Детская ревность.

- Ты опять был у него?! Громкий, неприятно режущий по ушам голос вызывал у Бонфуа не более чем очередной приступ скуки и головной боли. Француз переводил ленивый взгляд с хрустальной, когда-то его любимой вазы, ныне покоившейся тысячами осколков на черном паркете, затем на скинутые в порыве ярости занавески, рухнувшие вниз вместе с карнизом. И лишь в самую последнюю очередь внимательный взгляд голубых глаз задержался на раскрасневшемся лице стоящего перед ним юноши: тяжело дышащего, раздраженного, обиженно насупившегося. Невольная улыбка, казалось бы, совершенно нелепая в данной ситуации, скользнула по губам, но Франциск ничего не мог с собой поделать: господи, какой же Америка еще ребенок! Растерявшись от подобной реакции француза, Джонс неловко помялся с ноги на ногу, кусая губы и отворачиваясь. Франция смеется над ним? Над его яростью, ревностью, чувствами? «Всего лишь временный шут?» Альфред часто думал, кто он для Бонфуа: друг, очередной любовник, возлюбленный? Джонсу очень хотелось быть уверенным, что последнее, но с французом это было невозможно. Вечная смена увлечений, ночь за ночью вне дома убивали у Америки добрую часть нервных клеток. Он психовал, истерил, бил посуду и ломал мебель, закатывая грандиозные скандалы, нередко заканчивающими злыми слезами безысходности, но ровным счетом ничего не мог поделать - эффект от ссоры длился два дня максимум, а когда американец более менее отходил, все повторялось по кругу. Француз гулял будто кот, сам по себе, сам за себя - вроде как твой, но на деле ничей. И если появилась счастливая возможность почесать за ушком, коснуться шелковистой шерсти и подержать на руках - это вовсе не значит, что ты смог приручить и стал единоличным хозяином. Сию простую истину Альфред уяснил уже давно, только вот ревнивому собственнику, являющемуся неотъемлемой части его натуры, объяснять что-либо было бесполезно. Америка ни с кем и никогда не хотел делить своего любимого человека - Франциск должен быть его и только его. - И что ты молчишь?.. - кричать уже не оставалось сил, и Америка давил из себя эти слова, желая и одновременно боясь услышать ответ. Не раз он перехватывал заинтересованные взгляды Франции, обращенные на Артура, не раз от Бонфуа пахло травами, которые так трепетно смешивал брат, готовя свой любимый чай, не раз на просьбу Альфреда снять шарф, ему отвечали рассеянной улыбкой, но акссесуар так и оставался неприкосновенным... Не раз Франциск и сам подтверждал, что наносил Англии визиты. - Да, был, - совершенно спокойно откликнулся француз, изящными движениями тонких пальцев развязывая шарф. Так же легко скинул пальто, неспешно вешая его в шкаф, пока американец пытался немного прийти в себя. «Зачем? Почему?..» - ...чем я хуже его? – озвучил Джонс самый важный вопрос. - Чем я хуже всех твоих шлюх? - снова срываясь на крик, отчаянно выпалил Альфред, до боли сжимая кулаки. Ему горько и больно чувствовать себя запасным вариантом, который рассмотреть можно только со скуки, причем доступен он будет в любой момент дня и ночи, стоит только кликнуть!.. - Альфред... - устало вздохнул Франциск, подходя к юноше и легко трепля по волосам. - Мы обсуждали сотни раз... - Мне плевать на эти обсуждения! - резко вскинул голову американец, сбрасывая чужую ладонь и отходя на шаг. - Ты думаешь, мне так легко смириться? Так легко закрыть на все это глаза? - Но я ни к чему тебя не принуждал, - француз помолчал, подбирая слова. - Не обязывал. И, главное, с самого начала предупреждал - ты сам решил остаться. - Я же не знал!.. - только Америка собирался возмутиться, как Бонфуа резко оборвал: - Знал. Джонс вновь замолк, поджав губы. Франциск действительно еще в самом начале их отношений говорил, что не потерпит ограничения собственной свободы. Понятие "отношения" само по себе в его глазах и подразумевало свободу, с разницей в наличии постоянного, но отнюдь не единственного партнера. Разделяли зеркальные грани лишь особенные чувства, которые другим