В тумане

Шел второй месяц осады. Русская артиллерия лениво плевала ядрами в сторону бастиона Глориа на потеху собравшимся там шведам во главе со старым генералом Горном. Нарва по-прежнему казалась неприступной. Солнце уже клонилось к закату. В шатер Петра Алексеевича вошел прыгающей походкой Шафиров. - Петр Палыч, надолго не задержу, - царь блеснул улыбкой из-под полоски усов. – Скажи-ка, чем там занят наш фельдмаршал? Ко мне и носа не кажет, а жалованье требует. - Господин фельдмаршал план диспозиции готовит, государь, - Петр Павлович тонко улыбнулся, зная, что этого хватит Великому, чтобы понять все несказанное. – День и ночь корпит над свитком. Скоро пришлет тебе для изучения подробного. - Ну добро, добро, - Петр усмехнулся, склоняясь над разложенными картами. – Изучим самым подробным образом, будет нам хоть какое тут развлечение. Чую знаю я, какой там сикурс расписан будет. Да Бог с ним. Ступай, Петр Палыч, благодарен премного. Шафиров вышел все с той же тонкой улыбкой. Много слов не требовалось. Дела бы побольше. Фельдмаршал Огильви зря не пытался постичь эту премудрость души русской. Царь повел плечами, разминая уставшее тело. Уже месяц сидели они под Нарвой, позорились под шведскими ухмылками. Дураку ясно было, что никаким штурмом Глорию им не взять. Знал то Петр, знал и генерал Горн. По ночам генералы палками поднимали обессиленных солдат и понукали в совершенной тишине по лесу и болоту понемногу тащить пушки в обход крепости, к старым бастионам Виктория и Гонор. Именно там уже готовился основной план штурма. А редкая пальба напротив Глории до смеху успешно отвлекала веселящихся над глупостью русских шведов. Словно подтверждая его мысли, со стороны Глории раздались пушечные залпы. Один, другой, третий… Третий отличался по звуку и тональности. Послышались громкие крики солдат. Петр зло стукнул по столу. С таким звуком обычно перегревшуюся пушку разрывало на части. Не то чтобы из Воронежа не тянулось к Нарве подкрепление, но каждое потерянное орудие печалило царя, как личная утрата. И того обиднее было, что случалось то во время бесполезных, по сути своей, стрельб. Тьфу, пакость. Крики за стенками шатра разгорались все громче, Петр уже собрался было пойти разузнать, в чем причина, как в палатку ворвался Бровкин. Его лицо было черным, ни шапки, ни парика. Лишь лихорадочно метался взглядом, словно бы не сознавая, где он находится, да губы кривились отчаяньем. - Беда, Петр Алексеич, - прохрипел Алешка, позабыв обо всем политесе и пиетете. - Говори, - царь нахмурился, такой вид всегда собранного Бровкина заставил грудь неприятно сжаться. – Что у вас там? - Пушку разорвало на южной стороне. В клочья. Артиллеристы недосмотрели… - Эка невидаль. - Александра Данилыча зацепило сильно, - Алексей судорожно сжал кулаки. – Мы за вашим фельдшером послали… Не дослушав, Петр оттолкнул его с дороги и бросился прочь из шатра. Высокий, неуклюжий он бежал по лагерю, не обращая внимания на шарахавшихся от него солдат. На южной стороне валил густой столб черного дыма, хаотично метались люди. Обожженные, в крови пушкари один лежал на руках товарищей, другой полусидел, бессмысленно водя перед собой рукой. Поодаль кучей столпились солдаты. - Разойдись, черти, - Петр растолкал мужиков и прорвался в центр круга. Меншиков полулежал, опираясь на поддерживающего его за плечи Аникиту Репнина. Рукав щегольского кафтана был прожжен дотла, рядом валялся подпаленный парик. Над Александром Даниловичем склонился маленький кругленький фельдшер-немец, тщетно пытаясь пухлыми пальчиками оторвать ладонь Меншикова от его черного как сажа лица. - Мне нужно посмотреть, - попискивал он, боязливо косясь на столпившихся солдат. - Больно, - хриплый Алексашкин стон, в котором слышался