я saudade тебя
11 ноября 2018 г. в 15:27
Джемин не любит одиночество — такое, когда приходишь домой, завариваешь кофе и усаживаешься напротив окна; смотришь в пустоту, а вокруг — громкая тишина, страстная горечь, утопившаяся в твоей чашке. Наверное, это по-детски глупо и странно — слушать тишину, но она, на самом деле, хранит в себе множество маленьких звуков, не заметных при обычном прослушивании. Иногда мы попросту совсем ничего не замечаем и упускаем все самое важное, все самое ценное. А Джемину страшно быть упущенным; страшно быть забытым. Поэтому, приходя домой, он погружается в звуки спокойствия и меланхолии.
Усевшись на диван, стоящий на кухне, Джемин подпирает рукой щеку и томно вздыхает от усталости. Его взгляд, потухший, грустный, тоскливый, выражает то ли печаль, то ли безвозмездную тяжесть — она виднеется и в зрачках, и в радужке его глаз. Он думает, что этот мир — игрушка в руках маленького ребенка. И игрушка эта совсем-совсем ненужная, старая, потертая. Кажется, что всю планету держат в маленькой клетке, укутанной цепями, и все, что здесь есть — иллюзия настоящей жизни; иллюзия счастья, радости, нескончаемой нежности. Полное подобие детской игры.
Джемин много думает о том, что его окружает пустота, которую невозможно ничем заполнить. Ренджун ему на это когда-то говорил, что он совсем не прав и даже пытался его наивно и осторожно обнять — так, как это делают совсем юные, робкие, счастливые дети. Но Джемин по-прежнему был отрешенным, далеким и чужим. Его действия выглядели подмененными, голос становился значительно тише, а круги под глазами походили на цвета широких галактик. И казалось, что они друг другу абсолютно незнакомые люди, не встречающиеся планеты, оси, вселенные; что они — прямые, которые никогда не параллельны (наперекор всем математическим правилам).
Серая комната сменяется такой же серой спальней, в которой Джемин проводит большее количество своего времени. Она красивая и уютная: здесь желтые шторы, фотографии с рисунками на стенах, гирлянда в виде маленьких фонариков. В этом месте Джемин всегда, кажется, был в порядке, пока не перестал чувствовать себя в безопасности. Он ощущает, что все проходит мимо него, будто бы он стоит на огромной остановке, заполненной куда-то спешащими людьми, и смотрит на уезжающие автомобили, троллейбусы, велосипеды. Смотрит — и ничего больше. Только минуты, сменяющиеся одна за другой, мигающие фары машин и светофоров, мимолетные эмоции незнакомых людей.
В этом мире все совсем не так, как привык чувствовать Джемин: люди — не твои потенциальные спасатели, не твои герои, которые смогут спрятать от темноты; и то, что ты любишь, обычно оказывается убито, уничтожено, разрушено — если не тобой, то кем-то другим обязательно. И Джемину от этого осознания никуда не убежать и не спрятаться. Это слишком пугающе, но стало привычно со временем, будто бы так действительно нужно (даже если ему, кажется, вообще больше ничего не нужно).
Джемин читает любимую литературу (и даже перечитывает по несколько раз книги, которые уже знает наизусть); в книгах все немного иначе: ты живешь жизнь другого человека, смотришь на мир со стороны, чувствуешь себя неким инопланетянином для выдуманных людей. Возможно, у них свой мир — не такой, как наш — и мы для них — всего лишь страшные сказки о живущих на других планетах монстрах (или, может, даже под кроватью, в шкафу, за спиной); смотрит фильмы, рисует в своем блокноте с какой-то японской картиной на обложке, слушает музыку и фотографирует на пленку, чтобы понять этот мир, в котором мы все существуем; чтобы понять, почему же он такой ненастоящий, лживый, фальшивый.
Почему же он такой пугающий, а Джемин так сильно всего боится?
Он укладывается на кровать и смотрит отрешенным взглядом в потолок, с которого свисает маленькая паутинка. В голове проскальзывают мысли, будто он — тот маленький паучок, находящийся где-то вверху, который сплел свою паутину, а потом сам же в ней и запутался. И не важно, что пауки прекрасно знают каждый узелок своей паутины наизусть.
