— Нельзя, — говорит Слава невнятно, трудно, говорит Мирону в подбородок куда-то, — блядь, нам…
— Это очень хуёвая идея, хуже, чем записать аудиокнигу даже, — говорит Слава и от Мирона отлепляется — лицом, а длинным тяжелым телом Слава от Мирона не отлепляется — отрывается, со скрежетом, усилием почти видимым, отходит, с чего бы это, ну?
Сам же и начал — первый. Что цеплять в треках и диссах, отсылках и твитах, баттлах и везде. Что пялиться — настойчиво, неуютно, жарко, сука, почему-то ещё и так… по-собачьи ласково: вроде и гавкает, зубы скалит, а глаза под черными очками не зря прячет, странные у Славы глаза делаются, когда он на Мирона смотрит. Странные и с подъёбкой ласковой-ласковой такой, смешные глаза. Сам подошел в сутолоке, гомоне, люди вокруг сильно пьяные, людям вокруг сильно насрать, кто и с кем да из каких лагерей друг с другом сношения ведет дипломатические, уже (третий час утра, третий бар, третий месяц от Рождества Христова две тысячи восемнадцатого года) — насрать.
А Слава сам губы тянул, зажмурившись, как от страха дети жмурятся, тянулся к Мирону, телок молочный, сам губы свои трескано-грызенные ему подставлял (в подсобке где-то, служебное — не служебное, хуй разберешь) — в три погибели сложился, бедный, ссутулился, а всё равно Мирона целовал. И Мирону — себя — разрешал, себя, губы с подсохшей кровянистой корочкой разрешал, и пальцы мироновские смело-пьяные у себя в волосах, и слова непонятные, тоже на трезвую голову и не скажешь, да, Мирош, и про «хорошего», и про «выёбистого», и про «занозу» — Мирону разрешал, Мирону и себе, а теперь вдруг «нельзя». Теперь Слава смотрит с глухим и больным, отчаянным чем-то и тоскливым за зрачками — широкими, блескуче-тёмными, смотрит, а сам назад: шаг и ещё шаг. И ещё…
Холодно без Славы. Странно без него, и странно всё-таки: почему — «нельзя», Слав, ну?
Назавтра Мирону кажется (в который, впрочем, раз), что нельзя в его возрасте столько пить, конечно. Вон уже обжимания подростковые мерещатся по закуткам, да с кем — с Гнойным, дожили, блядь. Но похмельная тяжесть из черепа постепенно уходит, мешки под глазами сдуваются тоже, и мысли начинают бежать быстрее — проворнее, четче, а оно никуда не девается. Воспоминание это, мираж, нахуй, в пустыне Гоби: Слава. Слава и его, Славы Карелина, шершавые губы с железным горячим привкусом, тихое и восхищенное «карлица» на длинном выдохе, и ресницы у Славы щекотные, а руки тряслись совсем заметно, крупно, а был ли мальчик, Мирош?
На шее след темно-покрасневший. Под пальцами фантомно чужие волосы, колкие, послушные, волосы и весь большой и неудобно себя согнувший Слава, Слава, Сла… Был. Слава точно был, вчера, а до вчера он не отпускал от себя внимание, привязчивый и доставучий чуть интерес, засел под кожей (или где-нибудь поглубже), Слава был нужен, а вчера сбежал.
Мирон пишет ему. Потому что может (давно, с самого баттла и может, только не торопится, берег Мирон это колючее, странное внутри ощущение), потому что «нельзя» это Славино вспоминается (загадочное и тоскливое «нельзя»), потому что внизу живота тяжелеет основательно (от одного только воспоминания, только от чужих губ на своих — романтика, хули). Мирон пишет нейтрально — нейтральное — «жив?». Сначала. Слава читает и не отвечает. Ни сразу, ни через десять минут, ни через час. Ни капсом в твиттерке, ни с фейка в инсте, ни в личку, ни в хуичку, и никак. Мирон пишет. Ещё, очевидно, пишет — любопытно же. Гнойного же не заткнуть, никогда, никак, и Слава же вчера подошёл первый — сам подошел, сам губы тянул, сам… Любопытно Мирону и про «нельзя». Чего это, а, Слав? Говном поливать друг друга можно, и не только говном, ирония, постирония, туда-сюда, едко, метко, цвета желчного спектра, твиты — а губами, значит, нельзя?