явственный страх, словно толкнул царя в грудь. – Нет… Больно… - Данилыч, - Петр быстрее молнии оказался рядом, хватая безвольную левую руку друга и сжимая в ладонях. Меншиков замолк, сцепив зубы, только тяжелое с присвистом дыхание рвалось из запекшихся губ. Петр силой убрал от лица руку Саньки. Некогда длинные, словно девичьи, ресницы были сожжены дотла, брови обгорели. Подоспевший Алешка пихнул фельдшера. - Александер Даньилович, откройте глаза, - немец собрался с духом и взял твердый тон. Петр тяжело сглотнул. Даже при осаждавших крыльцо стрельцах, требующих выдачи царевичей, в шаге от погибели, никогда еще не было ему так страшно. А ну как больше не увидит он лазоревой бездны хитрых наглых Санькиных глаз… Немец удержал Меншикова за подбородок и сам приоткрыл обожженные веки. Алексашка внезапно закричал, забился в держащих его руках Репнина и царя. Крик перешел в стон, больше напоминающий вой. Зашептались вокруг солдаты. Белки налились кровью, зрачок расширился, практически поглотив синеву радужки, и словно какая-то белесая пелена застилала глаза Алексашки. - Воды, - фельдшер оглянулся на стоявшего позади Алешку. – Живо. Побелевшие губы Меншикова беззвучно шевелились. - Что, Данилыч, милый, что? - Петр с трудом удерживал себя в руках, бессмысленно гладя своего любимца по спутанным кудрям. И плевать и на стоявших вокруг, и на пересуды, которые потекут среди солдат. - Не вижу…, - Алексашка вновь попытался рвануться с земли. – Не вижу тебя, - еле слышно прохрипел он в сторону, где должен был быть царь. И как-то жалобно по-детски всхлипнул, до крови закусил губу. – Не вижу… Петр Алексеевич рвано вдохнул, чувствуя, как пальцы друга с силой до боли впиваются в его руку. Взглянул на врача. - На первый взгляд глазные яблоки не сильно повреждены, - фельдшер чуть повысил голос, наклоняясь ближе к лицу раненого, - все возможно еще поправимо, херр Меншиков. Успокойтесь. Кто-то из солдат протянул ковш с водой, другой подтащил нехитрые носилки. Немец аккуратно и тщательно промыл глаза Алексашки, достал чистую тряпицу, и, смочив ее, наложил повязку. - Надобно подумать, государь, - коротко глянул на Петра Алексеевича. - Осмотри артиллеристов. Час даю, да еще час сверх. Потом явишься ко мне в шатер. Кивнул Репнину и Бровкину. Втроем они подняли обессилевшего Меншикова и переложили на носилки. Аникита Иванович и Алешка взялись за грубые ручки, занозившие ладони, и быстро зашагали к царевому шатру. Петр шел рядом, на на миг не выпуская руку друга. Солдаты расступались перед ними, а, стоило им пройти мимо, начинали перешептываться. Навстречу им уже торопились полковник Рен, Шафиров, генерал Чамберс и Апраксин, прослышавшие о происшествии. Незадачливые вояки застыли, пораженные увиденным. - Подите прочь, - махнул рукой царь, едва замечая их. – Потом позову. Мужчины вошли в шатер. Петр указал им переложить раненого на постель. Меншиков не проронил ни слова, словно и неживой вовсе. Взглядом царь приказал Репнину и Бровкину выйти. У входа он положил им руки на плечи. - Ты, Аникита Иваныч, ступай, разберись, чтобы порядок там навели, - тихо и отрешенно пробормотал и задумался. – Да, ступай. Алешка. Кликни Макарова, пусть встанет на караул и никого, кроме фельдшера этого, не пускает. Потом скачи к Шереметеву, найдешь его лейб-медика и привезешь сюда. Ни минуты не теряй. Репнин коротко склонил голову и поспешил прочь. Бровкина Петр придержал. - Скажи-ка мне, как все было, - почти шепотом попросил он. - Мы с Александром Данилычем укрепление проверяли, остались посмотреть пальбу. Никто и не ожидал такого. А пушка это проклятая возьми да и рвани. Дым, огонь от взрыва. А Александр Данилыч рядом стоял, огненный сполох ему аккурат в лицо пришелся, он вроде и успел закрыться, а вона