Бросай курить

Сколько я себя помню, бабушка на лето уезжала в деревню. В детстве меня отправляли к ней туда на все каникулы, и я рыбачил в пруду, лазал по деревьям, изредка помогал в огороде и был совершенно доволен жизнью. Потом я вырос, ездить в деревню к бабушке стало не круто, и постепенно из небытия всплыл факт, раньше никогда не приходивший мне в голову: четыре, а то и пять месяцев в году бабушкина квартира пустовала. Бабушка не сдавала ее, сдавать там, в общем, было особо нечего — однокомнатная хрущевка со скрипучими полами, но в моих глазах она была самым настоящим сокровищем, шансом на самостоятельную жизнь отдельно от мамы с папой на целое лето! У меня могла быть своя холостяцкая берлога, где никто бы не ругал меня за неубранные носки и незастеленную постель! Что и говорить, маме с папой эта мысль совершенно не понравилась. — Ну что ты выдумал такое, — сказала мама, — все лето будешь бутербродами питаться? Испортишь желудок! А папе она пояснила: — Не дай боже еще твоя мама подумает, что мы хотим квартиру у нее отобрать. Нет уж, не надо нам таких проблем. И так она меня недолюбливает. Она это, конечно, сказала уже потом, когда меня отправили спать, но я еще не заснул, потому что смотрел всякие смешные видео на телефоне, и слышал через дверь. Мне стало обидно. Неужели бабушка способна подумать, что я какой-то негодяй? В общем, в тот год она так и уехала, и остался я без холостяцкой берлоги. На следующий год я попытался раздобыть ключи у самой бабушки, в обход родителей, и подошел к делу продуманно: я выведал у нее, что за лето она теряет не меньше половины горшков герани, фиалок и прочих цветов. То есть, конечно, горшки оставались на своем месте, а вот цветы сохли. Бабушка выносила всю свою коллекцию растительности на балкон, когда уезжала, но дождь был то ли слишком редким, то ли не доставал до всех многочисленных горшков, в общем, до ее возвращения доживали исключительно сильнейшие. Зная, как печалят бабушку пустые горшки, я сказал ей: — А ты бы дала мне ключи! Буду твои цветы поливать. — Ну что ты, миленький, — ответила бабушка и на всякий случай сунула мне в карман денег на конфеты, — неужели ж ты станешь мотаться через весь город ради моих цветов! Глупости это, летом тебе надо с друзьями мяч гонять, а не по автобусам трястись. И не дала, уехала. С друзьями мы мяч гоняли в лучшем случае в Фентези Футболе, но бабушке объяснять это было без толку, да к тому же, моему делу этот аргумент не помогал совсем. А на следующий год мне было не до того, потому что я сдавал экзамены. Мне было вообще не до чего, я совершенно измотался, дома ходили на цыпочках, я с нервов орал на всех подряд, что мне мешают заниматься. Тогда папа не выдержал и сказал: — Вот что, езжай-ка ты к бабушке учить, — и дал мне связку ключей, которые, оказывается, у него всегда хранились на всякий пожарный. Что об этом подумала мама, я узнать не успел, потому что набил рюкзак книгами, бросил сверху три пары трусов, носков и две футболки, сунул в карман зарядку для телефона и рванул из дома с такой скоростью, что позавидовал бы даже тот страус из мультика, за которым все время гонялся глупый койот. Папа оказался мудр: в тишине пустой квартиры мне училось отлично. Когда я наконец поднял голову от учебников, уже вовсю жарил июль. Я сдал экзамены и наконец огляделся. Бабушкина квартира была куда меньше, чем мне казалось в детстве. Потолки как будто немного опустились, диван стал ниже и совсем не пружинил, только поскрипывал подо мной. На измельчавших креслах покоились полувековой давности тряпки-пылесборники, название которых никак не всплывало в моей памяти. Чехлы? Гобелены? Я вытряхнул их на балконе и одновременно обнаружил балкон. То есть, я знал, разумеется, о его существовании, но теперь