Дирижер

      Чимин бесшумно выдохнул весь воздух из легких, прикасаясь щекой к гладкой прохладной поверхности, на секунду замирая и прислушиваясь к ощущениям. Дерево обладало своей особой, едва уловимой энергетикой, храня в себе все прозвучавшие звуки и частички воспоминаний, связанных с этим инструментом, то, как впервые он взял его в руки, как издал первые слаженные звуки, как сыграл симфонию без запинок. Огрубевшие со временем подушечки пальцев легли на натянутые до предела струны, зажимая аккорд. На глубокий вдох музыкальный смычок невесомо коснулся струн, и Чимин распахнул глаза, трепетно ожидая и не отрывая взгляда от тонкой палочки дирижера, которая легким движение вступила в сольный танец. Скрипка издала первые ноты, наполняя большой актовый зал протяжными звуками. Яркие блики искусственного света играли по ее лакированной поверхности, брошенные кованной люстрой, которая свисала гроздью от самого расписного потолка. Сотни тонкого стекла, под вид хрустальных капель, украшали массивную конструкцию и тянулись дождем вниз, но исчезали уже к середине зала, так и не достав до сидений, обшитых красным бархатом, занимающих весь амфитеатр. Десятки ламп и прожекторов располагались вдоль небольших балконов, наполняя зал теплым светом, показывая весь масштаб и помпезность театра, а иногда выполняя функцию привлечения к артистам.       К одинокой скрипке, положившей начало, присоединились и флейты, создавая единую гармонию. Постепенно вливались и другие инструменты, наполняя мелодию яркими живыми красками, которая проникала в самые сердца, забирая их ритм и увлекала в свою композицию. Чимин знал ноты наизусть, то плавно, то резко проводя смычком по жёстким струнам, чувствуя покалывание на подушечках пальцев, и делал безукоризненно все, что велела ему палочка дирижёра, умоляя себя не отрывать от нее взгляд. Но палочка взмахнула резко вверх, и взгляд скользнул по приоткрытым губам, цепляясь за родинку на них. Скрипка — капризный своенравный инструмент, требующий все внимание себе. Ее ревнивость оставляет полосы жесткими струнами на тонкой коже, болезненно напоминая о себе. Чимин отвлекся, и смычок соскочил с высокой ноты, безобразно обрывая и ставя свою жирную точку в незаконченном произведение. Парень вздрогнул, испуганно уводя взгляд, и в зале воцарилась тишина, отдаваясь громким стуком сердца по вискам. — Пак Чимин, — тихий, но уверенный голос разорвал молчание.       Он почувствовал, как по спине прошелся холодок от пристального взгляда карих глаз, но побоялся даже посмотреть в ответ, зная, что эти губы наверняка очертили тонкую полоску, выказывая свою сдержанность и недовольство. В зале тут же разлетелся шепот сплетен и шушуканий между собой. Четверо флейтисток из их небольшого оркестра, выглядевших так статно и знатно, с одинаковыми туго завязанными пучками, как под одну, уже презрительно ухмылялись, отворачивая свои напудренные носики, все еще смотря на всех сверху вниз. — Разве можно так часто ошибаться перед таким важным концертом?       Чимин замер от постыдного замечания своего дирижера и столь пристального внимания десятков глаз, заливаясь краской и пряча смущение под черной челкой слегка растрепанных волос. Казалось, что его сердце с приходом румянца на щеки разогнало нехилый темп, и его мог услышать каждый присутствующий в этом зале. Он нервно перебирал пальцами натянутые струны, так и не решаясь ответить на поставленный вопрос. И куда делась вся самоуверенность, присущая ему, которой он готов был горы покорять со своим упорством в музыке? Она полетела к чертям из-за прихода в их оркестр нового дирижера, сразу же в след за безвольно влюбившимся хрупким сердечком Чимина. — Все прекратите, — послышались хлопки в ладоши. — Давайте продолжим.       