***
Врач иногда кажется Джину глупым, совсем дурачком. Молодой, опыта – с три ржавых копейки, да и на щенка похож больше, чем на человека. На того, кто спасает жизни. Джина спасать поздно. Для Джина – все, что предложит ему доктор Пак – поздно. В сентябре док что-то говорит ему в трубку, быстро, неразборчиво. Но Джину вместо знакомых слов в уши льется вода. Океан шумит волнами, разбивается с болью о рваные скалы. Доктор Пак правда глупый, раз ведет себя настолько нелепо. Раз все еще на что-то надеется. В сентябре Джин качает головой и по привычке сбрасывает входящий вызов. "Я ничего не слышу", – пишет устало Сокджин в какао, и следом: "Когда мне приехать?" Джин ведет темно-синим, почти засохшим маркером вдоль по разлинованной календарной бумаге. Обвести, заключить в квадрат, подрисовать крышу – домик, обратно в детство. Сигаретная пачка летит куда-то в угол, три пустые валяются под стулом с позавчерашнего утра – месячный план перешел в недельный. Намджун бы за это его убил, если бы увидел, а он бы точно увидел. Намджун бы разозлился, но Хосоку было все равно. Хосоку вообще всегда все равно. Заходит два раза в неделю, каждый раз в своей фирменной полосатой кофте, несет свой лимонный пирог, никогда не снимает "пуму". Джин каждый раз машет на это рукой, не ботинки же, сланцы, домашние, чистые, но потом все равно моет за ним пол. Хосок никогда не спрашивает, почему тот молчит все время. Только забирается в кресло и трещит без умолку. Про брата, друзей, погоду, мир. А когда Джин зависает, застряв где-то посередине, тянет улыбку на пол лица и негромко щелкает перед носом. Джин усердно делает вид, что слышит. Пытается уловить суть, кивать впопад. Когда не может – устал или в ушах снова звенит – идет ставить чайник, вдохнуть поглубже. Он правда старается, изо всех сил. И в хорошие дни искренне верит, что сила мысли поможет, и Пандора вернется в свой ящик. Хороших дней бывает мало. Зато в каждый из них синий маркет марает календарную клетку. Джин ни капли не доверяет доктору Паку, но все равно соглашается на бесполезные тесты. А потом 173 неудачная попытка, и нестерпимо хочется к Джуну.***
И мир снова размазывает белым по белому. Медсестра несет стопку безвкусных таблеток. Солнце обжигает счастливые лица где-то по ту сторону больничной палаты. Воскресенье. Медсестры добрые. Добрые и приятные, пока не выходят за дверь. «Он такой молодой…» «К нему сегодня кто-нибудь заходил? А на прошлой неделе?" «Ни родителей, ни друзей нет?» «Совсем никому не нужный» «Бедняжка» Джин не ненужный. Джин не бедняжка. Джин просто... Телефон вибрирует в третий раз за утро, слабость слишком сильная, чтобы протянуть руку. Таймер на экране кажется бесконечным и жестоким. Вам звонил абонент: «Хен» Хен Джин-хен Сокджин-хен Ким Сокджин-хен Джин отворачивает голову. Тошно. Несколько лет назад по нелепой случайности они с Намджуном перепутали сим-карты друг друга, и в телефоне Джина единственная связь с Джуном изменилась с абонента "Намджуни" на "Хен". Тогда обоим это показалось забавным, и все осталось, как есть. Но сейчас "Хен", тот самый "Сокджини-хен" с бывшей карты Намджуна в контактах собственного телефона уже не кажется Джину веселым. Ведь Намджун не изменил его. Ни тогда, ни сейчас. Джин часто думал об этом. Остался ли он для Джуна за все эти годы просто хеном? Были ли их чувства настоящими и искренними? А взаимными? Что вообще происходит между ними? Кто они друг для друга? Кем они были? Были. Звуки уплывали все дальше. Звуки были похожи на рыб. Маленьких, серебристых, незаметных в толще воды рыб. Их никогда не замечаешь, о них никогда всерьез не помнишь, но стоит только уловить, стоит только обратить внимание – не можешь остановиться. Хочется поймать каждую, задержать в ладонях на