заново открыл его для себя, и очень вовремя, потому что лето выдалось жарким. Балкон был небольшой и заставленный цветочными горшками почти полностью, и правильно назывался, наверное, лоджия, потому что упирался в стены с двух концов. Горшки стояли на полу и на старой стиральной машине, накрытой пестрой клеенкой, — в общем, везде, но только на половине балкона. Тут я сделал неприятное открытие: балкон делила посередине немного заржавевшая перегородка высотой чуть выше пояса, и принадлежала отгороженная половина явно не бабушке, потому как на ней хранились покрышки. Покрышек, как и того, на что они надеваются, у бабушки отродясь не бывало, а это могло означать только одно: однажды давным-давно какому-то идиоту-архитектору пришла в голову гениальная идея — делить балкон с соседями. То, насколько это плохая идея, я мог бы объяснить этому придурку на примере окурков, которых было полно в крайнем горшке с геранью. То есть, теперь это был уже скорее горшок с окурками, потому что герань пала смертью храбрых. Но главное, конечно, было совсем не это, я просто уже успел вообразить себе, как загораю на этом балконе, потому что со двора в него заглядывали только старые липы. Не то чтобы я не мог загорать при соседях — но тогда нельзя было бы снять плавок, то есть, такое загорание ничем не отличалось от выезда на озеро или на дачу, а я мечтал прожариться ровно, без белых следов. Впрочем, сколько бы я ни валялся на солнышке, соседей видно не было. Я нашел на антресолях слегка заржавевшую раскладушку, не без труда расчистил для нее место среди горшков и устроился лучше, чем некоторые на золотых пляжах. Я читал с утра до вечера, лениво переворачиваясь, как котлета на сковородке. Рядом всегда была пачка сока на случай, если мне захочется пить, чипсы (для души) и полотенце, чтобы прятаться от самого солнцепека. На ярком свете экран телефона безбожно бликовал, и видел я в основном свое отражение, а батарейка садилась молниеносно, к тому же за время ударной учебы я привык к ощущению книги в руках; так я и начал читать все, что было у бабушки на полках. Бабушка моя, как выяснилось, отдавала предпочтение любовным романам. А любовные романы — это такая порнуха со свадьбой в конце, только вместо разносчиков пиццы там графья и растягивается вся эта поебень на тридцать глав. К вечеру после таких тридцати глав я бывал в мечтательном настроении и люто фантазировал в ванной и под простыней на диване, где ночевал. О том, как какой-нибудь мускулистый дикарь или пират заставлял свою прекрасную пленницу мыть пол в его фамильном замке, и глядя на ее откляченную попку, переполнялся вожделением. Задрав юбку, он учил строптивую покорности, всунув свой горячий язык в ее девственную пещерку наслаждений аж до самой простаты, одновременно дроча двумя руками ее копье любви. По книгам, правда, ни простаты, ни копья любви прекрасной принцессе не полагалось, а полагались всякие влажные складочки и розовые жемчужины, но мускулистый дикарь в этом кине играл роль куда более важную, чем девица, поэтому я себе жизнь не усложнял. Кончая синхронно с покоренной рабыней, я вытирался полотенцем и счастливо засыпал, не волнуясь, что поутру кто-то обнаружит на полу свидетельства моей бурной половой жизни. Жизнь в холостяцкой берлоге, одним словом, была хороша. Я питался макаронами с тушенкой, сосисками, булками и всякой мелочовкой вроде орешков, спал до полудня, валялся до вечера на балконе и по часу в день занимался спортом, чтобы с таким образом жизни не превратиться в тюленя. На исходе второй недели этого отпуска я пришел к выводу, что соседи тоже, как моя бабушка, куда-то уехали на лето, потому что балконная дверь неизменно была закрыта и света в квартире не зажигали ни разу. Я обнаглел, снял трусы и поворачивал