Его раздумья прерывает телефонный звонок — Ренджун пытается достучаться до Джемина уже несколько дней, надеясь, что он всего лишь приболел. «Было бы чем болеть», — думает Джемин, не обращая внимания на все время мигающий экран и отключая звук. Он знает, что это не совсем правильно, но со временем становится трудно быть кем-то для других. Джемин не думает, Ренджун ему больше не нужен — совсем наоборот; он думает, что устал быть таким, каким его привыкли видеть. И, возможно, поэтому все внезапно осознали, что они с Джемином слишком разные, что им нужен кто-то другой (более подходящий).
Но и это совсем не важно больше. Джемин привык быть один.
Когда Джемин начинает медленно проваливаться в сон, в дверь назойливо звонят и стучат. И он сразу понимает, что это Ренджун — так делает только он, когда чем-то очень раздражен или обеспокоен. Джемин помнит это в нем, как очень важную черту, свойственную его характеру. Потому что Ренджун — молния, вспышка, пожар. Кажется, что его никогда невозможно ни поймать, ни остановить. И порой от этого становится даже страшно; страшно, что тебя сожгут, превратят в прах. Но Джемин, наверное, очень отчаянный, раз любит Ренджуна таким.
Джемин устало встает с кровати, медленно подходит к двери и, открыв ее, видит перед собой Ренджуна, держащего в руках шоколад и коробки из-под дисков. Юноша немного пугается, когда замечает Джемина, но все-таки произносит:
— Я подумал, что тебе нужно отвлечься, — отводит взгляд вниз и топчит что-то своим кроссовком. — Здесь несколько новых фильмов ужасов… Посмотрим?
— Проходи, — отвечает Джемин и отходит на кухню, замечая, что руки Ренджуна немного дрожат.
Ренджун неуверенно плетется следом за Джемином, кажется, даже невольно задерживая дыхание от волнения. «Почему ему страшно?», — думает про себя Джемин, заваривая очередную чашку кофе для себя и жасминовый чай для Ренджуна — знает, что тот его очень любит.
Тишина окутывает их полностью после того, как чайник перестает кипеть и гудеть от старости, а железные ложки прекращают ударяться о края чашек. Джемин смотрит на Ренджуна, стоявшего в проходе с растерянным взглядом, и кивает, указывая на спальню. Потому что его комната — комната Ренджуна тоже; в ней хранятся все самые драгоценные воспоминания с ним, хлопковые клетчатые рубашки на случай ночевки и распечатанные фотографии. Кажется, что вся спальня пропитана Ренджуном, и Джемину порой трудно находиться здесь.
— Что за фильмы ты принес? — спрашивает Джемин, прерывая нависшую тишину и отпивая глоток своего до невозможности сладкого кофе.
— «Астрал», «Проклятие Монахини»… — начинает перечислять Ренджун, пока Джемин его не прерывает и не берет в руки диск со своим излюбленным «Астралом», который смотрел уже несколько раз. (И не важно, что он вышел в прокат совсем недавно — Джемин уже успел посмотреть).
Ренджун натянуто улыбается, оттягивает рукава своего черного свитера, мнется, сидя на кровати. Он смотрит на Джемина немного иначе — так, будто пытается уловить в его действиях, мимике и жестах ответы на все свои вопросы; смотрит пронзительно, но неуверенно, словно боясь спугнуть его, как маленького уличного котенка. И Джемин замечает то, с какой усталостью его рассматривают, но решается лишь на робкое поглаживание коленки Ренджуна.
В этом решении нет какого-то подтекста или тайного желания, потому что так он выражает свое беспокойство. Ибо они с Ренджуном привыкли говорить робкими и неловкими действиями, но никак не словами. Кажется, что иногда слова даже все портят, потому что звучат совсем не так, как надо. Слово — звук, отдающийся где-то внутри; а действие — то, что останется пятнами на теле — точно размазанными кляксами на полотне художника. Ибо, дотрагиваясь до кого-то, мы рисуем воспоминания на человеке; изображаем, как творцы, искусство на людях. И это так важно — уметь бережно и предельно аккуратно касаться кого-то.