время. Каждая их них прекрасна по-своему. Каждая особенная. У одной рыбки чешуя отливает синим, у другой – золотым, у третьей – красным. Они разные. Они непохожие. Он бы забрал себе каждую, сохранил – каждую, посадил в аквариум – смотреть, знать, помнить. С памятью все тоже стало сложнее – десятки побочных эффектов от новых таблеток. Стало сложно вспомнить, какой был мотив у последней любимой песни, как шелестят листья, когда случайно задеваешь носком ботинка, насколько бесшумен первый снег. Еще немного, и мир Джина совсем потеряет звуки. От того он, как сумасшедший, нажимает на кнопку "record". Воспроизвести. Вспомнить. Не дать забыть. Еще чуть-чуть Еще немного послушать Голос Голос Голос Намджуна Помнить. Слышать. Слишком сильная слабость, чтобы дотянуться до телефона. "Вам звонил абонент "хен" 276 раз.***
– Как ты сегодня? – спрашивает доктор Пак, закрывая за собой дверь в палату. Джин равнодушно смотрит на него и царапает фиолетовой ручкой в своем блокноте – не ждал, просто всегда под рукой. "Никак" Док тихо вздыхает, незаметно, для себя, а миру выдает улыбку и глаза-полумесяцы: – Это уже хорошо, идешь на поправку. Джин усмехается и пишет кривым почерком на новой странице: "Ваши шутки еще хуже моих" – Не преувеличивай, они очень даже ничего. Мне нравятся. "И вкус у вас тоже отстойный" – Не хочешь сегодня прогуляться? – игнорирует доктор Пак его замечание пациента и садится в кресло – плетенное, удобное, дорогое. Такие обычно домой покупают, пить красное вино, смотреть на огонь, читать Фрейда, про сновидения. Но док купил Джину – на свои деньги и непонятно совершенно на кой черт, все равно ему самому в него самостоятельно больше никогда уже не забраться. Док всю больницу купил на свои деньги. Кресло не каждому, только Джину, а больницу – всем. Добрый мальчик-миллионер без папы миллионера. Джин смотрит на него с неподдельным непониманием и лишь подрисовывает к своему замечанию "х2". Доктор Пак заглядывает ему через руку, улыбка вновь трогает его губы, уже ярче, шире: – Никаких шуток, Джин-а. Твоя любимая погода, – и кивает в окно. Погода действительно любимая. Ветер бьет в стекла, ломает сухие сучья. Сучья летят Джину в грудь, врезаются в легкие, пускают почки, весной распустят цветы – синие, темные, настоящая ханахаки. И это не больно, люди обманывают. Порой будет щипать, царапать, лишать аппетита, сна, но жить с этим проще, чем без… без без ... Он пытается каждую ночь. Каждый день. Просто жить, дотягивать. Каждый день заключает в порочный круг синим маркером по календарю. Одно и то же. Рыбки становятся меньше, ветер – сильнее. Хочется к морю, просто зайти и не выйти. "Почему единственный звук, который я до сих пор слышу – это ваш голос?". Ветер все еще воет. Ломает сухие сучья. Сокджин крепко держит пальцами обрывок листа из блокнота, тянет доку под самый нос, такой же красный и замерзший, как и его собственный. – Потом поймешь, – не читая, отвечает доктор Пак и неспешно катит по брусчатке инвалидное кресло. Каждый раз одно и то же. Джин всегда считал себя странным, но Пак Чимин был еще страннее. В чем конкретно была его проблема, Джин никак не мог уловить. Что-то было не так, это чувствовалось нутром. Где-то поменяли одну деталь на другую, а инструкцию выбросили. С Джином было похожее, как в зеркало ни посмотрит – там чужое лицо. Доктор Пак, наверное, тоже это заметил, может, потому так не хочет от него отлипать – ищет собственные ответы. Как-то Намджун на очередное Джиново "что-блин-со-мной-не-так" ответил, что тот просто другой. И черт его разберет, что во всем этом было скрыто, но Джин решил: "другой" – это плохо. "Другой" никому не нравится, никем не может быть любим, никому неинтересен и непонятен. А когда непонятен – это тонкая грань, дальше – безмолвный космос. "Другой" – это плохо. Было. Потом забылось. Въелось куда-то в подкорку, но с виду прошло. Джун часто целовал его в ключицы и говорил, как он прекрасен. Что сейчас с Намджуном, и кого невесомо касаются его губы, одному богу известно. Джин в бога почти не верит, разве что раз в неделю, по пятницам, когда доктор Пак несет очередное заключение: помогло/не помогло. Бог еще ни разу не показывал Ким Сокджину свое лицо. В череде одинаковых белых дней Джин взял привычку писать письма. Маме, которую никогда не видел. Хосоку – соседу в полосатой кофте и в черно-белых тапочках "пумы". Чимину – доктору с плохим вкусом. Намджуну – парню из точки «А» с самыми нежными губами в мире. И себе из далекого прошлого, все еще слышащему. "Привет, Сокджини. Сядь поудобней и включи любимую песню. Да-да, ту самую. Слушай. Помнишь, как дрожал его голос в студии звукозаписи в тот день? Вдох-выдох и новая попытка. Как потом взорвались музыкальные чарты, и началась череда концертов? И тебе самые лучше места. Запомни это. И ещё ночной шепот и признания, хриплые стоны и смущение на утро. Джуна в спальных штанах с медведями, ярко белыми. Забудь про разбитую посуду и испорченный кофе. Это пыль, она исчезнет. Запомни хорошее. Его тоже скоро не станет. Прости, что говорю такие ужасные вещи, ты можешь не верить мне. Я и сам все время щипаю себя за руку, пока доктор Пак не видит. Но это правда. Наверное, потом станет легче, так говорят. Когда именно, я не знаю, но ты не падай духом, все хорошо. Просто запоминай, пока есть ещё время".– Джин
Такие вот письма. Письма-ориентиры, когда очень темно и страшно и не знаешь, куда двигаться дальше. Джин давно выбрал себе направление и сейчас очень хотел бы отправить всю эту стопку разноцветных бумажек по адресатам, но доктор Пак сказал, что почта закрылась на ремонт, и работники-инженеры уехали. Прямо на запад. А с запада обратной дороги нет.***
С дорогами в последнее время стало совсем туго. Джину-то, собственно, все равно, он после той прогулки с доктором Паком на улицу больше не выходит, лежит все время под капельницами и смотрит в окно. В ста метрах от больницы вторую неделю копают, ищут клад, но все время находят одни обломки разбитых надежд. Как ни поверни эту планету, а мир будет полон поломанных душ. Команда всегда одна и та же. Десять на десять. Фиолетовые против желтых. Одни копают, другие ищут, потом меняются, пьют много кофе в нержавеющих термосах, греют руки в карманах курток и спят по 5 часов в день. Со временем они даже стали нравится Джину – он вместе с ними пытался заснуть. Увидит, что те разбредаются по трейлерам, и сам выключает свет, а там уже как пойдет, или Морфей к нему, или он к Морфею. Но чаще всего – ни то, ни другое. Как-то Джин не выдержал и спросил дока, что они все время ищут, на что Чимин ответил: «Атлантиду» с самым серьезным выражением лица. Больше Сокджин его ни о чем не спрашивал. А через месяц геологи уехали. Оставили после себя огромную дыру, припорошенную первым снегом, и темные тучи. Пришла зима, и в декабре ему наконец-то приснился сон. Бесконечная водная гладь как зеркало отражает белесое небо. Едва ощутимый ветер, босые ноги. Под ногами километры беззвучного моря. В мире – не единого звука. Ни единого цвета. Мир пустой и до ужаса одинокий. Джин шел, будто впервые, будто не умел никогда: неуверенно и шатко. Вода привыкала к его весу, провисала, гнулась, но не тянула на дно. Джин нашел вперед, ничего не видя: свету нечего было отразить – сплошная пропасть, громадное ничего, чистый бумажный лист. Рисуй, что хочешь. Твори, что хочешь. Выдумывай что хочешь. Или прыгай вниз. Падать Джину совсем не хотелось – пустота холодила голые ступни. В карманах не размеру больших, Намджуновых, брюк не находится