к солнцу все те места, куда оно обычно не светило, радовался лету и заботился в этой жизни исключительно о том, чтобы не обгорела моя бледнолицая жопа. Но идиллия эта не могла продолжаться вечно. И вот однажды, когда я загорал среди зарослей герани в позе «у гинеколога», а очередная зеленоглазо-рыжеволосая пиратка с негодованием вибрировала всеми сиськами, привязанная к мачте благородным маркизом, у которого кубики пресса выпирали через усыпанный жемчугами камзол, случилось страшное. Сначала я почувствовал запах сигаретного дыма. Я не придал этому никакого значения, на балкон доносились запахи со всего дома, из чужих кухонь и окон. Но потом что-то маленькое прилетело по воздуху и ткнулось прямехонько в мою «пещерку наслаждений», и дальше время сконденсировалось. Сразу несколько вещей случилось практически одновременно: во-первых, я понял, что мне в жопу только что бросили окурок, во-вторых, что бабушкин сосед мудак и не уехал никуда на лето, а просто свалил на пару недель, а в третьих, я подпрыгнул на месте, приземлился обратно на раскладушку в сидячем положении и нахлобучил открытую книгу на свой пах. — Ты кто? — спросил сосед, доставая из пачки новую сигарету. — Данила, — просипел я. Сосед опустил глаза на книгу, хмыкнул и уточнил: — Стил? Я растопырил пальцы, изо всех сил пытаясь загородить компрометирующую обложку, загораживающую мой компрометирующий член, но романтические сиськи главной героини спрятать оказалось труднее, чем мои бритые и уже слегка загорелые яйца. Поняв, что спасти лицо мне все равно не удастся, я поборол желание немедленно ретироваться — нечего доставлять удовольствие этому козлу! — Курить вредно, дядя, — сказал я, подходя вплотную к перегородке, идеально скрывшей за собой и книгу, и все, что было на страницах 214 и 215, то есть, непредусмотренное сюжетом копье любви, введенное в повествование в качестве закладки. — Я тебе не дядя, племянничек, — ответил сосед, прикуривая от спички, — ты чей вообще родственник? Снимаешь? — Бабушкины цветы поливаю. Он с пониманием кивнул, протянул мне руку: — Меня Вадим зовут. Для своих — Жбан. Придерживая книгу одной рукой, я вложил другую в его жесткую ладонь, и стоило мне поверить, что этот мудак может еще оказаться вменяемым человеком, как он дернул меня к себе, впечатывая в перегородку, перегнулся и звонко шлепнул по ягодице. После этого мне все же пришлось поспешно ретироваться, но я затаил на соседа зуб и до ночи раздумывал, какую бы пакость ему учинить. К счастью, он сам преподнес мне идею. Этот урод оставлял свои сигареты там же, где курил, на выступе балконного заграждения. Курил он много и часто, а окурки складировал на моей стороне в герани. Вот мудила, неужели трудно купить пепельницу? Или хотя бы взять банку из-под пива, кофе, да мало ли жестянок! Первым делом я выковырял окурки из горшка и ссыпал в полупустую пачку сигарет, утрамбовав сверху тем, который стучался у ворот в мою страну чудес, спасибо хоть, потушенный. К утру на выступе появилась новая пачка, которую я до верха засыпал красным перцем. Я мочил ему спички, я специально сходил в строительный магазин за монтажной пеной, чтобы посмотреть на его лицо, когда он увидит ее в спичечном коробке и сигаретной пачке, я засовывал ему в пачку живых жуков и мух. Я был уверен, что рано или поздно получу от соседа пизды, не какой-то там романтической пещерки, а простой банальной пизды, но через несколько дней ожесточенных боевых действий Вадим капитулировал на дальний конец балкона и курил теперь там, пуляя окурками по голубям. Справедливость восторжествовала, на балконе воцарился мир, и очень вовремя, потому что жара стояла страшная, и я дико хотел спать на свежем воздухе. С раскладушки я смотрел на звезды в ночном небе, и душа сладко