Приметы

В тёплый осенний день, когда равноденствие уже прошло, а ночь всех святых ещё не наступила — примерно тогда Берингар заподозрил, что не всё в его мире ладно. Ему потребовалось уехать на три дня, всего на три, это никогда не было сложно. Лошадка тащилась как умела, меся грязь с мыльной после дождя травой, и совершенно по-человечески вздыхая. Ветер был холодным, солнце - жарким. У Берингара горели скулы и кончики ушей, а по спине бегали мурашки: он думал о том, что сейчас происходит в аббатстве. В аптекарском огороде поспела, наверняка, ещё какая-нибудь магическая ботва, и брат Кадфаэль собирает её и пахнет ею издалека. «Я просто беспокоюсь о том, как оно там всё без меня», - сказал себе Берингар и загадал, что если до опушки лошадь не споткнётся, в городе и аббатстве всё будет терпимо до дня возвращения. Через несколько шагов из лопуха под ноги лошади метнулся кролик. Метнулся, затормозил всеми лапами, подпрыгнул, перевернулся в прыжке и ринулся обратно в лопухи, на каждом скоке подбрасывая жирный зад. Лошадь не сбилась с шага, но от неожиданности дёрнула мышцами на рёбрах. «Это как понять? Может вернуться, пока недалеко?» - задумался Берингар, но не то, чтобы всерьёз. Это было смехотворно. Брат Кадфаэль представился ему особенно живо, с его манерой трогать собеседника тёплыми ладонями. Очень захотелось быстрее вернуться к нему, выпить по глотку, переброситься парой слов и поехать дальше с новыми силами. Нет, смехотворно. Берингар задумался и не натянул поводья, когда лошадка, трюхая по знакомой дороге с полуприкрытыми глазами, ступила в раскиданную на дороге кротовину. Она, наверное, надеялась на седока, что он разбудит её, если на маршруте появится новое препятствие, и теперь резко подогнула колено, сделала несколько лишних шажков, выдернула застрявшее копыто, вскинулась и всхрапнула, словно обругала негодную дорогу. Седок же от её действий еле удержался в седле. Он быстро поднял голову. Впереди было уже видно сжатое поле, опаханная межа проходила в нескольких шагах впереди, но над его головой ещё смыкались деревья. «Споткнулась», - подумал Берингар и мягко прижал к груди поводья, словно говоря лошади: ну как ты считаешь, повернём? Слишком мягкого движения разбуженная и раздосадованная кобыла не восприняла, тем более, что ещё никогда её не заставляли ни с того ни с сего разворачиваться здесь, и продолжила шагать вперёд. «Ладно, - сказал про себя Берингар. - Смехотворно? Смехотворно, вот и нечего». Однако теперь он не мог перестать думать, какого рода беда случится в городе или аббатстве. Сначала ему представлялась целая армия (Откуда бы ей было взяться? Неважно), штурмующая монастырь. Отряд лучников выступает к воротам, целит наконечниками стрел почти вертикально вверх и спускает тетиву. Кадфаэль, идя через внутренний дворик, слышит этот звук и, успев слегка нахмуриться, поднимает голову... Берингар так расстроил сам себя своими мыслями, что снова с силой прижал поводья к груди. На этот раз лошадь остановилась. Помощник шерифа в растерянности стоял на меже, не двигаясь вперед и не поворачивая назад, чувствуя себя одиноким, таким неуютно-свободным, что предпочёл бы сейчас быть послушником в монастыре и исполнять приказы кого попало, лишь бы не оставаться наедине со своей ответственностью принимать решение, куда ехать. Лошадь воспользовалась происходящим и принялась жевать листья с придорожного куста. - А ну не жри! Кто знает, что это. Я не хочу возвращаться пешком, - вслух воскликнул Хью и тут же подумал, что Кадфаэль знал бы и этот веник по имени. «Я просто соскучился и хочу его видеть. Я не видел его перед отъездом... часа