ни акварели, ни кисточек. Ни одной капли красок. Джин устало вздыхает. Все как обычно. Все как всегда. Вода качается, но выдерживает. Он никогда не любил возвращаться. Возвращаться – плохая примета. Если ушел – значит ушел, только трусы не несут ответственность за принятые решения. В половине пятого утра. "Если ушел, значит ушел, – повторяет себе Джин под нос, как мантру, – но только не сегодня. Я только один, всего один-единственный раз", – повторяет-повторяет-повторяет. Просит, умоляет себя и вдруг оборачивается. Мир пристально смотрит в него, в самую глубину, и где-то в зеркальной глади воды Сокджин замечает улыбку. Зеленый свет. Пора. Самое время бежать, сломя голову, не жалея сил, лишь бы вернуться к самому началу и перемотать пленку на киноленте. Джин больше не медлит, поддается порыву и глотает свободу как воздух. Босые ноги пересекают метр за метром безмолвной воды. Глаза не различают ничего, кроме не очерченной полосы горизонта. Уши закладывает поднявшийся ветер. Пустота ловит его за лодыжку. Сокджин почти... он почти... почти ведь..! – Хен, – надрывно тянет кто-то знакомым голосом. И у Джина разбивается сердце, нога срывается в пустоту.***
Сквозь непроглядную темноту на голову Сокджина голову опустилась рука. Ни мягкая, ни грубая, ни тяжелая и ни легкая – никакая. Джин попытался открыть глаза, но веки будто прибило камнями. В висках болезненно отдавался пульс, сердце стучало на пару десятков раз быстрее положенного. Чья-то рука невесомо и осторожно гладила волосы. – Это скоро пройдет, потерпи еще немного. Джин замер. Под щекой чувствовалась собственная ладонь, под ладонью – смятое одеяло. Когда он засыпал прошлой ночью, все было по-другому. Все совсем было по-другому. Джин попытался подняться, но голова закружилась – мир потерял свою гравитацию. В уши резко хлынул океан, непомерно тяжелый. Невероятно громкий. Океан заполнил слуховой проход, надломил барабанную перепонку и добрался до основания нерва. Золотистые, красные и синие рыбки пришли вместе с ним. Все шумело, било прибоем в затылок, перекрикивало друг друга на все лады, и нестерпимо захотелось кричать от внезапно нахлынувшей боли. Джин зажал рот ладонью, в попытке сдержать крик. Ладонь закрасилась красным, язык ощутил привкус крови. – Потерпи еще чуть-чуть, Джин-и, совсем чуть-чуть, – чужие пальцы соскользнули с прядей на край плеча, огладили невесомо кожу. Джин их знает.. Этот голос, эти руки, эти прикосновения. Но определенно не понимает, откуда они здесь взялись. На Джина разом навалилась вся усталость, мысли смешались друг с другом. Все настолько запуталось и изменилось, что проще всего казалось просто стереть эту жизнь и заодно отказаться от следующей. Джин чертовски устал. От боли, отчаянья и бессонниц, но больше всего – от самого себя. В прошлом он думал, что единственный, кто нужен человеку – никто иной, как он сам. Что пока у тебя есть ты, все в порядке. Джин так рвался обрести самого себя, что сам не заметил, как вычеркнул из своей жизни всех остальных. Джин остался один. Пытался найти дорогу к себе, но обнаружил лишь глухое одиночество, безмолвное молчание. Больше никто не звонил ему десятки раз на дню. Никто не спрашивал, в порядке ли он. Никто не лежал с ним под теплым не одеялом. Не вставал в 6:30 утра. Никого не осталось рядом. Его мир потерял все чувства, мир потерял все звуки, а Джин потерял свой мир. Но теперь кто-то стучал ботинками по коридору, вперед-назад, назад-вперед. Чьи-то незнакомые голоса шептались о чем-то за дверью. За окном пели перелетные птицы. Джин медленно открыл глаза, и комната встретила его своим цветом. Черным кожаным креслом, деревянным столом, кремовым тюлем, желтой вазой с цветами, стопкой разноцветных потрепанных книг на прикроватной