— Я смотрел все части «Астрала» уже несколько раз, — Джемин улыбается натянуто тоже, вставляя диск в разъем ноутбука, а Ренджун кивает — прекрасно знает, что тот большой фанат этих фильмов.
— Я ни одну часть не смотрел, — отвечает Ренджун, пододвигаясь к Джемину ближе и подставляя подушку к стене, чтобы облокотиться. — Терпеть не могу ужастики, если честно. Я из-за них плохо сплю, — Джемин хочет сказать «Давай тогда не будем смотреть», но Ренджун уже нажимает на кнопку и включает фильм.
На пугающих сценах Ренджун вскрикивает и дергает Джемина за руку, прячась в его плечо. Ему, на самом деле, не очень-то и страшно, но Джемин — теплый и очень мягкий; его хочется касаться, ощущая нежность его тела, слышать сердцебиение и неровное дыхание; Джемин запредельно домашний, слишком-слишком уютный, как маленький дом где-то в лесу, и от этого сердце Ренджуна колется, как щепки; бьется, как хрусталь; рассыпается, как пепел.
Оно разрывается от того, какой Джемин нужный, какой он невероятно важный для него.
— Сейчас точно будет скример! — восклицает Джемин, закрывая своими чуть шершавыми ладонями Ренджуну глаза. На экране появляется демон с острыми ногтями и страшным лицом и, подождав пока он исчезнет, Джемин убирает руку. — Хорошо, что я практически каждую сцену знаю наизусть. Хоть спас твои нервные клетки, — Джемин смеется, и сердце Ренджуна пропускает удар.
У Ренджуна внутри все колется, разбивается, болит вместе с каждым ударом его сердца. Они похожи на ток — пронзают резко, словно парализуя все изнутри. И кажется, будто каждый участок тела — больная точка, обтянутая острой и очень тонкой леской. Она даже незаметна, наверное, но режет больно и мучительно, когда:
Джемин смеется; смеется своим бархатным, лучезарным смехом, и глаза его сверкают маленьким светом, едва заметным под бликами томной грусти. Но почему-то не кажется, будто ему тяжело улыбаться искренне — может быть, только если он делает это натянуто. Хотя, даже так его улыбка все равно остается настоящей и трепетной; остается чем-то родным, чем-то действительно нежным и мягким, из-за чего Ренджуну кажется, будто его окружили маленькие огоньки небосвода, космические звезды и целый парад ярких планет.
Джемин касается; касается его коленок, ладоней, лица. Для него это ничего не значит — Ренджун знает (или просто убедил себя в этом сам), ведь ему так намного проще выразить свои чувства, снять груз с сердца. Но для Ренджуна эти прикосновения — ожоги, бомбы замедленного действия. Джемин проводит своими теплыми ладонями по его телу, а у него там все жжется и очень сильно болит, крошится на миллионы невидимых осколков. Шрамы не остаются — Джемин бережно их залечивает сам того не зная, но Ренджун-то знает; и Ренджуну от этого маленького спасения после длительного разрушения становится хорошо.
Джемин разговаривает; разговаривает низким, но мягким и приятным голосом, текущим, как жидкое золото, между слов. Ренджун всегда вслушивается в то, что говорит Джемин, впитывает в себя эти звуки, как любимую музыку. Но, если быть честным, то голос Джемина и есть любимая песня Ренджуна, которую он может слушать на повторе; слушать каждую секунду своей жизни, наслаждаться этим слегка монотонным звучанием и просто быть совсем чуть-чуть в порядке.
А еще, кажется, у Ренджуна весь мир из-под ног уходит, когда Джемин просто находится рядом (но это его маленький секрет).
— Хороший фильм, но ты такой забавный, когда пугаешься, — говорит Джемин во время того, как на экране появляются титры под устрашающую музыку.
— С тобой не боюсь, — отвечает Ренджун, смотря своими черными — точно бездонными, как марианская впадина — глазами прямо на Джемина; смотря так, будто прямо сейчас видит самую ценную драгоценность перед собой. И даже не так важно, что ему слишком неловко от такой запредельной близости.