Франция подарить не мог: Бонфуа достаточно долго размышлял и анализировал, чтобы понять, что полюбил этого взбалмошного, наивного мальчишку с пшеничного цвета волосами, большими и ясными, цвета лазури, глазами, вечно открытой и жизнерадостной улыбкой. Он казался маленькой копией солнца – яркого, теплого, слепящего. И его света всегда хватало им двоим с лихвой. Тело не давало и не могло дать никаких гарантий - в этом плане Франциск позволял себе получать удовольствие от жизни, не прибегая к помощи Альфреда. Но вот такой душевной привязанности и теплоты не получал никто: самое ценное Франция бережно хранил на самой глубине сердца, потому искренне не понимал вспышек ревности Джонса. Неужели недостаточно взглядов, до краев переполненных нежностью; легких касаний, невесомых, словно перышко, сопровождаемых реальным страхом разбить, разрушить, навредить; хриплого и такого искреннего "Альфред", томно срывающегося с губ?.. Америка был слишком груб и неповоротлив в плане высоких чувств и отношений в целом, поэтому едва ли мог различить такие тонкие оттенки, такую невесомую разницу... но для Бонфуа она была очевидна. Легко подцепив подбородок Альфреда, повернув его голову к себе и заставляя смотреть прямо в глаза, Франциск лишь томно выдохнул "глупый малыш", затем легко касаясь губами чужих губ. Джонс растерянно воззрился на француза, но покорно расслабился, отвечая на умелый и приятный поцелуй. Всего за мгновение в голове возник вязкий, липкий туман, а сознание потеряло ясность: Америка, сам того не заметив, стиснул самого дорогого человека в объятиях, боясь, что Бонфуа исчезнет, растворится, как любил делать это во снах, прямо с первыми лучами ярко бьющего в глаза солнца. - Такова моя природа, Альфред, - немного отстранившись и принявшись гладить юношу по голове, тихо проговорил Франциск. - Любовь всегда была для меня занимательной игрой, в какой-то мере, даже смыслом жизни. В погоне за удовольствием я постоянно переживал влюбленность, которая необходима, дабы пробудить страсть, раззадорить влечение, создать сладостную иллюзию чувств... так было, и меня вполне все устраивало, до момента, когда ты так неожиданно признался мне в любви. Конечно, я и раньше выслушивал подобные сердечные откровения, но твое стало чем-то совершенно иным. Знаешь, мне впервые захотелось любить. Не испытывать тягу, меркнущую за пару мгновений и живущую не более пары дней, будто эффектная тропическая бабочка, а по-настоящему любить. Возможно, я понимал, что твой испуганный, взволнованный и смущенный вид не может врать, ты слишком искренен и неопытен для лжи, поэтому так резко начал меняться сам. Все казалось слишком странным, непривычным, новым - я, словно опустошенный сосуд, наполнялся жизнью заново. Я не мог отказаться от привычки получать свою дозу наркотика, свою дозу эфемерной влюбленности, но отныне на моем сердце стояла выжженная огненным клеймом печать. Так неужели, тебе этого мало? - последние слова Франция произнес, глядя на Америку в упор. А тот плакал. Просто стоял, не отводя глаз от француза, и смутно ощущал, как тяжелые капли оставляют на щеках соленые дорожки. Какой же он все-таки дурак! Не верил, не хотел видеть и слышать!.. даже не пытался понять. Франциск мягко обнял сопящего в макушку Джонса, шепча на ухо какие-то успокоительные глупости. Через несколько минут Альфред покорно затих, наслаждаясь теплом чужих крепких рук. - Успокоился? - Америка едва заметно кивнул. - Вот и хорошо, тогда пойдем уже спать? Я ужасно устал - весь день на ногах, - и Франциск, задорно подмигнув Джонсу, направился по лестнице на второй этаж, по пути собирая волосы в хвост и напевая под нос какую-то песню. А юноша, провожая любимого грустным взглядом, все больше понимал, что ради этого человека когда-то сломает к чертям свои принципы, и удушит в собственной клетке последнюю гордость… Но это будет потом. А сейчас лишь временное затишье перед очередной бурей, созданное умелым красноречием и спокойной уверенностью Бонфуа.