А Слава молчит. Читает сообщения и молчит, и Мирону, конечно, похуй, так-то. Если разобраться. Не очень-то и… Это же Гнойный. Потроллить захотел или ещё чего (не похоже, но Мирону похуй. Должно быть похуй), или проспорил — они ж отбитые там все, друзья у него, так, или…
Мирону похуй, двигаемся дальше — Мирон двигается, а Слава молчит (про Гнойного молчат соцсети, какими-то всполохами, иногда: выступление — отмена — перенос, Мирону похуй всё ещё в превосходной степени, самый похуй у Мирона).
Месяц спустя Ваня упоминает мимоходом, что «…Гнойного еле откачали, говорят. Передознулась мертвая звездочка, что ли», и Мирону всё ещё похуй, конечно, они тут все взрослые (взрослые, взрослые) люди, но Мирон пишет не торчку-Гнойному, а Славе. Слава сообщение читает и молчит, но на следующий день с этого номера приходит адрес. Адрес — и только, ну, улица, номер дома, квартира, Мирону, конечно, похуй (конечно, блядь, нет, хватит дешевого немецкого косплея).
То, что ему ой как не похуй, становится понятным ещё до того, как Мирон видит Славу. Через дверь у Славы голос неожиданно тихий, хриплый. Слабый.
— Кто, блядь? — спрашивает Слава. — В глазок не видно нихера, буду стрелять на поражение, предупреждаю, Вань, в пизду иди…
— Сам туда иди, — отвечает Мирон со всей интеллектуальной мощью, и дверь распахивается в ту же, кажется что, секунду, и Слава…
Слава похож на хорошо загримированного мертвяка, хорошо загримированного под живого человека, но Слава сутулится, Слава давится словами, Славин грим идет трещинами.
Слава молчит, в коридоре темно и довольно-таки засрано, а Мирону всё кажется, что они тут два взрослых человека и могут обсудить…
— Я тебе говорил, что это очень хуёвая идея? — шипит Слава вдруг. — Говорил, а?
У Славы зрачки блестят из темно-фиолетовых провалов на лице (с зелененьким ёлочным оттенком ещё), Слава глотает звуки и слюну — шумно, с усилием, Слава почти успевает ему въебать, но сейчас реакция у Мирона чуточку получше (получше, чем у нарика, браво), и вместо его лица Слава об косяк расхерачивает себе костяшки на правой руке. У Славы нет перекиси. Нет бинтов, ваты, зеленки, хлоргексидина, мозгов, даже водка у Славы закончилась («вчера… вроде»), поэтому Мирон не играет в сестру милосердия: кровь со Славиной руки смывает холодная вода, кровь останавливается, а Мирон нет.
— Мы же взрослые люди, Слав, — говорит Мирон почти без надежды, конечно, — скажешь хоть, почему…
Почему — «нельзя»?
— Или вера не позволяет? — уёбищно пошутить пытается Мирон, потому что — по-че-му, Слав?
— Не Вера, а Соня, — говорит Слава непонятное вдруг, непонятное и злое очень, а потом у Славы белеют пальцы (пальцами Слава стискивает столешницу, они на кухне — на Славиной, блядь, кухне) и щеки (то, что осталось на месте щек), а потом Славу выкручивает, ломает словно — изнутри, а снаружи он не дергается даже, а потом Слава закрывает глаза.
