Запах сирени

В лесную глухоту, словно острием кинжала из изящной стали, мастерски обожженной в руках искусного кузнеца, вонзался собачий рев и гул старых деревенских охотников. Они яро выискивали крошечные следы: ломкие вмятины на сухих, ярко-алых листах, клюквенной настойки терпкий шлейф и почти уловимый человеческим ухом хруст травы, тихий шепот соснового бора. Тонкие руки Донхека дрожали от волнения, на острых чашечках коленок сочились две неопрятные кляксы пестрых цветков маргариток, а мелкая ранка на щеке саднила, мучительно тягуче пульсировала. Он нервно глотал воздух, хватал полной грудью древесную пыль, что по горлу растекается августовским медом, пытаясь скрыться среди могучих стволов многолетних сосен. Его сердце пустило удар, когда рядом с ним прошлась гордая, охотничья овчарка, кончиками точеных ногтей вонзающую в рыхлую почву, стойкий запах сена доносился от смоленной шерсти и глухой, но внушительный, рык животного пробирал до сильно сведенных друг к другу лопаток. Он чувствовал чужой вкус, что кажется лег поверхностно на его смуглую кожу тонкой прослойкой вязкой грязи, от которой к сожалению, лишиться нельзя, как клеймо напоминающее ему всю тягость этого хмельного часа. Рывок, такой необдуманный, совсем неожиданный и ноги сводятся взбунтовано отказываясь держать массу крохотного, совсем филигранного, тела Хека. Кажется, яростный крик смогом тумана настигает голые пяты, трава сечет ноги как изящная секира, едкий эль крови окрашивает бронзу в янтарь, а адреналин мутит взгляд, одурманивая плавные движения, ослабляя солнечного блика бег. Юнец бежит по растоптанной грязи, ошметкам осени пачкает нагой носок, натыкаясь на осколки что дерму так линейно и грубо режет, что кровь вспенившись пачкает щиколотки цветами маргариток. Хэчан бросается вперед без оглядки и больно натыкается на старую лакированную тележку, такую крохотную, на ней стояло много корзинок и ящичков что до краев наполнены лесными ягодами, чей запах мятным листом освежали легкие. С опаской кутается в свой хлопковый плащ, с жжением в животе от страха садится в полу наполненную корзину с наливными антоновками, кожа его горела кострами лунных вечеров, а дыхание полностью сперло, когда повозка глухо толкается вперед. Она неуверенно колеблется из стороны в сторону, ловя деревянными колесами каждую граненую кочку. Гул собачьего лая уходил в даль резким звоном серебряной чаши, тревога отпустила сердце, но напряжение вновь возросло, когда телега резко остановилась. Шершавое шарканье пятнистым блеском звука настигало маленького эльфа, он сжался в клочке закрывая лицо детскими руками, готовясь к худшему, готовясь к жалкой погибели, чувствуя себя застреленным зайцем в руках опытного охотника. Корзины ломко скрипят на весу от продовольственного груза, что так сладко ландышами вкушались, на кончике языка играя оттепелью. Ли ощущал жаркий адреналин от невесомости, а биение крохотного сердца участилось, когда его бережно поставили на землю, тогда-то он и услышал чуть хриплый, ломающийся с возрастом раскатистый голос мальчишки. Такой задорный, дразнящий своей юношеской ребристостью, тот голос, в который хотелось вслушаться, в сознание спрятать в сундуке пандоры, острыми иглами колющей худые бока. Дилеммы вкус горький шоколад, надежды встроенные в голове проигрывают всевозможные исходы тонкой нити жизни Хека. Он лицо прячет, чуть слышно, скуля и кажется не дышит совсем, чувствует, как ребристо пошитая ткань слетает с его округлой спины. Вспышка света, солнечные зайчики игриво бегают по смуглым щекам эльфа, слезы, кристаллы снежных гор, радужной призмой отцветали, мокрой дорожкой на колени падали. Солнечный свет зенитом своим очерчивал расцветающим шафраном силуэт Хека, он гордо поднимает голову вверх, падшим рыцарем вглядывается в пьяневший топаз глаз в чьих глазницах отражалась чистая небесная синева, древесные ветви таяли в зрачках омута темного, но смотрят они не вражески, с вызовом и огнем в глазах, а по-доброму отблескивали, хоть туманно поглощали в свои оковы. — Будь тише прошу, дитя солнца, ты ведь не хочешь, чтобы нас заметили, ведь так? — шершавые ладони подняли дрожащее от страха тела, сухие