Джемин ничего не произносит в ответ — ему совсем нечего сказать, словно из головы достали все мысли и выкинули в открытый космос. Он только закрывает крышку ноутбука, потягивается и взъерошивает свои волосы цвета молочного шоколада. Ему бы хотелось прямо сейчас, в этот самый момент, поговорить с Ренджуном обо всем, что у него покрылось толстой коркой внутри: о страхах, о пустоте, о том, как он сильно хочет стать художником. Джемин, на самом деле, мог бы о многом разговаривать, но почему-то никогда на это не решается.
Наверное, со временем Джемин даже привык к своему неоднозначному молчанию, а Ренджун — тем более. Ибо он это принял, как должное, как совершенно обычное и привычное, как неотъемлемую частичку Джемина. Ведь порой страшно сказать лишнее; порой страшно оказаться непонятым, неуслышанным, неуловимым, как искорки от костра. Ибо это очень важно — знать, что тебя понимают, чувствуют, что кто-то впитывает в себя твои слова. Поэтому с Ренджуном Джемин старается говорить чуточку больше, чем с остальными, даже несмотря на то, что не всегда может открывать двери изнутри своей души.
А Ренджун, если честно, — самый преданный слушатель. Он всегда запоминает каждое слово Джемина, акцентирует внимание на любой детали и мелочи — знает, как для того это важно. Но сам почему-то тоже разговаривать не очень любит — предоставляет эту возможность Джемину, чтобы он вышел из своего маленького мира, где нет никого, кроме него самого. Ренджун вообще старается о себе много не рассказывать — не нравится, когда пытаются вытащить из него что-то про чувства, про ту же пустоту или о том, кем он хочет быть в будущем.
Но Ренджун не знает, что из всех тех слов, которые он никогда не скажет, Джемин расслышал каждое.
— Я видел у тебя твой блокнот на столе, — неуверенно прерывает молчание Ренджун, отводя взгляд куда-то вглубь комнаты. — Там же твои рисунки? Можно я посмотрю? — Джемин кивает, наблюдая за тем, как Ренджун берет в руки его скетчбук с любимой японской картиной: на ней изображены морские волны — красивые и синие-синие, как бескрайнее небо.
— Это мальчик, которого я видел на улице; это ладони с цветочными пластырями; это какой-то музыкант, — начинает комментировать свои рисунки Джемин, когда Ренджун перелистывает страницы и предельно рассматривает каждое изображение; проводит кончиками пальцев по линиям и чуть пачкается от карандашных набросков. — А это ты, — Ренджун поднимает голову и взгляд на Джемина, словно ожидая ответа на незаданный вопрос. — Просто понравилось, как ты выглядел в свитере.
— Спасибо, — Ренджун не знает, почему говорит именно это нелепое и совсем неуместное слово. Но внутри у него, кажется, все то ли перестает функционировать, то ли начинает взрываться, как огненные кометы, как яркие вспышки в небе.
И, наверное, ему впервые становится так тепло где-то в солнечном сплетении.
Ренджун остается листать блокнот с рисунками, когда Джемин идет на кухню, чтобы заварить себе очередную чашку кофе. «Я не зависим от него, просто так легче» — думает Джемин и даже не важно о ком или о чем. Ибо эта мысль совсем мимолетна: она появилась резко, словно кто-то прошептал ее на ухо, и ему от этого немного не по себе. Но Джемин привык к тому, что в голове всегда слишком много всего: мысли, будто ступеньки, образовываются в одну большую лестницу — длинную и не имеющую конца. Ему, наверное, даже страшно по ней подниматься, ведь он совсем не знает, что наверху. Но, может быть, иногда действительно стоит пересиливать себя и делать шаг вперед?