оно как…, - Бровкин сглотнул, бледный, растерянный. Зело сам любил Алексашку, который его, Алешку, в люди вывел. - Ну, будет, - Петр смотрел словно сквозь Бровкина. - Иди теперь. Плотно задернув полог у входа, метнулся к постели. - Данилыч, я тут, слышишь… - Пить. Дрожащими руками царь схватил стоящий рядом кувшин и медленно, терпеливо, напоил друга. - Больно, Сань? Не молчи ты только. - Не умру, - криво усмехнулся Меншиков и резко сорвал повязку. – Скажи мне правду, мин Херц, - он распахнул глаза и прикусил губу то ли от боли, то ли от отчаянья. – Что… - Глаза как глаза, - Петр коснулся ладонью щеки Алексашки. – Целы, главное. - Врешь… - Да хошь крест те дам, - царь сплюнул. - Не вижу… Только серость. Как туман густой на речке поутру. Тебя не вижу, - голос Александра Даниловича позорно сорвался. Щеки у него покраснели, опаленные жаром взрыва. - Я Алешку к Шереметеву послал за его лейб-медиком. Сдюжим, Сань, ты не думай, - Петр опять погладил друга по голове как маленького ребенка. - А ежели нет? Куда я тебе такой буду надобен, обузой на плечах еще одной. - Тьфу ты, пропасть. Молчи, дурень! – не сдержав гнева, накатившего удушливой волной, царь дернул Меншикова на себя, заставляя того сесть, и притиснул к груди. Данилыч зашипел от боли в обожженной руке. Помедлив, сам обнял друга. Петр прижался щекой к смоляным кудрям, от которых пахло дымом и кровью. - Ты мне…, да ты… Вовек мне надобен будешь, горе чумазое. Хоть вороватый, хоть какой. Дурак, Санька, ой дурак. Меншиков ничего не ответил. Спустя пару минут царь отстранился. В неровном свете на лице Алексашки угадывались на копоти от взрыва мокрые дорожки. На скулах ходили желваки, кулаки сжаты, аж побелели. Из-под сомкнутых век катились слезы. - Горе мне с тобой, а, Данилыч, - еле касаясь, Петр Алексеевич стер с щек друга влагу. Пальцы перепачкались в золе. Еще чуть-чуть и сам сорвется в безумие, глядя на Алексашку. Сердце-то как болит за него, чуть не останавливается под рубахой. - Умыться дай, - Меншиков опустил голову. Петр подал другу таз с водой и хотел было дать тряпку, да передумал. Присел рядом, намочив свой платок, и, не слушая слабых возражений, принялся неумело стирать с лица Алексашки черную гарь. Временами тот шипел: обожженная кожа саднила. Но молчал. Наконец царь отставил таз, достал для Сашки чистую рубаху, отбросив в сторону обгорелое тряпье. Смочил еще один платок и положил прохладный влажный лен на глаза друга. - Лежи теперь смирно. Меншиков вслепую протянул к царю руку. Найдя ладонь Петра Алексеича, сжал ее крепко-накрепко да и затих. Скоро у входа послышались голоса, и в шатер просунулась голова денщика. - Тута врач пришел. - Давай сюда его, - Петр напоследок успокаивающе сжал холодные пальцы друга и поднялся. - Пусть здесь говорит при мне да как есть, - шепнул Меншиков ему в спину. В шатер бочком протиснулся немецкий фельдшер. Царь кивнул ему в сторону постели. В молчании врач обстоятельно осмотрел раненого, наложил повязку с остро пахнущей желтой мазью на сильный ожог на руке. Снял с глаз платок и, пугаясь каждого шороха со стороны Меншикова, долго изучал его глаза. - Петр Алексеевич, прикажите еще воды подать. Царь лично вышел и скоро вернулся с полным ковшом. Немец задумчиво попробовал ее пальцем. - Больно уж холодная, государь, - он пугливо втянул голову в плечи, страшась даже взглянуть на русского самодержца, слывшего в гневе безумным. Но Петр Алексеевич только коротко кивнул и снова покинул шатер. - Фамилия как? - от внезапного вопроса со стороны дотоле молчавшего Меншикова фельдшер подпрыгнул на месте. - Майне, господин генерал-губернатор. - Ну, херр Майне, что же вы молчите? Бояться вам, видит Бог, нечего. Меня по крайней мере да в таком вот виде уж негоже, - губы