Отсчитав до трех и набрав полные легкие воздуха, Чимин поднял свой, насколько только получилось придать, серьезный взгляд, сразу же врезаясь в худую фигуру дирижёра, облаченную в классическую белоснежную рубашку. У Чимина таких с десяток, но он никогда не думал, что такая простая вещь может сидеть на ком-то настолько безупречно. Внутри разлилось теплое трепетное чувство волнения, и руки слегка задрожали, что грозило привести к новому провалу, и Чимин старясь прижать скрипку как можно ближе, пытался успокоить себя. В его глазах Хосок был чем-то прекрасным в этом мире. Такой же идеальный, как и произведениях любимых композиторов, которые Чимин взахлеб слушал, наслаждаясь их гармоничностью. Острый нос и скулы, слегка покусанные от столь глубокого и волнительного погружения в мелодию, губы, лисий взгляд глаз, цвета горького шоколада. Хосок ворвался в жизнь Чимина спонтанно, одним холодным осенним утром, когда перед самым главным концертом им представили нового дирижера. Проник в его душу первой сдержанной, но такой теплой улыбкой, приковывая все внимание к себе. Он был амбициозен, харизматичен и так молод для этой роли дирижера, со временем доказывая свой профессионализм, вызывая бурную реакцию и восхищённые взгляды у женской половины. Чимин был околдован им не меньше напыщенных флейтисток, пряча свою скромную любовь, в самый дальний уголок, которая со временем только возрастала, едва теснясь в укромном месте.       По залу снова разнеслась заученная музыка, и Чимин играл чисто автоматически, следя за свободными движениями рук Хосока, которые вырисовывали беззвучную картину композиции. После нескольких вступительных тактов можно было наблюдать, как его плавные движения становились единым с музыкой, как залегла хмурая морщинка между сведенных бровей от тревожных низких нот и тут же исчезла, когда мелодия перетекла в легкую и тягучую, словно жидкая карамель, как непроизвольно скользит по губам кончик языка, смачивая слюной сухие трещинки, как он резко замирает, и мелодия, подчинившись, трепетно замирает вместе с ним, создавая напряженную паузу, а затем спонтанно обрушивается волной, оставляя после себя сладкую негу в конце. Хосок был этой самой негой для Чимина, приносившей столько же удовольствия, как и его любимая скрипка в руках. Он не знал о нем абсолютно ничего, идя на поводу своего наваждения и бросая нерешительный взгляд на его профиль древнегреческого бога. И он играет без запинок ради предстоящего концерта, ради себя и ради Хосока. Играет, но снова ошибается, путаясь в нотах, как только внимание дирижёра устремляется к нему. Фальшь слышно, и даже громкие трубы не могут её замаскировать, сбиваясь с ритма и затихая. Печальный вздох Хосока больно отпечатывается на сердце, и Чимину хочется разрыдаться как сопливая девчонка, убегая от нахлынувшего мнимого позора. — На сегодня хватит, пожалуй, — Хосок пытается сгладить ситуацию, защищая от укоризненных взглядов его коллег. — Мы все устали, стоит отдохнуть. Продолжим завтра, в то же время.       Чимин не шелохнулся, пока оживившийся народ вокруг засуетился. От внутренних демонов спасло легкое похлопывание по плечу громоздкой ладони. — Не переживай, завтра все обязательно получится, — парнишка такой же крупный, как и его контрабас, задорно улыбнулся, вселяя огромные порции смелости и уверенности. Чимин отразил его улыбку, поднимаясь с места, прижимая к груди свой капризный инструмент. — Ты прав.       Он почти покинул зал и даже ускорил шаг, как только в его спину воткнулся пристальный взгляд карих глаз, но столпившиеся у входа люди слишком медлительны. — Пак Чимин, — совсем близко окликнул его Хосок. — Задержитесь пожалуйста.       Парня окатила волна дрожи, собираясь в коленках и подкашивая ноги. Он так и замер, оставшись один на один с его персональным искусителем, смотря, как последняя его надежда на спасение, в виде друга-контрабасиста, махнула на прощание рукой, оставив его на растерзания. Такое было впервые, когда они остались наедине, без посторонних взглядов. — Я не задержу вас надолго, — Хосок обошел так и не шелохнувшегося Чимина, выходя из театрального зала. — Следуйте за мной.       Чимин не был здесь впервые, просторная комната, служившая складом с различным инвентарем, была и неким местом отдыха, где разгуливал почти весь персонал, но сейчас здесь было пусто. Большие настенные часы с кривыми стрелками и арабскими цифрами показывали время к десяти. Перед предстоящими концертами все трудились допоздна, оттачивая свое мастерство до идеала, а от своего оркестра Хосок требовал полной отдачи, выжимая своих подопечных до предела. Пыльные стеллажи, множество различной атрибутики и полное непривычное отсутствие других людей, создавали в такой поздний час тревожную атмосферу, от чего Чимин непроизвольно съёжился, желая убраться из этого места как можно скорее. Свет от небольшой настольной лампы раскидал кривые тени по стенам, создавая непонятные узоры. Но пугала не только комната своей мрачной обстановкой, серьезность назревающего разговора леденила кровь в жилах. Дирижер собирал свои вещи, устало разминая кисти рук, жутко хотелось домой, отдохнуть, но оттягивать разговор больше нельзя, впереди серьезный концерт и ошибок быть не должно. — Я полностью уверен, в том, что ты идеально знаешь нотный текст, но продолжаешь ошибаться. Почему? — вопрос Хосока выбил из колеи, и Чимин непроизвольно сжался весь, низко опуская голову. — Чимин?       