как солома на ощупь, но источавшие ласковое тепло. Мальчишка прижимает неизвестное ему ранее существо к груди, так чтобы Хэчан невольно вслушивался в сердца ярый стук, кутает в рукава старой льняной рубашки, на коем подоле плотной шерстяной нитью пришиты заплатки, потертые с крупным клетчатым узором. — Мое имя Минхен, хоть и не редко меня называют дворовые ребята Марком, не бойся ну же. — он сам сладко усмехнулся сказанной им фразой, и Хек не сдерживается, сжимает в фалангах лоскуты рубахи и смеется чуть тихо носом прижимаясь к широкой, юношеской груди. Отважным героем представляет его, спасителем ясным, но опаска прохладой косточки огладила, мурашками по шее обдавала, но Хэчану не хотелось верить в озлобление и черствость его спасителя, лишь легкие наполнялись запахом можжевеловым домашним мылом, что густым эфиром покрывала бледную кожу его. У Марка живот кажется крутило ведь он впервые видит столь маленького человечка, тонкие колени перьями скользили по его рукам, острые уши изящной чеканкой скрипичного ключа пробивались ввысь через растрепанные волосы, что щекотали сухожилия на такой мужественной шеи. Хэчан загадка для него, ту что он должен разгадать, но сначала он громоздкой подошвой ботинок стучит по паркету, пытаясь спрятать его нетривиальный секрет. Дверь в тесную подсобку с грохотом закрывает, лишь один садовый фонарь тускло светом играет на прохладной металлической кухонной утвари, бликами искрасна-желтыми слепит глаза, а у Минхена радужки миндальные, орехом лесным отливают и кажется пленят без остатка эльфа. Он садиться на сосновую тумбу, с треснутой каменной поверхностью с выцарапанными именами на нем, отлучает от себя Ли и разглядывает янтарный камень образа его. Охра теней падает на ключицы и вскинутые от любопытства брови, кажется малышке льстил красноречивый, лестный взгляд, полный вакуум легких восхищения, и он тлеет от смущения, кончики острых ушей пунцовеют в нежный пион. — Ты так и не назвал имени своего. — тихо выпалил старший раскрывая ладони. — - Я принц эльфов, повелитель густых листьев дубового леса, а имя мое Донхек. — Хэчан жмурится руками за изумрудный плащ хватается, его губы раскрыты как утренний бутон, но они такие алеющие, как августовский закат и разлитое на мраморный кафель, вино. Но в взгляде его читается томный клубничный сироп, когда он вглядывается в треснутую спайку верхней губы Марка из который норовила вишневый каплей окропить линейный подбородок его. Он желал вкусить сок из лесных ягод что получится из слияния их, Донхек вспыхивает от своей любвеобильности, а старший восхищается тем как с уст его оппонента падают гулкие струи слов. — Так значит ты лесной эльф? Воинственный стражник леса, о коих слагали легенды барды с роскошными узорами кельтской символики? — жарко говорит он, окутывая себя сказкой опьяненных песен, подрагивая от робких движений Хэчана. — А ты человек ли? Я знаю вашу природу познания мира, разрушения возведенных законов, осквернение живого. Вы вырастили культ убей живое ради того, чтобы остаться живым? Я чувствовал, как пят моих касалась влажные носы собак ваших, как в слежку со смертью играл, но остался живым. — острый пыл, глубокое недопонимание и остаток на чашке с чаем, травяной гущей и кажется он охвачен образом его, тало влюбляется. — Но ведь не каждый из нас черств? Мы разные, но схожи только в одном, нет полностью хорошего или злого существа, хладнокровие характера раскрывается с каскадом чувств и агонии, предательского скрежета зуб. Но я даю тебе клятву быть аккуратным с тобой, как с гербарием на страницах старой комедийной книги. — Минхен, пожалуйста обещай быть аккуратнее со мной еще раз. — тихо выпалил Донхек, горячим воздухом спелую малину губ обжигает, так что влажные блики звездами одинокими сверкали, а сам мальчишка к грубой подушечки пальца ластиться, мурлычет что-то тихо, утробно, сокровенно. Его стройная фигура, изгиб полный изящества золотых сережек на фарфоровых ушах графинь, роскошная линия железа, помещалась в совсем юношеские ладони, такие теплые, до дури родные, в которых хочется уснуть вечным сном, охмуряющий своей лаской, как домашнее топленое молоко, чей вкус таит