И открывает их как будто совсем не… Взгляд делается другим. Мягче, из-под полуприкрытых век… кокетливо так, что ли, мягко и по-другому. Ещё у Славы распрямляется спина, но он становится — парадокс — меньше ростом, у него теперь плавнее изгиб в локтях и шее, а голос…
— С пустыми руками в гости, — голос грудной, теплеет и дразнит чуть-чуть, непонятно, не… — а, Мирон Янович, как же так?
Мирон чувствует в этом нихуёвый такой подвох. Больше чем неудачная шутка, программа «Розыгрыш», блядь, смехуёчки на баттлах, неа. Здесь другое, здесь что-то — кто-то — не так, не такое, не Гнойный и не Сла… Никому не сыграть другого человека — в смысле «не стать другим человеком», Мирон подбирает нейтральные слова:
— А чего бы хотелось… Моя вина, не знаю, как по батюшке…
— «Софья Витальевна», — с видимым удовольствием представляется Слава (не Слава, Мирон, не Слава), — для вашего императорства просто «Соня», наслышана, что уж тут скажешь, я...
Соня улыбается так, как Слава никогда Мирону не улыбался. Широко, открыто, показывает острые верхние резцы, запрокидывает голову таким нелепо-провоцирующим движением, Соня… Соня вздрагивает крупно, всем телом, встряхивает чёлкой, и Мирон не успевает ничего сказать — сделать — как перед ним появляется Слава. Снова — Слава. У Славы в глазах широко раскрытых — геенна огненная, ужас там животный, мертвые у Славы глаза делаются. У Славы на верхней мелко-мелко дрожащей губе выступают капельки пота, и Мирон не выдерживает:
— Мне никто не поверит, пиздец! — выпаливает Мирон. — Пиздец, нахуй, Слав…
— Кто это, Слав? — спрашивает Мирон и, чтобы занять руки, ставит чужой чайник, чистые кружки, заварка возле раковины, кто так делает, Слав, я никому, я…
Это Соня. Мармеладова, как ни странно. Слава сначала громко стучит о край кружки зубами, но рассказывает. Всё равно. Соня появилась в Славины пятнадцать. «У меня встал на другана», — говорит Слава и разглядывает пустую кружку. А это неправильно. Нет, не «неправильно» — это провинция российская недалеких (каменных) времен. «Отпиздили бы меня». В лучшем случае, Слав. В очень неправдоподобном и лучшем из возможных Хабаровсков, ну, а скорее всего — сразу в деревянный пиджачок. И тогда… Тогда пришла Соня.
Тогда пришла Соня. Пришла и осталась, вот.
***
С Соней найти общий язык оказалось не то чтобы проще — Соня пила до пизды дорогой чай (который выбрал и заказал Слава, Слава сказал, что здесь их точно никто не спалит, Слава любил выёбистый понтовый чай, а Мирон хотел вытащить его из тусклой хаты с заныканными по углам таблетками). Соня пила чай шумно, прихлебывая и под столом трогала ногой его ногу. И облизывала ярко-красные от имбиря (наверное — имбиря, запах от её чашки распространялся похожий, яркий, сам Мирон пил кофе, простой обычный кофе) губы. И наклонялась через стол — низко. Близко.
Мирон искренне собирался быть джентльменом (Слава разрешал целовать, и тянулся, и подходил тоже, но только целовать-целоваться), но Соня надавила ему на ширинку пяткой (её кроссовки валялись под столом), несильно уперлась в ремень пальцами в белом мужском носке, и джентельменские порывы скончались на месте. Мирон дернул её за собой, Соня, смеясь заливисто, влажно, обувала кроссовки на ходу, и в такси она положила руку ладонью вверх и смешно и сильно задвигала пальцами (водитель не пялился в зеркало заднего вида, Мирон загородил их сцепленные руки бедром).
— Уверена, Сонь? — спросил Мирон, обнимая её так, как хотелось пиздец давно (пиздец как хотелось, на самом деле). — Мы можем…
— Можем мы перестать пиздеть, м? — в ответ Соня перетекла на колени, изящно даже, несмотря на свой впечатляющий рост. Соня расстегнула ремень на его джинсах очень… оперативно, а потом она высунула язык — длинный, мокрый, и посмотрела снизу вверх так, что у Мирона закончились не только все слова, но и все мысли, и всё…
И всё получилось пиздато. Даже — с Соней.