томилась и светло грустила непонятно, отчего. В первую ночь я вел себя прилично, не зная, какой подлянки ожидать от соседа, но Вадим затаился и курить не выходил весь вечер. Тогда мое молодое горячее тело запросило любви, и на вторую ночь я обдрочился до полуобморочного состояния, торжествуя свою безнаказанность. Моя жизнь была похожа на сказку, которую не портил даже Змей Горыныч, дымивший целыми днями в паре метров от меня. Я мог бы и вспомнить, что в любой сказке на третью ночь обязательно происходит какая-нибудь фигня, но ночь выдалась волшебная, я проснулся от того, что луна светила мне прямо в глаза, и поддался ее очарованию. Стянув трусы под простыней, я сладостно мастурбировал, да, именно так, это было больше, чем просто дрочка, это была симфония эроса, в которой я дарил себе наслаждение в лучах луны. И все шло восхитительно, пока я не заметил красную точку. Красная точка среди чернильной тени на другой стороне балкона задумчиво двигалась, время от времени в потоки лунного света вырывалось из тьмы маленькое облачко и тут же рассеивалось. Красная точка совершенно точно означала, что я дурак. Я только что размашисто дрочил, разлегшись практически как на сцене, в свете прожекторов, перед зрительным залом. Ладно, что хоть под простыней, хотя чего оно ладно, если и так все очевидно? Мне захотелось сгореть от стыда, но сбежать в комнату значило признать свою роковую ошибку. Тогда я решился на отчаянный шаг. Я сделал вид, что все было задумано именно так, и продолжил дрочить. Вадим прикурил новую сигарету от старой и остался на своем месте. Все маркизы, дикари и пираты взорвались в моей голове. Он наблюдал за тем, как я дрочу. Этот... Жбан с его сигаретами и жесткими руками. Смотрел. Любовался. Я не видел его, и легко было представить, что он с расстегнутой ширинкой там, в темноте, и его член торчит из нее, указывая на меня, как стрела Амура. Кончая, я едва не взвыл, удивив себя самого: привычный к жизни среди людей, Маугли обычно действовал как ниндзя — быстро и бесшумно. Едва я кончил, Вадим затушил сигарету и тихо ушел в квартиру. Не иначе как делиться впечатлениями о моем спектакле со своим одноглазым другом! Потрясенный всем происшедшим, а в особенности редким по своей интенсивности оргазмом, я вскоре заснул, чтобы проснуться в волшебном новом мире, где мой сосед был пидарасом не только в смысле окурков. Мы оба старательно делали вид, что ничего не произошло, но атмосфера на балконе явно изменилась. Я считал своим священным долгом ее накалять и с тех пор спал на балконе исключительно голым, драпируясь в простыню, чтобы Вадиму было чем любоваться, помимо мусорных контейнеров под липами и старого москвичонка на кирпичах вместо колес. Я перестал одеваться в принципе и жалел только о том, что не могу эротично принимать душ прямо на балконе. — Слышь, Даниилла Стил, — говорил Вадим поутру, выходя на первую сигарету, — попка — пэрсик, только ее тут комары сожрут. Есть такое слово во французском языке, я его не помню, но означает оно как раз то, что со мной происходило по утрам: я придумывал остроумный ответ Вадиму ровно в тот момент, когда он уходил в квартиру, затушив окурок. Чего стоило, например, сказать на это: «Ну хоть кто-то мне сосет!» или «Что, завидуешь комарам?» или «Для себя бережешь?» Увы, со сна я бывал заторможенный. Некоторое время Вадим ограничивался колкостями, и я уже подумал, что он непрошибаемый, но однажды в магазине — единственном месте, где я бывал одетым — мне бросился в глаза целый стенд с кремами для загара, и я едва не запрыгал от радости. В тот же день я решил подразнить Вадима как следует. По дороге домой я размышлял о том, что имею в виду этим самым «подразнить», и выходило так: если, к примеру, есть собака, и перед ее носом дергают