во рту приятной горчинкой. И мальчишка вправду пытается быть осторожнее с ломким телом, как манящий свет полной луны, эльфа. Указательным пальцем гладит по алеющей макушке, волосы неряшливо торчат в разные стороны, шершавое киви августовского сбора. Марк невольно улыбается, когда видит, как Хэчан забавно морщится от его трепетных прикосновений, сам хватается за фаланги лишь бы вновь почувствовать запах пряного имбиря от деревенского парнишки. И Хек не выдерживает, кусает за молочную кожу, такую сдобную на вкус, кажется сладкая корица разливается по внутренностям, заполняя альвеолы, ладони трясутся и влюбленность кажется штурмом, верной погибелью в пучинах необузданного моря, в глубокой синеве, утопление смертное, пришло в крохотное юношеское сердце. Маленький принц кажется сходит с ума, когда сердобольные глаза его, такого любимого, мальчика блестят лазурью, блики на медовых зрачках. — Я тебе плохого не сделаю, навряд ли смогу. — Марк виновато отводит глаза, ведь еще немного и он мог разрушить чужую жизнь, словно карточный домик, как выжженную спичку надломить. — просто скажи мне куда идти, в глубь ли? — Знаешь ведь где клюквенная опушка, усыпанная горячими кусками? Там то ветви еловые на землю понурившись аркой весят. В твоих силах добраться туда? — Только если до заката, ведь мать будет волноваться. — вдумчиво прошептал он с опаской убирая тонкое, словно кружева на подоле платья, тело в хлопковый кармашек. Старший собирает плетеную из еловых прутьев корзину, укладывает со всей своей детской заботой листья кленовые, да ткань из льна, так чтобы Хэчан не смог пораниться, зацепиться локтями за острый кончик старого дерева. С опаской укладывает его меж хрусталя ягод клубники, пока младший сладко дремлет, медовой струей сон охватывает его сознание. Тихо перекатываясь с пяти на носок по скрипучиму деревянному полу, незамысловатый узор захламленной горчичными горшками под цветы прихожей, и так же укромно удаляется из отчего дома в надежде спасти эльфа и вернуть наследника своему народу. Живот крутит и в висках импульсы колют Марка, пульс усмехается над своим хозяином, ударяет быстрее, даже грудная клетка тяжело саднит внутренности, когда порог переступлен с терпким скрипом ветхих ступень. Тернистые тропы такого манящего леса хвойной подложкой указывали тропу в сердце ярого зверя дубовых ветвь, которого пробудили от продолжительной зимней спячки, слишком рано, когда капель только начала звонким треском падать на промерзлую землю. Хэчан хватается ладошками за указательный палец Минхена, уголки губ поднимает, обжигая легкие старшего, он целует его, за побелевший край ногтя, сладко ластясь к источавшей кофейное тепло коже. Тихо просит поднять его, так чтобы он видел оглушающий путь чаши и аккуратно садиться на покатистое плечо. Листья осыпаются в золотой песок, разлетаются приглушенной пылью, кои при тяжелом дуновение ветра охватывает забвением гула лесного, тяжкого скрипа ветвь и одурманенного сознания. С каждым шагом вглубь бурой чащи Марк чувствует непосильную ношу что склоняет его мощные плечи к, промерзлой от осени и обильным дождем омытой, земле. Шершавый каштан многолетних корней сетью путается под худыми ногами, царапая до сукровицы виноградной гроздью влажной пестротой щиколотки. Он падает с омутом в глазах, с блеклыми пятнами акварели очертания Хека и смелой цели вернуть наследника своему народу, но все рушиться туманно, лишь теплота крохотных ладоней материнской колыбелью успокаивает его. Чуждый семьей мальчишка, что верил в сказки пьяницы певца, со всей своей детской наивностью и чистой любовью отдался в тайну летописную, в чудеса за которыми дети уходили в руки по пятам лесного духа, чье имя на спайке влюбленно осталось первым поцелуем — Хэчан. Его очередная жертва пала в объятия кустов шиповника и меланхоличного пения грача, ведь детская непорочность божественный свет, это то что держит гармонию природы с человеком, лишь озорной смех и слезы от обещаний целовать бездыханное тело Минхена, пока тлен его не превратиться в дерево сладкой, чуть щиплющей кончик языка, груши, той что Хек всегда воровал из сада семьи Ли, пока наблюдал за их младшим сыном.