Алексашки горько скривились. - Обождите, Александер Даньилович, обождите немного. Сейчас все до конца проясним... Меншиков сцепил зубы, но смолчал. - Больно сейчас? Именно внутри глаз. - Терпимо. - Господин Меншиков, чем точнее вы ответите, тем скорее я смогу что-то сделать, - немец зажмурился от ужаса, но решил не сдаваться. Иначе потом Петр Алексеевич повесит да и конец на этом. - Больно, но уж вроде и меньше, - Александр Данилыч сдался. - Жжет изрядно... Вернулся царь, протянул фельдшеру воду. - Как раз, - под нос себе пробубнил Майне, заворачивая рукава рюшчатой рубашки. Медленно и обстоятельно снова промывал глаза Алексашки, долго, полчаса кряду. Петр все время молчал, раздраженно попыхивая трубкой, но мешать опасался. Страх цепко держал его за душу, ворочался склизлым комом в животе, холодил пальцы. - Слава Господу, ожог несильный, глубоко не затронул. Пелена должна спасть в неделю-другую, коли Бог даст, - немец вытер руки и обернулся к царю. - Ты на Бога то надейся конечно, друг сердешный, но... - Капли бы надобно особые, Петр Алексеич. У меня с собой не случились. - Взять где? - царь поднялся и зашагал по шатру. - В Польше быть должны, во Франции... - Как раз к следующему году поспеют, - хохотнул Александр Данилович мрачно. - Можно что и у лейб-медика случатся... В этот момент снова появилась у полога голова Макарова. - Фельдмаршал Огильви, государь. Скорейшего приема требует. - Гони его в шею, - рявкнул Петр. Благо по-русски, ибо в тот миг Макарова бесцеремонно оттолкнули, и Огильви вступил в полутемный шатер. За ним вошел и бледный как бумага Шафиров, уже представивший, как летят с плеч их головы от царевой сабли. Петр побагровел. Но, прежде чем он успел что-либо сказать, Огильви, яростно жестикулируя, разразился бурной речью, путая сразу несколько языков. Достал из кармана какой-то мешочек и стал тыкать им в царя. - Чего этому бесу надобно? - Петр метнул взгляд в Шафирова, глаза выкатил, круглое лицо перекосило судорогой гнева. - Государь, у него средство какое-то имеется, говорит, поможет господину генерал-губернатору, - ни жив ни мертв от страха, запинаясь, перевел Петр Павлович. Царь схватил Огильви за отвороты кафтана, выхватил у него мешочек и сунул опешившему фельдшеру. Потом снова дернул ошалевшего фельдмаршала и звонко расцеловал в обе щеки. С постели послышался сдавленный смешок Александра Данилыча. - Саксонская притирка, - Майне принюхался, зачерпнул пальцем белый крем. Огильви попятился назад и исчез из шатра, ошарашенный сумасшествием этих странных русских с бесноватым царем во главе. - Петр Палыч, метнись, разыщи бумагу какую, составь с Макаровым указ и немедля в Москву отправь князю-кесарю. Пусть выпишет нашему фельдмаршалу сверх прочего пятьсот рублев. С казны не убудет. Ступайте оба живо! Шафирова и денщика как ветром сдуло прочь, радовались оба, что целыми ноги унесли от государя после эдакого тиятра. Фельдшер нанес мазь на обожженные веки. Забинтовал чистой тряпицей. - Глаза не открывайте, Александер Даньилович, чтобы мазь сильно внутрь не попадала - жечь зело будет. Меншиков только угукнул. Немец ушел. - Ну как, Сань, а? - Петр снова сел на постель. - Да Бог его знает, мин Херц, вроде и легше... Али нет. - Да ты не печалься, Данилыч, завтра Алешка этого медика привезет, я тебе что хочешь из-под земли достану. Добро. Все будет, Данилыч. - Будет-будет. Помолчали немного. - Поел бы, мин Херц. - Да какой уж тут. Приказать Макарову собрать стол? Будешь ты? - Благодарен, не надо. Разве что чарку... Замахнули оба водки. Петр украдкой и вторую чарку успел выпить. Дрожь понемногу отпускала. Сегодня не Саньке о нем заботиться, а за самим Данилычем смотреть надобно. Спать вместе улеглись. Сашка вскоре засопел, доверчиво прижавшись к