Хосок оказался слишком близко, пытаясь заглянуть в лицо парня, непонимающе хмурясь. Набравшись смелости, Пак поднял взгляд и сразу же об этом пожалел. Кончики ушей моментально вспыхнули. На расстоянии вытянутой руки Хосок был еще прекраснее. Темные тени падали на лицо, очерчивая смоляные прядки волос, и соскальзывали к шее, где незаметно дернулся кадык. Его радужка глаз была почти черной, тут же вызывая в груди Чимина манящее желание, и он непроизвольно дернулся вперед, вовремя опомнившись. — Что тебя так сильно беспокоит? — совсем тихо, как будто их могли услышать, произнес Хосок, незаметно сминая свои длинные дрожавшие пальцы. Его волнение не должны увидеть другие. Его не должен заметить Чимин.       Но Чимин и не видит, плавясь как мороженое на солнце от карего взгляда напротив, растекаясь липкими подтеками по рукам. Он и не дышит, совсем забывая, как это делать. И совершенно не понимает, когда, беззвучно шевеля губами, произносит — «Ты».       Хосок непонимающе хлопает пушистыми ресницами, быстро-быстро бегая глазами по расширившимся зрачкам, по пухлым губам, сглатывая вязкую слюну, неосознанно облизывая губы. — Что? А у Чимина время замирает, разрастаясь молочной галактикой в душе, которая пожирает собой все сомнения и мысли. Голос дрожит, и пунцово-красным щеки горят. Взгляд мутнеет, и белой дымкой застилает разум. — Ты меня беспокоишь.       Губы Хосока шершавые и обжигающие, Чимин ощущает их дрожь, или это его так сильно колотит, но отступать некуда, и он нерешительно подается вперед, невесомо касаясь пальцами шеи, вызывая толпу общих мурашек. А Чон стоит и не шевелится, пока скрипач несмело губы чужие сминает, не в силах оторваться. От внезапно вспыхнувшей мысли об односторонней любви, страх разлился по венам, и больно защемило под ложечкой, Чимин дернулся, отстраняясь. — Я не…       Пак только ахнул, когда губы Хосока врезались в его, и все оправдания тотчас утонули в более требовательном поцелуе. Чон властно придавил парня к стене, скользя руками по талии, почти задыхаясь от вспыхнувшей внезапно страсти. И он может врать кому угодно, даже себе, каждый раз оправдываясь, что это просто обычное беспокойство. Нет, это не он каждый раз взгляд отвести не может от скрипача на произвольной разминке; не он с замиранием сердца наслаждается его сольной игрой, скрыто наблюдая из-за кулис; не он расходится по швам от его солнечной улыбки, адресованной своим друзьям; нет, это не он так жадно целует его сейчас, упиваясь каждым моментом, совершенно теряя голову от происходящего. Нет, это не может быть Чон Хосок, который так с разбегу и бесповоротно влюбляется в Чимина с первого взгляда. Нет и нет! Но врать почему-то больше не получается.       Руки Хосока соскользнули вниз, сжимая накаченные бедра, закидывая их к себе на талию и сокращая расстояния между их телами до предела, вырывая из груди скрипача первый стон. Чимин задыхался от духоты и нехватки кислорода, разрывая поцелуй, глотая рвано воздух, и по новой утягивая в другой. Его пальцы скользнули вверх по шее, зарываясь в мягкие волосы, порой больно сжимая их. Хосок мазнул губами по скуле, вдыхая опьяняющий запах едва уловимых ноток цитрусовых. — Подожди, — прохрипел Чон, прилагая титанические силы, чтобы сдержаться и не поддаться искушению. — Может для начала хотя бы сходим на свидание? — Чимин только улыбнулся, утыкаясь в шею парня, пряча свое смущение. — Боже, ты меня с ума сводишь, — Хосок невесомо оставил поцелуй на виске, водя кончиком носа по шелковистым волосам. — Почему ты снова молчишь? Честное слово, если после случившегося начнешь меня избегать, то я прикую тебя к своей батарее и не отпущу больше.       Такая властность только разжигала в груди Чимина самолюбие и чувство нужности, разрастаясь в геометрических размерах. Он довольно хихикнул, чувствуя возмущение Хосока и беря в свои ладони его лицо, почти невесомо коснулся губами его губ, обжигая дыханием. — А я и не буду сопротивляться.