вкусную сосиску (или что там сейчас собакам дают вкусного и фаллического, чтобы подходило под метафору), то собака может, конечно, некоторое время просто смотреть и тявкать, но если собака это не очень воспитанная — а Вадим точно не был хорошо воспитанной собакой — то рано или поздно она цапнет. Дальше метафора скомкалась, потому что образ откушенной сосиски неприятно отдался в моем мужественном подсознании, но ясно было одно: сосисками махать чревато. Взвесив все аргументы, в которых участвовали многочисленные маркизы, индейцы и султаны, я утвердился в своем намерении махать. Придя домой, я сбросил с себя презренные покровы и отправился на балкон подкарауливать добычу. Вадим не заставил себя ждать — курил он каждый час. Услышав, что открылась балконная дверь, я выдавил на ладонь крема и принялся медленно и методично размазывать его по своей заднице. Процесс этот захватил меня надолго, так, что Вадим, поначалу заржавший, успел поехидничать, замолчать и прикурить вторую сигарету подряд, внимательно наблюдая за сияющим полножопием и щурясь от солнечных зайчиков, которые рассыпала моя блестящая кожа. Всунуть скользкие от крема пальцы прямо внутрь мне не хватило смелости, но они вдоволь покружили вокруг, по ложбинке, не оставляя никаких сомнений в том, что все это — провокация. Вадим дымился в своих джинсах, по крайней мере, я решил так считать, потому что на середине сигареты он остановился, затушил ее — в герани, сволочь — и сбежал в комнату. Воспользовавшись моментом, я схватился скользкой ладонью за свой член и молниеносно довел себя до оргазма, потому что терпеть не было больше сил. Уже вытирая руку о полотенце, я подумал, что Вадим свалил за этим же самым, и мне стало легко и весело. Довольно скоро Вадим вернулся, и я предъявил ему окурок. Вадим взял его из моей руки, пульнул за борт и спросил: — Ты только сзади подгораешь, порнография? — Бросай курить, Вадим, — сказал я, беря в плен его сигареты. — А что мне за это будет? — хмыкнул Вадим, и я задумался: — Ну... Я тебе дам... — Пива? Денег? Свой номер телефона? Это опять была та ситуация, когда я не мог придумать удачный ответ на месте, но тут Вадим заржал, и я понял, что проиграл этот раунд. — Да не ржи ты, я не договорил! — Разве? Он ущипнул меня за сосок, и я решительно ретировался ужинать. На следующее утро я проснулся с цветами в жопе. Ну, то есть, скорее на, чем в, я проснулся бы, если мне в анус пропихивали бы что-либо, но спал я попой кверху, простыня сползла, и в ложбинке между ягодицами лежало растение, которого совершенно точно не было там с вечера, я проверял. Я долго думал над этим и пришел сразу к нескольким выводам. Во-первых, Вадим дарил мне цветы. В своей мудацкой манере, то есть, через жопу, и цветочек явно был добыт из одного из бабушкиных горшков, но по крайней мере, это был не окурок. И не кактус. Во-вторых, Вадим пересек Границу. То есть, перелез через заграждение на мою территорию. Он и раньше нарушал ее, но исключительно в воздушном пространстве. Теперь же он открыл новую главу в истории наших военных действий, и ответ должен быть симметричен. Как на беду, погода испортилась. Любой нормальный человек радовался бы, что долгожданная свежесть сменила духоту, но я был недоволен: ночная прохлада загнала меня спать на диван, и теперь стыковка моей девственной уключины с соседским веслом откладывалось на неопределенный срок. К тому же, приближалась осень и вместе с ней — бабушка. Пора было ответить на нарушение Границы. Тем вечером, выйдя на балкон покурить, Вадим открыл пачку, еще час назад полную, и вместо сигарет обнаружил в ней записку. «Я взял в заложники твои сигареты! — говорилось в ней. — Я буду охранять их своим телом, и тебе их не найти!» Далее были изображены четыре смайлика с