царю, а Петр всю ночь не мог сомкнуть глаз, боясь задеть раненую руку друга и вспоминая стоны Меншикова да ужас в его коротком "тебя не вижу". Что бьешь его шельмеца, что ласкаешь, что под ядрами бегает - все ему нипочем. А тут мелочевка, да вона как вышло. Забилось его Сердце, рванулось, заплакало, застонало жалобно, а он при всей своей царственности что? Пустяк. Ничего поделать не может, никак не помочь. Молиться что ли только... Утром поднялись ни свет, ни заря. Едва солнце выглянуло из-за верхушек деревцов, прискакал едва держащийся на ногах от усталости Алешка. С ним прибыли личный лейб-медик генерал-фельдмаршала Шереметева француз Жак Бертен и поручик Пашка Ягужинский, давний приятель Алексашки и ближник Петра. - Добро, здравия, - царь обоим подал руку, но взгляд его был рассеянный. - Петр Алексеевич, - лейб-медик был знаком с государем еще со времен службы при Лефорте, - я бы хотел сразу осмотреть Александра Даниловича, дюже не медля. - Алешка, пострел этот, уж зело страху нагнал, - Ягужинский покачал головой. - Как Александр Данилыч то, государь? - Не так все дурно смеем надеяться, как грезилось, Пал Иваныч. Вместе проследовали в шатер. Там уже сидел князь Аникита Иванович, развлекая Меншикова рассказами о вчерашних делах. Бертен попросил Алексашку сесть, прослушал кровоток, заглянул под повязку на руке. Наконец осторожно размотал тряпицу на глазах, стер густую мазь. Видимо, притирка подействовала, так как боли в веках Сашка уже не чувствовал. Медленно открыл глаза. Лейб-медик попросил всех отойти от света, долго изучал глаза, то прикрывая рукой пламя свечи, то вновь освещая лицо Меншикова. - Видите ли что, Александр Данилович? - Смутные тени в тумане, движутся, - неуверенно пробормотал Алексашка. Бертен помахал ладонью перед лицом мужчины. - Сейчас движутся? Данилыч кивнул. - Хорошо, это хорошо, - медик полез в саквояж и достал прозрачный бутылек. - Глаза открытыми держите, Александр Данилович. Ловко и споро капнул в каждый глаз по нескольку капель, закупорил бутылек. Наложил чистую сухую повязку. - Я буду заходить утром и вечером. Не лучшее лекарство из возможных, но толк выйдет. Пелена уйдет, четкость вернется примерно через пару недель. Старайтесь лишний раз не дергать повязку да глаза не напрягать. - Проследим, господин Бертен, - пробасил сзади царь. Лицо его смягчилось, разгладились морщины на лбу. - Шатер вам приготовлен. Кликнул денщика. - Макаров, проводи-ка. Бертен и Ягужинский вышли, за ними удалился и Репнин. - Сань, - Петр присел рядом с другом, обнимая его за плечи. - Ну вот, кажи все да и образовалось. - Поживем-увидим, мин Херц, - впервые за последнее время Алексашка слабо улыбнулся. Прошло несколько дней. Продолжались работы по наступлению на дальние бастионы, продолжилась пальба в сторону Глории. Сашка полулежал в царском шатре, катая меж пальцев хлебный шарик. Петр днем руководил работами в лагере, стараясь в перерывах забегать к Алексашке или отправлять к нему кого-то из ближних. Видел царь, что Меншикова грызет вынужденное безделье. Зрение возвращалось медленно, ходить один Александр Данилович еще не мог, да Бертен и не жаловал нахождение без повязки да излишнее глазам напряжение. Утром и вечером Макаров собирал им стол, они вместе ели, Санька жадно расспрашивал друга о делах. Потом ввечеру ложились спать. После второй бессонной ночи Петр Алексеевич указал Макарову поставить в шатре еще одну постель. Не заметил, как побелело при этих словах лицо Меншикова, но тот смолчал. Хлебный шарик рассыпался крошками по постели и рубахе Алексашки. Где-то наверху глухо пророкотал гром. Тяжело зашлепали по покрову шатра крупные капли. Вбежал царь, потряс намокшими кудрями, словно пес, разбрызгивая морось. - Ух буря идет, Санька, ух