все слышит. Понимает. На кусочки внутри распадается, о судьбе своей страны думает, осознает, а после от бессилия кричать хочет. Ему, как будущему, но уже бывшему Королю слишком тяжело принимать такое. Стыд, позор и унижение. Все то, что он чувствует, слыша точное время казни. — Я… — Марк останавливается у решетки. Стоит в нерешительности, а после оборачивается. — Я что-нибудь придумаю. А после исчезает за массивной железной решеткой, покрытый местами ржавчиной. Сначала вырывает сердце жестоко, а после дает совсем слабую, прозрачную, но такую огромную по своей важности надежду. Донхек давно погиб. Для себя, для народа. Замуровал себя под обломками своих воздушных замков, накрыл все толстым слоем безразличия, посыпал сверху прахом воспоминаний. Внутри него все сажей черной осаждается, тлеет, потухает.***
Тишина воцаряется. Над страной, над безропотной толпой, над эшафотом и в сердце самого Донхёка. Он смотрит, как вся его семья издает последний вздох, слышит, как останавливается сердце каждого, как выцветают их яркие, горящие озорным огнем глаза. Они боролись до последнего. Но народ их явно не любил. По бледной щеке катятся кристальные слезы. У Донхёка ледяной корочкой внутренности покрываются, пульс замедляется, пальцы синими тотчас становятся, будто у мертвеца вовсе, но он жив. Чувствует, что нечто важное внутри обрывается, падает, пропадает навсегда, пока время продолжает лениво идти, а снег, неестественный для этих мест, долетать до бледной кожи и вмиг на ней расплавляясь. Зима наступила в стране Вечного Солнца. Проходит время. Мерзлота просачивается в сердца коренных жителей, пока в одной из многочисленных комнат темнеющего на склоне горы дворца продолжает гореть одно Солнце. — Прости меня, — со сто второй счет фразе сбился. Марк повторяет это. Вкладывает в каждую букву частицу себя, теряет ее, но повторяет вновь и вновь, сидя у колен Донхёка, прижимая к себе самое дорогое, но уже сломанное. — Но я же всего лишь «трофей» от прежнего порядка, — Донхёк аккуратно перебирает черные пряди Марка, чуть оттягивает жесткие волосы, поглаживает их. Он смотрит на юношу безразлично. Пытается держать состояние полного отрешения, хладнокровия. Но внутри него войны идут ожесточенные, устои переворачиваются раз за разом, смотря на виноватое лицо Марка, он себя предает мимолётному, а после жестко карает самобичевание. В Донхёке изо дня в день огонь последний гаснет, слабеет, но вновь возгорается местью и гневом при виде отпрыска нынешнего Короля. Как бывший падший принц, Донхек люто ненавидит Марка — третьего, внебрачного сына Короля Ли. Днями он мечтает свернуть тому шею, воткнуть серебряный кинжал в спину, прокрутить несколько раз для достоверности и вытащить медленно-медленно, чтобы тот ощутил хоть сотую долю его боли. Каждый божий день он мечтает, он жаждет сладкой мести за всю семью, но очередную ночь, когда бледная луна лучами своими чуть касается лица юноши, Донхёк ломается. Лишь бледный диск на небе свидетель тех мучений, что испытывает парень. Он мечется по белым простыням, мнет их, чувствуя мнимые прикосновения Марка, до крови губы прикусывает, ощущая мягкость чужих, сгорает, не находя той самый нужной прохлады. Донхёку от отчаяния выть хочется, потому что он все еще любит. Любит так же сильно и рискованно. Он разонравиться пытается, кусается, царапается, но Марку всегда все было нипочём. Он улыбкой своей испаряет всю обиду, зная, что Донхёк не из злопамятных. — Прости меня, — тихо шепчет Марк, сидя на коленях перед Донхёком. Не встречая сопротивления, он аккуратно берет его ладони в свои. Целует нежно, утыкается в них. — Прости. — Разве будущему Королю так положено делать? — улыбка у Донхёка непривычная. Странная, разбитая, но по-прежнему любимая. Она уж не родная больше, отрешенная, искривлённая в горькой усмешке. — Моя воля подчинена лишь тебе, — тихо проговаривает Принц, все также аккуратно и бережно держа ладонь. — Глупый. Донхёк не может. Он слишком зависим от Марка, слишком сильно утонул в нем, полюбил. Приручил. А Марк, в который раз осознает, что примет любой выбор своего Принца. Любой, даже если придется пойти против всего его Королевства.