высунутыми языками такой длины, что даже мне самому с трудом верилось, что это не минет. Что сделал бы нормальный человек, получив такую записку? Распечатал бы новую пачку сигарет, вот что! Вадим, однако, был ненормальным, как и я, и отреагировал именно так, как я хотел: он перелез через перегородку и, светя себе телефоном, зашел в открытую балконную дверь. Я лежал на диване, укрывшись простыней до подбородка, и трепетал от сладостного предвкушения. Вадим нашарил меня в темноте и коварно набросился на мое беспомощное тело. Он засовывал руки под простыню, щипал меня, щекотал, лапал, мы в шутку боролись, я едва не повизгивал от восторга, придавленный его большим телом. Колени мои давно разъехались, пропуская его, и я чувствовал то промежностью, то бедром его тяжелый твердый хуй, назвать который стрелой любви, тараном страсти или еще какой-нибудь изысканной фигней у меня не повернулся бы язык. Он был простой и пацанский, как разливное пиво, прямолинейный и понятный. И он все еще был в штанах, а сигареты — у меня под подушкой, мы продолжали делать вид, что цель ночного визита соседа — это их поиск, даже когда вся наша шуточная возня приобрела явную ритмичность. — Даниилла, — сказал он наконец, потираясь об меня пахом, — тебе восемнадцать-то есть? — А тебе какая разница? — проворковал я. — Под статью не хочется, знаешь ли. Так есть? Я не сообразил, что надо соврать ему, и сказал, весь разомлевший: — Да почти уже. Тут Вадим замер и стремительно сполз с меня и с дивана. — Э, нет, — сказал он, поправляя одежду в темноте, — неа. Прости, красопеточка, бывай. Знаю я вас, малолеток. Чуть хуй не туда повернешь, вы в полицию. А мамка с папкой запалят, вообще скажешь, что не был, не знал, он сам пришел. Я хотел было возмутиться, что это подлость, но потом представил, что мои родители входят в комнату, когда Вадим разоряет мою сокровищницу страсти своим сокрушительным пацанским тараном, и промолчал. Потому что подлость оно, конечно, подлость, но в состоянии паники моя реакция вполне вероятно была бы «Что происходит, мама и папа, кто этот человек и что он делает в моей жопе». Ну или «Мама, папа, это Вадим», и еще неизвестно, что более упорото. — Ва-а-ади-ик, — заныл я ему вслед, — а как же твои сигареты? — Я бросил, — отозвался он с балкона, перелезая на свою половину. — Мне тут один мальчик-колокольчик обещал, что даст, если брошу. — Да я тебе и так... Я не договорил, выскочив за ним на балкон. Вадим обернулся, приобнял меня, и мы застыли — прижавшись к друг другу сверху и разделенные перегородкой ниже пояса. — Я уеду скоро, — вздохнул я, — бабушка возвращается. — Чоткий пацан не оставит бабушку одну, — строго сказал Вадим, — тем более, когда у нее сосед мудила и окурки в цветы закапывает. Навещай бабушку, Даниилла. И паспорт привози, когда тебя ебать уже можно будет. Он поцеловал меня, всунув язык глубоко мне в рот, и целовал, пока луна не заглянула через листву лип. Еще долго после того, как Вадим выпустил меня и вернулся в квартиру, я чувствовал привкус его сигарет. Той осенью я был образцовым внуком. Бабушка не знала, чему удивляться больше — моим участившимся визитам или тому, что поганый сосед бросил курить, покрасил, наконец, давно ржавеющие заграждения и, о ужас, читал на балконе любовные романы. Я потерял девственность у Вадима в ванной, на стиральной машине, во время цикла отжима. Может, Даниэлла Стил скривилась бы, сказав, что это не романтично, не под луной, не на шелковых простынях, но это был самый дальний от моей бабушки угол его квартиры, а машина создавала дополнительную шумовую маскировку. К тому же, романтика у каждого своя. Когда у тебя проверяют паспорт на входе во взрослую жизнь, это тоже в определенной степени... романтично. Маркизам и дикарям не снилось!