***
«Я могу и с Соней», — думается Мирону не слишком-то… честно? Правильно? Морально?
Похуй.
— Вылизать мою девочку? — спрашивает Мирон и гладит её охуительно-бесконечные ноги, твердые косточки на её щиколотках, целует колено — правое, потом левое, Соня — его волшебная девочка.
Соня почти мурлычет на это предложение и шире разводит бедра, Соня не стесняется ничего — она кладет руку ему на затылок и толкает, давит с неженской силой, заставляя опуститься ниже — под языком Сонечка кричит. Воет в голос, и это настолько вставляет, что Мирон старается до немеющей челюсти. До судорожной мелкой дрожи он толкает язык глубже, быстрее, лижет по кругу, аккуратно добавляет пальцы. Соня легко принимает в себя сразу два, она ёрзает по постели задницей, пытаясь насадиться самой, и Мирон шлепает её свободной рукой…
Сонечка кончает у него на пальцах. Мирон облизывается и думает просто додрочить уже, уже от возбуждения трудно воспринимать реальную действительность, но у Сони другие планы. Она раскатывает по его члену гондон и откидывается на спину. Снова.
— Давай, — говорит Соня затраханно и вкусно, — я люблю, когда так…
Очень сомнительно, чтобы «так» было приятным сразу же после оргазма, но это не мужик, это Соня, поэтому Мирон сомневается чуть меньше чем (не сомневается).
Утром Слава уходит очень быстро, у него странное выражение губ и бровей (беззащитное и потерянное, непривычное, не-Славино), но Слава ничего ему не предъявляет. Им — с Сонечкой — не предъявляет.
***
— Друг, — говорит Мирон, — у меня, он…
Мирон говорит, а Игорь Сергеевич слушает. Игорь Сергеевич вообще хорошо слушает, очень внимательно, и не только потому, что ему за это платят. Игорь Сергеевич цитирует Гёте:
— Ах, две души живут в больной груди моей, — и отвечает так, как будто ничего необычного не происходит. С другой стороны, Игорь Сергеевич — психотерапевт, у него свои критерии для необычного.
— Мирон Янович, — говорит Игорь Сергеевич, — вы же понимаете, что я заочно не могу разбрасываться диагнозами…
— Она взяла на себя всё то, с чем ваш друг не мог справиться, — говорит Игорь Сергеевич, — расщепление личности на отдельные, самостоятельные субличности это защитная реакция, условие выживания, если позволите. Вторая личность вашего… друга — женская, так? Женщины лучше нас приспособлены к условиям гипоксии, например. Или легче переносят субфебрильную температуру, или…
— А ещё женщина может открыто проявлять сексуальный интерес к противоположному полу, — говорит Игорь Сергеевич спокойно и размеренно, — и никто ей ничего не…
— Конечно, она будет избегать разговора о вашем друге — об основной, материнской, так сказать, личности! Потому что для неё интеграция — возможное принятие её не как отдельной личности, а как его части, и такой части тоже — это смерть. Исчезновение, она в этом уверена, понимаете, Мирон Янович?
***
— Сонька — шалава, — говорит Слава в сторону. — Она забирала их себе. Мужиков. Так, поебаться и разбежаться, чё. Я думал, что так будет проще. Я не я, и хата не моя.
А теперь…
— А теперь я хочу — сам, — Слава смотрит из-под челки зло и напряженно, — я тебя хочу, я.
Слава тяжелее. Слава коленом давит в пах, больно, Слава фиксирует ему запястья за головой, Слава теперь тут мальчик, альфа-самец, блядь, спокойно, Мирош. Спокойно.