какая буря, - потрепал друга по вихрам тяжелой ладонью. - Сам догадался. Петр нахмурился. Холодный и чужой Алексашкин голос резанул по сердцу. - Стряслось что, Данилыч? Али хуже что с глазами? - Я что же, мин Херц, уродом каким стал? - пальцы судорожно смяли край полураспахнутой рубахи. - Ты что это, Сань, белены объелся никак? - царь вытаращил глаза. - Все с тобой как прежде, дурак! Меншиков отвернулся, ни слова не проронил в ответ. Петр присел на краешек расхристанной постели. Положил тяжелые ладони другу на плечи. - Что с тобой, Александр Данилыч? Не таи давай-ка. - Неугоден стал государю вестимо. Лишний груз на шее. - Что несешь-то? - силой развернул к себе Алексашку, схватил за колючий подбородок. - Откуда только мысли такие в башке твоей дурной, а? - Коли нет, почему избегаешь меня аки прокаженного? - плохо сдерживаемое отчаяние прорвалось из сердца Меншикова, хлынуло на Петра, как студеный ветер. - Лег отдельно, ни нагоняя от тебя, ни ласки... - Ах ты ж черт ты шальной! Ласки ему подавай! Берегу тебя, дурня! Не беспокоить бы ничем друга сердешного, а он вона что удумал! Меншиков подался вперед, прильнул к царевой груди, огладил круглые щеки, пальцы запутались в густых кудрях. - Поцелуй, - хриплый шепот с запахом водки обжег губы Петра, - как раньше, мин Херц, как раньше целовал до боли, до горла... У царя кровь вскипела в жилах от таких слов, от жара, исходившего от друга, от давно уж сдерживаемого желания. Над палаткой оглушительно грохнул гром. Ни нежности, ни ласки не было в поцелуе двух изголодавшихся друг по другу мужиков. В тишине между раскатами стихии отчетливо слышен был треск разрываемой рубахи. Пальцы Петра пробежали по хребту Алексашки, заставляя того выгнуться царю навстречу. Громкий скоромный стон потонул в следующем ударе грома, когда Петр особенно сильно впился зубами в плечо друга. Толкнул Меншикова на постель и сам сверху навалился, да так и замер, вглядываясь тому в лицо. Разметались густые кудри, сквозь зубы рвется сиплое дыхание, губы покраснели от поцелуев. Как же хорош, черт проклятый. Повязка на глазах мешала увидеть дьявольский огонь, всегда загоравшийся в бесовских Сашкиных глазах. Пусть судачат бояре, осуждающе качает головой патриарх, да хоть сам Господь Бог – ничто не может сейчас остановить царя от того, чтобы поддаться этому искушению. Алексашка со всхлипом подался бедрами вверх, когда рука друга рванула шнуровку брюк. Словно каждый нерв обострился в его теле заместо возможности видеть творящий в шатре грех. Касания, казалось, прожигали кожу до костей, грубые поцелуи взрывали под закрытыми веками огни похлеще тех, какими забавлялись они на Кукуе во время всепьянейших сборищ. Когда уже и невмоготу терпеть больше стало, а царь бесстыдно вторгся коленом меж Санькиных бедер, тот внезапно взвился над постелью. Обхватил широкие плечи и как в лихорадке зашептал царю на ухо. - Мин Херц, обожди, обожди милый. Затуманенный взор царя чуть прояснился. - Затуши свечу, - Данилыч коснулся губами щеки, виска, шеи. - Ты чего это, Сань? - Затуши говорю, мин Херц. Петр нехотя поднялся, глуша нотки гнева, и потушил стоявшие на столе свечки. Шагнул назад и немедля опрокинул стул. - Ах ты бес, - ругнулся он во тьму, - теперь не видать ни зги как у арапа в заду. Меншиков ухватил его за руку, дернул к себе, опрокинул на смятую постель. Царь и слова сказать не успел, как Алексашка неожиданно ловким движением повязал ему на глаза шелковый платок. - Данилыч! Что еще ты удумал, нехристь такой… - ладонь Меншикова, прерывая, легла на царевы губы. Грянул над шатром новый раскат, хлынули потоки из небесных хлябей, заглушая шум лагеря, словно отрезая их двоих от остального мира. Беспорядочные ласки ложились на плечи и грудь царя, горячие поцелуи