Терпкий аромат кофе перемешивается и становится более сладким, приятным. Он бьет в ноздри, окутывает комнату маленькой пеленой прекрасных запахов, но даже это не совсем напоминает настоящий напиток. «Невкусный порошок из банки» — как-то сказал Ренджун, пока Джемин долго выбирал упаковку, стоя в магазине, и ворчал: «Не нравится — не пей». Джемин вспоминает это с некой нежностью, с теплом где-то в груди, с небольшими лучиками радости в глазах. Он, наверное, так хорошо себя чувствует только тогда, когда вспоминает о Ренджуне. Или когда Ренджун просто находится здесь: в этой старенькой квартирке, где даже обои давно треснули, но почему-то очень-очень уютной — наверное, из-за того, что рядом невероятно домашний Ренджун.
— Останешься на ночь? — спрашивает Джемин, когда ощущает присутствие Ренджуна где-то за спиной. — Сегодня никого не будет, поэтому, если хочешь, то можем посмотреть фильмы, поиграть в игры или заняться чем-то еще, — он делает глоток своего кофе и оборачивается на Ренджуна, опираясь о стол и смотря ему в глаза. — Там даже остался попкорн с прошлого раза, — добавляет Джемин и делает глоток снова.
— Я не против, — Ренджун улыбается как-то впервые искренне за этот вечер, и Джемину становится отчего-то легче.
Стрелка часов движется к десяти слишком стремительно, но очень-очень незаметно — так, будто она спешит догнать что-то важное, но боится ошибиться. Это странное сравнение, но почему-то самое подходящее в этот момент. Ибо этот вечер предельно не такой, как раньше: Джемин чувствует пустоту чуточку меньше, чем обычно, а Ренджун улыбается, как живой, настоящий и теплый; как очень родной. И все это кажется каким-то до жути непривычным, но невероятно нужным; необходимым настолько, что это невозможно описать.
Тик-так. Кажется, еще немного и эти ужасные старые часы скоро взорвутся от того, как еле-еле пробивают стукнувший час. Джемин давно хотел их заменить, но бабушка упорно твердила, что это — подарок, что его нельзя выбрасывать, как ненужный хлам. И Джемин, пересиливая раздражение от уже успевших надоесть звуков, все же согласился оставить их у себя в комнате — на стене, где все еще висят распечатанные карточки на ленточке.
Тик-так. За окном уже непроглядная темнота, словно утягивающая куда-то вглубь себя. Она пугает; пугает остро, мощно и отчаянно настолько, что начинается казаться, будто эта тьма прямо сейчас заполнит тебя изнутри. Но в комнатке Джемина горит небольшой торшер теплым желтым светом, пока он рисует в своем блокноте сидящего напротив Ренджуна. Он изображает на бумаге каждую его линию, черточку, каждый изгиб и складку на одежде; делает штрихи посильнее на тенях, но думает о том, что Ренджуна тогда совсем не нужно штриховать — он же очень-очень светлый весь полностью — и улыбается, закусывая нижнюю губу.
Тик-так. Ренджун читает любимую книгу Джемина, сидя на мягкой-мягкой кровати с розовым постельным бельем — на нем изображены лилии, которые ненавидит Джемин, но очень-очень любит он сам. Произведение затягивает в свой маленький меланхоличный мир с каждым словом и предложением, и Ренджун думает, что этот писатель невероятно талантлив. Он прикрывает книгу, чтобы посмотреть на корочку и видит надпись, написанную большими белыми буквами: «Харуки мураками. Норвежский лес». Ренджун вспоминает, как без умолку об этом ему рассказывал когда-то Джемин, и начинает его понемногу понимать — так, как раньше понять не мог.
«Эта книга — нечто, Ренджун! Ты обязан будешь ее прочитать!» — проносится мимолетным отрывком в голове у Ренджуна. Он, на самом деле, не прочитал бы эту книгу при других обстоятельствах только потому, что не очень любит японскую литературу. Но сейчас все совсем наперекосяк, время идет иначе, Джемин выглядит по-другому, и сам он чувствует себя не так, как прежде. Это даже совсем немного начинает сводить его с ума, но он, как и всегда, молчит и просто ждет, пока Джемин заговорит.
Но Джемин все также молчит, а темнота (причем совсем не та, что за окном), кажется, и вправду начинает заполнять изнутри.