— А ты точно так хочешь, Слав? — спрашивает Мирон спокойно. Не вырывается, не дергается, зачем, если…
Со Славой он осторожнее в до пизды раз. Славу он трогает внизу легко-легко, без нажима, на Славу он не жалеет смазки. Терпения, времени, он берет его член в рот, он не сжимает Славиных твердых и угловатых коленей, когда Мирон входит в него — медленно, по миллиметрам, блядь — Слава пытается отвернуться, отвернуть голову, лицо у Славы мокрое. Слава зажимается. Славе — больно, он дышит быстро и часто, Мирон говорит ему на ухо — без перерыва. Про то, какой Слава молодец, какой Слава красивый, хороший, нужный, волшебный, Слава, Слава, Слава…
Когда Слава кончает, у него смешно складываются губы — обиженной и удивленной буквой о.
Утром Слава спит рядом.
***
Сидит в темноте, Мирон обещал вернуться через час — поужинаем вместе, дела, Илья неожиданно сдернул, вот Мирон вернулся, а… Спина идеально прямая на фоне окна, не занавешенного, темного. Колени у подбородка. И главное — ни звука, ни слова, обжигающее молчание, всё понятно, это...
— Соня, — говорит Мирон, — в чём я проебался?
— Я проебался, я знаю, — говорит Мирон, — только ещё не осознал — в чём. Потому что ты молчишь.
— Я был женатым человеком, — говорит Мирон, — Сонь, не молчи: что я сделал не так?
Видишь гной — вскрой.
… ты думаешь, я ничего не понимаю? Что я тупая пизда, думаешь, которой только бы на знаменитом хуе попрыгать, да? Я в его теле! А тебя я… Я всегда в его теле, в этом уёбищном мужском теле… Я не могу надеть платье, накраситься, заебашить себе королевские ногти — я некрасивая. Я Сонька, меня можно выебать, можно поржать со мной, но не показывать же нормальным людям. И на меня не налезет, не налезает ничего на него, на дылду эту, цаплю беременную, а ты хуй пойми почему со мной, с нами, ты, может, извращенец похлеще, я…
Соня размазывает по щекам слезы и злые, обидные про себя слова.
Платье? Найти платье на Сла… Соню очень непросто, и впрямь, Мирон понимает быстро. Но Соня плачет горько, трудно, а платье… Платье-рубашка, свободный крой, темно-васильковое. «Оно не вечернее, — говорит Мирон, — потому что ты не дива из кабаре, а Соня». Мирон приносит платье, а ещё Мирон приносит помаду — дорогую и «водостойкую». И ещё полный набор косметики, на него не смотрели странно в магазине, совсем нет. Соня в платье, Соня в ванной красит губы напротив зеркала. Соня довольно уверенно держит в руке тюбик, линии у неё получаются ровные, не слишком жирные, и потом, с глазами, тоже.
— Я в детстве… ну, раньше, пробовала, — смущенно поясняет она через зеркало (Мирон стоит у неё за спиной и смотрит), — пока дома никого не было… И я всё смывала, я так не ходила никогда! Я его… защищала.
Славу она никогда не называет по имени.
— Ты красивая, — говорит Мирон — и не кривит душой.
— Хочешь в Италию, Сонь, сгоняем — после феста? — чтобы положить подбородок ей на плечо, Мирону приходится встать на носки, а ей ссутулиться, но он кладёт. Но она круглит спину, поддается, и улыбается им накрашенными губами — в отражении.
— Очень хочу, — говорит Сонечка Мармеладова и не перестаёт — улыбаться.
— Но ты золотой билет, Мирон Янович, хоть и мудак иногда. Ты хороший, — говорит Соня, — ты не такой, как были… раньше — ты его не обидишь. Не будешь над ним смеяться из-за того, что ему нравится. Я его с тобой оставлю. И...
— Соня ушла, — говорит Слава.
Он в темно-васильковом платье, с почти идеальными стрелками на глазах, но это Слава. Это точно Слава, а Соня…