три, наверное», - уговаривал себя Берингар, пока лошадь шла по тропинке в стерне. Эта мысль была отнюдь не так утешительна, как хотелось бы, ведь напрашивалось представить, а испытывает ли монах тоже самое. И здесь напрашивался неутешительный ответ. Берингар становился мрачнее обычного, кода представлял, что Кадфаэль, глубоко разбередивший его сердце мягкой заботой, сейчас нашёл себе новый объект для опеки и ничуть не грустит, что помощник шерифа едет бог знает где под снегом и дождём (ну допустим, погода скоро испортится — разве это невероятно?). Кого-то другого он мягко прихватывает за талию тёплой рукой, кому-то другому, доверительно наклонившись к уху, даёт советы или просто говорит что-то остроумное. Кислая физиономия Берингара стала невыразимо тоскливой, когда он подумал об этом и всё это представил. Ему стало тошно, горько, и он дал лошади шпор, чем невероятно её напугал. «Да и пожалуйста! - думал он. - Я вообще могу не возвращаться! Поеду в Ноттингем. Почему нет?» Он ощущал, что подлинный, хотя и почти сразу утраченный смысл монашества — отказаться от всех постоянных уз, чтобы всегда открывать объятия каждому, кто в этом в данный момент особенно остро нуждается. Брат Кадфаэль казался Хью именно таким — не принадлежащим никому и одновременно готовым оказаться рядом с каждым. Берингар представил себе, как ночью под ветви старой яблони в аптекарском огороде приходит некий благородный юноша, расстёгивает на себе плащ и произносит: «Святой брат, одиночество сжигает меня изнутри, и нет ни одного человека, который бы меня успокоил». К нему из темноты выходит брат Кадфаэль, сложив руки под стихарём, и вместо ожидаемого «блаженны плачущие» произносит «Ну что ты», а затем мягко целует гостя в губы. И вот уже Хью понимает, что это он стоит в темноте под яблоней и чувствует запах чабреца и брусники от губ хозяина сада. Тогда Кадфаэль берёт его за руку и ведёт вдоль грядки с отцветающими плетями валерианы к двери, за которой совершенно темно. Там они снова соединяют губы в поцелуе, а затем оказываются на невысоко приподнятой над землёй кровати, и Хью ощущает спиной свежую льняную простыню, под которой вкусно пахнет сено с клевером, пока Кадфаэль мягко и крепко целует его в шею. Хью очнулся от своих мыслей посередине дороги через поле. Башни собора в Шрусбери ещё виднелись за лесом, впереди над холмами проступали очертания мельницы на мызе. Оставалось больше половины пути, но лошадь шла всё медленнее и всё заметнее хромала, а из-за мельницы на поле наступала сизая туча, и её белая подстёжка уже наползала на солнце. «Нужно возвращаться, - сказал себе Берингар. - И мои нелепые фантазии не имеют к этому факту никакого отношения». На пути к дому он последнюю милю вёл лошадь под уздцы; бедняжка совсем скуксилась и дёргала шкурой на боках от боли каждый раз, когда ступала на больную ногу. Чтобы животному было легче, Хью выбрал более долгий путь, мимо летнего домика брата Кадфаэля — там, в отличие от предместий, где сохранилась древняя брусчатка, дорога была из едва укатанной земли. «Всё равно его там нет, - убеждал себя Берингар. - Октябрь. Дождь собирается». Брат Кадфаэль ходил между вымахавших в человеческий рост кустов фенхеля и собирал самые большие зонтики в пучок. Увидев на дороге помощника шерифа, он взволнованно нахмурился. - Всё в порядке? Решил вернуться? - крикнул он издалека. Берингар, может быть, хотел бы спрятаться, но уже был замечен. А может быть, и не хотел. - Лошадь захромала, - небрежно ответил он, стараясь выглядеть ровно таким же смурным, как обычно. - Давай посмотрю. - Да пустяки, не стоит. В этот момент хлынул дождь.