против его воли выгибали хребет, срывали с губ скоромные стоны. Полетели куда-то отброшенные сильной рукой голландские портки. С небывалой силой, потерянный во тьме и чувствах, вскрывающих грудину и ребра, царь захлебнулся гортанным рычанием, почувствовав губы и пальцы своего любимца, опускающиеся ниже и ниже… Наощупь ухватил Алексашку за спутанные волосы, но тот и не мыслил противиться царской воле. Однако в последний момент вывернулся, отстранился. - Да что ж ты, - хрипнул царь без сил, не видя, как на лице Меншикова цветет бесстыдная улыбка - убью, гада… - Мин Херц, - долгий крепкий поцелуй, лишающий воли, в который раз прервал государеву тираду, - позволь только… - Сашка не стал договаривать, зная, что Петр Алексеич поймет его и без слов. Редко, ох редко царь сдавался на волю своего любимца, чаще желая сам заломить Саньке руки, иметь грубо, но с тем и ласково, так, что генерал-губернатор чуть спину не ломал от обжигающей сладости. Петр молча толкнул друга рукой. Пущай что хочет творит, дьявол такой. Не мог он припомнить, когда еще было бы ему так жарко, так желанно, лишая воли, лишая разумения всякого. Не бунты его погубят, не шведы, а шальной его Алексашка, единственный, перед кем хоть слаб, хоть немощен, а доверяешь. Сашка не торопился, сводя царя с ума своими ласками и упиваясь стонами вперемешку с матом. Вокруг ревела буря, шатер трясся под порывами северного ветра. Он брал свою любовь жадно, глубоко, хоть и не видя, да чувствуя государя каждым членом, каждой частью себя. И каждое движение бедер Петра Алексеевича навстречу кружило ему голову хлеще любого вина, хлеще любой девки… Спустя время лежали оба обессиленные, мокрые. Меншиков нехотя поднялся, нашарил ковш с водой, подал царю, опосля и сам напился. Подкатился под государев бок. На сердце покойно стало. Все произошедшее за последние дни отступило куда-то в туман, назад, словно и не было. Петр невесомо коснулся губами влажного виска своего любимца. - На заре со мной пойдешь на укрепления. Совет твой надобен. Опосля с генералами своими поговоришь, дисциплину навести бы. Сашка широко улыбнулся. — Это мы могем, мин Херц, как же. Пора бы уже. - Ну то-то, - царь сильнее прижал друга к себе, укрывая обоих пологом. За стенками шатра стихали громовые раскаты, ветер уж меньше ревел, баламутя вздувшиеся воды Наровы. Буря уходила с побережья дальше на необъятные просторы великой страны. В эту ночь не спалось уже Меншикову. Промаявшись до рассвета, он неслышно поднялся. Царь еще спал, покуда Алексашка накинул найденный наощупь кафтан и, также шаря во тьме только догадкой да сноровкой, затеплил свечку. Проморгался, ослепленный дрожащим огоньком. Со свечой в руке присел к постели. Очертания лица друга были до обидного нечеткие, но все же... все же он уже видел. К черту медика этого с повязками, хватит, насиделся Александр Данилович в покое да довольствии. Долго рассматривал он спящего царя, словно в первый раз видел, невесомо обводил кончиком пальца круглые щеки, нахмуренные брови да извечную складку меж них. За шатром все больше слышалось шагов, негромких голосов. Закричал где-то петух. Петр проснулся и поморщился от яркого света. Увидел сидящего рядом Меншикова с оплавленным огарком в руке, нахмурился было, но, засмотревшись в васильковые омуты да хитрую улыбку генерал-губернатора, позабыл что и сказать то хотел. Пару минут они так и провели, замерев, не смея нарушить хрупкую утреннюю тишину. Меншиков улыбнулся еще шире, провел рукой по перепутанным волосам государя. - Утро уже, мин Херц. Работы ждут. - Тьфу, неугомонная бестия, - царь толкнул друга, поднялся с постели. - Будут тебе сейчас работы, мало не покажется. Дай сюда умывальник. Алексашка только еще раз улыбнулся. День потек своим чередом.