Рамки и пределы

Хозяйка вольна выбрать любую из комнат поместья, но почему-то каждый раз они делают это в подземелье. Возможно, каменный мешок напоминает Лизе дни ее юности, когда они с сестрой бегали поглазеть на допросы и пытки пленных в казематах отцовской крепости. – Лицом к стене. На колени, – голос Лизы холоден и бесстрастен. Как и взгляд, который Алексей ощущает спиной. Взгляд сквозь него, пустой и страшный, как чернота под капюшоном Черного Всадника. Тот не явится сегодня или завтра: Лиза может удовлетвориться и на неделю, и даже на месяц. Не один лишь эликсир сохраняет от превращения: годы назад Алексей выяснил, что она так же может питаться чужою болью. Но лишь тогда, когда пожелает того сама. Он заставляет себя думать о невинных жизнях, которые сегодня откупит своею кровью. Пусть это всего лишь отсрочка, но она важна, она стоит его страданий. И ему надо бы радоваться, когда Лиза предпочитает истязать его, чем кого из бедолаг на хуторе: он уже не может спокойно выйти к реке, сразу обступают перепуганные мавки. Ему нечего им сказать. Алексей не прикован и даже не связан. Он здесь добровольно, будто может в любую минуту подняться и уйти – а ведь и правда может. Но не уходит. Как и всегда. Зябко, ледяной воздух кусает обнаженную кожу: и вполовину не так мучительно, как то, что начнется вскоре. Последний раз они с Лизой спускались в подземный лабиринт почти полгода назад. Все шрамы на теле давно зажили, воспоминания о боли изгладились – но сейчас Алексею страшно, как в первый раз. Это всегда – как впервые. И как и всегда – он ни жестом этого страха не выдает. Данишевский мысленно твердит одну из тибетских мантр. Пустая затея для тела, выровнять дыхание он уже не успеет, но хоть успокоит сознание. Он никогда не падал в обморок до того, как всё заканчивалось. Самое мучительное – ожидание первого удара. Но когда он приходит – наступает секундное облегчение: началось. Ведь где есть начало – то когда-то будет и конец, нужно только до него дотерпеть. Алексей кусает губу, загоняя крики в горло. Мышцы каменеют, словно превращаясь в лёд. И каждый жестокий охлест словно высекает из этого льда осколки. Спина, ребра, бёдра и плечи. Лиза не ведет счета, сколько раз поднимает плеть. Ее не заботит ритм движений, их темп или сила. Ей не важно, кто перед ней – деревенская девка или верный слуга и спаситель. Вот только с ним она из раза в раз останавливается до фатального удара – щадит его? Нет. Это простой расчет: убей – но где ты потом найдешь такого. Она впитывает его боль каждой клеткой колдовской оболочки. Забирает всё, без остатка, выжимая беззащитно подставленное тело до капли. Не благодаря за жертву, беря своё и ничего не отдавая взамен. Не ценя. Финал всегда одинаков: вместо очередного приступа боли – пустота. Шлепок об камень отброшенной плети и дуновение ветра: Лиза уходит. Алексей не слышит удаляющихся шагов, он оглушен и будто выморожен и душой, и телом. Мысленно представляя путь до камина, он измеряет время, за которое Лиза покинет лабиринт, и только после этого разворачивается, падая на камни. Он не плачет, вообще не издает ни звука, застывший, опустошенный и разбитый. Только прижимается лицом к холодной земле в безотчетном поиске утешения. ***** – Яков Петрович, извольте взглянуть вот на это, – Алексей аккуратно выкладывает на стол гравюру, указывая карандашом на переплетения тросов и лестниц в изображении. – Вы не находите, что такая конструкция… –… совершенно вымышлена и недееспособна, дорогой мой друг, – склонившись рядом, необидно смеется Яков, уловив мысль. – Фантазии Пиранези невозможно воссоздать в реальности, поверьте мне, – с улыбкой качает головой следователь. – Неужто пробовали? – моментально вспыхивает граф, чем еще пуще веселит Якова Петровича. Данишевский привык не давать воли своим эмоциям, но в присутствии Гуро это совершенно неисполнимо. Разводит на реакции, как мальчишку, – и так искренне этому радуется, что невозможно не поддаться. Как и сейчас. – О, представьте себе, да! Позвольте, я Вам разъясню, на примере, так сказать, – протягивая руку за карандашом, Гуро задевает графа по ребрам, и тот непроизвольно вздрагивает. Следователь удивленно приподнимает бровь, выражение лица мгновенно меняется с веселого на озадаченное. Алексей до сих пор не привык к таким быстрым сменам мимики. Но отчего-то уверен, что видеть подобное далеко не каждому доводилось: не любит Яков Петрович обнаруживать свои чувства. От такого открытия теплеет на сердце. – Нарисуйте, сделайте милость, раз уж Вы – реинкарнация великого Витрувия, – фыркает Алексей, пробуя сделать вид, что ничего не произошло. – Витрувий? Да при чем здесь Витрувий, – бормочет Яков, мотая головой, будто отгоняя какое