тумбочке. Все вокруг было другим. Не таким, каким он все помнил. Не хуже. Не лучше. Просто другим. И Джин, и сам Джин был каким-то другим. Непривычным себе, новым. Впервые в жизни ему пришло в голову, что «другой» – это не обязательно плохо. – Сейчас уже лучше, да? Джин повернулся. Медленно, словно до конца не мог решить, готов ли его увидеть. Но Намджун улыбался ему своей яркой улыбкой, так искренне и тепло, что сомнения разом пустились по ветру. Джин скучал, каждый день скучал и хотел вернуться, покончить со всем, забыть обо всем, что когда-то приходило в голову, мешало быть в моменте, счастливым. Не давало остаться рядом. Джин так хотел... Но решимость осталась там, в точке «А» с его уходом и брошенным в почтовый ящик дверным ключом. Кто же знал, что она имела лимит. – Сейчас, конечно, еще рано, доктор Пак не разрешает, но вот вечером уже можно будет, можно будет... – затараторил Намджун, но наткнувшись на непонимающий взгляд Джина, сбавил обороты. – Домой. Поедем домой? Домой... Такое родное и теплое. Джин так давно не разрешал себе думать об этом, не мог больше даже мечтать, чтобы однажды действительно вернуться. Домой. Одно короткое «Поедем домой?», и ком застревает у Джина в горле, океан пускает свои тонкие реки к глазам. Ему так много хочется сказать, так многое объяснить, за столько всего извиниться, но с выдохом вырывается лишь одинокое: – Я так хотел тебя увидеть... – Я знаю, знаю, – Намджун садится на край кровати и прячет собственный шепот в темных прядях чужих волос, – прости, что так долго не мог найти тебя. Ты так далеко от меня убежал... – Прости... я был таким дураком... таким идиотом, – сквозь слезы роняет Джин. Он и в правду был таким глупцом. – Все хорошо, теперь все хорошо, – не понятно, кого больше успокаивает Намджун, но по спине гладит Джина, не убирает ладонь. – Но как ты нашел меня? – через какое-то время спрашивает Джин, вытирая рукавом мокрые щеки, приходя в себя. – Это долгая история, я расскажу ее как-нибудь потом, – отзывается Намджун. Ничего не объясняет, – просто знай, что есть люди, которые всегда появляются рядом, когда кому-то нужна их помощь. Сокджин хочет спросить, что за люди, как они появляются, зачем все это делает. Он хочет, но мысли все еще вихрем носятся в голове, сбивая с толку. Он потом все обдумает, потом соединит все логические цепочки и связи, а пока достаточно будет вернуть потерянное тепло, вернуться домой и снять со стены давно надоевшую бумажную карту.***
– Ребята ждут в машине, – рассказывает Намджун, складывая вещи Джина в дорожную сумку. Свой любимый чемодан Джин не видел еще с тех пор, как приехал. – Ребята? – не понимает Сокджин. Осознание не включается. – Ага, ребята, – просто отвечает Джун и улыбается виновато. – Не смог уговорить их остаться. А Джин не может не вспомнить. Неугомонного Тэхена, вечно в широких рубашках на обратную сторону. Немного странного, но веселого. Маленького и скромного Чонгука, брата Тэхена, всегда следующего за ним по пятам. Молчаливого Юнги, школьного друга и самого классного композитора в мире. Хосока, мальчика в черной «пуме», а еще... – Доктор Пак! – кричит Джин вслед уходящему по коридору Чимину. Тот держит в одной руке аккуратно сложенный белый халат, в другой – старую антикварную сумку. Доктор Пак уходит и совершенно не оборачивается на его голос. – Доктор Пак! – повторяет Сокджин уже громче. – Не надо, Джин-и, – останавливает его Намджун, обнимает за плечи. – Но доктор Пак... – Не переживай, – успокаивает, заглядывает в глаза, понимает, – он прекрасно знает, как мы оба ему благодарны.***
Чимин шел по брусчатой дороге больничного комплекса, кутаясь в широкий вязанный шарф. Карманные часы заклинило в районе пяти часов. Пяти часов к западу. Он опять немного опаздывал.