наваждение. – Хотя, знаете, вот как раз Витрувий нам и поможет! – так же неожиданно, как и отвлекся, возвращается к теме следователь. – Где-то я у Вас тут видел его «Десять книг об архитектуре»… – Алексей позволяет себе облегченно выдохнуть: не заметил, не понадобилось объяснять, вот повезло. Хотя бы потому, что пришлось бы открыть слишком многое – и далеко не по части расследования. Всё, связанное с делом Всадника, Гуро известно и так. А вот личные графские переживания – другой вопрос. Алексей еще и сам не до конца понял, чего именно он опасается со стороны Якова Петровича: отвращения, осуждения или жалости. Все три варианта одинаково неутешительны для графской гордости. Объяснять действительно не приходится. Яков умудряется еще на пороге спальни зацеловать Алексея до такого состояния, что граф пропускает момент, когда следователь задирает на нем рубашку и оглаживает горячими ладонями бока. Гуро никак – то есть абсолютно, поражается Алексей, – никак не реагирует ни на его шипение, ни на явственные следы, ощутимые под пальцами и заметные в мягком освещении спальни. Он раздевает графа быстро и уверенно, толкает навзничь на постель, и, как выясняется очень скоро, явно намерен превзойти недавно смотренные ими индийские литографии. – Яков П-петрович, Боже… – Алексей вцепляется в простыни, буквально извиваясь под умелыми и совершенно бесстыдными ласками. Он даже не представлял, что с человеческим телом можно вытворять подобное – и хорошо, что не представлял, спокойнее спал, теперь бы только подушки ногтями не изорвать да губы не искусать в лохмотья. – Взаимно, Ваша светлость, – мягко возвращает комплимент Яков Петрович, мокро целуя графа под коленом. Уложив его ногу себе на плечо, припечатывает поцелуем в бедро, аккурат поверх налитого синяка, и оглаживает скользкими от слюны пальцами промежность. Алексей дёргается и давится всхлипом, заставляя и Гуро прерывисто выдохнуть в ответ: от таких реакций Яков пьянеет, хоть ему вот вина или водки сколько ни пей – так ни в одном глазу. Алексею не стыдно, и переход за эту грань он тоже не успевает уловить. Мудрено ли вообще соображать, когда тебя касаются там, где до сих пор бывали только твои собственные руки – да и то не в таких пределах. Для Якова, судя по всему, вообще не существует понятия предела – и сейчас Алексей ему за это очень благодарен, хоть и воет в подушку, поставленный теперь в коленно-локтевую позицию. Его одновременно растягивают и облизывают, не позволяя расслабиться и помочь себе. Ни об кровать потереться, ни рукой дотянуться – Яков Петрович начисто лишил его путей к освобождению, и от этой неожиданной жестокости хочется расплакаться в бессилии. Напряжение не отпускает его еще с той пытки, что устроила Лиза: зубы сводит от не находящих выхода рыданий, сковывает мышцы невыплеснутый страх, путает мысли стыд за свое состояние. Он не спит ночами, отключаясь только под утро – просто от усталости, за библиотечным столом, проводя ночи за изучением санскрита. Только к приходу Якова сегодня привел себя в относительный порядок – но вот теперь даже друг его изводит мукой, пусть и сладкой. Алексею хочется плакать – но слёзы не идут. Всё тело горит, обласканное, раскрытое, готовое – бери только. Чего ж еще надо его мучителю? Отчего не возьмет наконец, не даст забыться. Яков что-то шепчет ему на ухо – слова доходят как сквозь воду, он потом вспомнит и поймет их смысл. Ладонь ложится ему на загривок, жестом до того ласковым, что едва не прошибают желанные слёзы. Алексей прерывисто вздыхает, и через мгновение его бёдра обжигает удар. Яков бьёт ровно и сильно, отсчитывая от вдоха Алексея, когда заносит руку, до его выдоха, когда опускает плеть. Бьёт прицельно – поверх чужих следов. На бедрах их меньше, чем на спине, и повреждения будут слабее – а на эффекте это не скажется. Тело под его ладонью зажимается как каменное, но Гуро продолжает орудовать плетью. После шестого удара беззвучный крик Алексея наконец прорывается гортанным стоном. После седьмого – из глаз брызжут слёзы. После девятого – он содрогается всем телом в долгом спазме удовольствия, без единого прикосновения к чреслам спуская прямо на простынь. Расслабляется – и отключается, успев лишь ощутить крепкие руки, обнимающие его. – Добрых снов, Ваша светлость, – Якова Петровича непросто растрогать. Но чужой катарсис для него – род зависимости. Поэтому, сейчас баюкать на своей груди доверчиво уснувшего Алексея, который за эту ночь переступил через себя не раз, – лучшее из удовольствий. А Яков Петрович имеет все основания полагать, что этим далеко не исчерпывается потенциал графа Данишевского в рамках их взаимоотношений. И он готов продолжать изучать эти рамки, расширяя их, прямо с утра.