Тик-так. Время начинает то ли тянуться еще медленнее и тягуче, как растопленная карамель, то ли быстрее бежать — Джемин не знает, потому что никогда не стремится понять это; не стремится осознать действительность времени в пространстве и его влияние, ибо для него это — пугающая сказка на ночь. А время — что-то такое, что должно навсегда остаться стареньким тайником где-то на чердаке. Потому что, открыв эту шкатулку, совершенно неизвестно, что будет: может быть, ты провалишься в пропасть; может быть, тебя затянут черные дыры, полные таинственности и страха, вытащенного из человеческих сердец; или, может быть, совсем ничего не произойдет — никто не знает, а Джемин и знать не хочет.
— На каком ты моменте? — все же прерывает и тишину, и стук надоевших часов Джемин своим чуть хриплым от сонливости голосом. — Я имею в виду, в книге. Ты же читаешь «Норвежский лес», а я там каждую главу помню.
— Тоору встретил Мидори, — отвечает Ренджун, отрываясь от чтения книги, прикрывая ее и оставляя закладку Джемина — красивую фотографию с изображением ночного Токио — на одной из страниц. — Он сказал, что не любит одиночество, просто не заводит лишних знакомств, чтобы в людях лишний раз не разочаровываться, — Ренджун цитирует любимую фразу Джемина и каким-то усталым взглядом смотрит в неоднозначную точку, постукивая тонкими пальцами по корочке книги.
— «Когда соберешься писать мемуары, реплика придется кстати», — Джемин смеется, улыбается и светится тусклыми бликами: видно, что они таятся где-то в глубине его сердца, но не показываются, чтобы не было, наверное, так больно. И Ренджуну хочется запечатлеть этот момент на все фотопленки мира. — На самом деле, Мидори мне не близка. То есть совсем-совсем не близка. Меня очаровала Наоко.
Ренджун не находит подходящего ответа, поэтому лишь кивает и возвращается к чтению, думая, что теперь он должен обратить на Наоко еще больше внимания; почувствовать ее характер и посмотреть на мир ее взглядом — бледным и понурым, едва уловимым среди всей этой безрассветной атмосферы произведения. Ведь раз она понравилась Джемину, то это означает, что он нашел в ней частичку себя; отыскал среди маленьких кусочков ее ощущений что-то свое и очень-очень родное, даже если и, казалось бы, далекое от настоящей реальности. Поэтому, может быть, и Ренджун найдет что-то от своих чувств в одном из героев; найдет себя хотя бы где-то. Потому что быть потерянным — так страшно, а он, наверное, давно запутался в том, кто он такой.
Тик-так. Тик-так. Тик-так. Часы пробивают уже одиннадцатый час вечера, и Джемин чувствует усталость — она плесенью заполняет изнутри, клонит в сторону, закрывает веки под собственной тяжестью. Но он знает, что не уснет ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни даже в час ночи. Бессонница поглощает его, изнуряя энергию так, словно у Джемина где-то внутри сидит маленькое существо, забирающее себе весь его сон. Первое время ему было даже страшно, что он совсем-совсем не может спать — он даже старался не пить кофе, покупал таблетки-пустышки, использовал различные методики. Но все это — ерунда; потому что бессонница, тяжелая, муторная, томная, окутывает его в свои объятия каждую ночь. И Джемину уже, наверное, бесполезно пытаться пересилить это.
Джемин чертит последние штрихи на рисунке, потягивается и, закрыв блокнот, откладывает его вместе с карандашом в сторону. Ренджун перед ним — сонный и еще более домашний, уже переодетый давно в уютный свитер розово-палевого цвета. Джемин совсем ничего не делает, а лишь устало рассматривает его, пытается сдержать свою немного грустную улыбку. Потому что в сердце полная суматоха: пустота разрослась до необузданных размеров, разрушив все то, что хранилось где-то внутри. Но Ренджун, теплый и ласковый, понемногу начал собирать все заново, как лесенку, пазлы или, может, соломинки. И сейчас Джемину действительно не так пусто, как раньше.
Как-то они с Ренджуном даже обсуждали цвета и оттенки: говорили о том, что для них они значат, с чем ассоциируются, как бы они их описали простыми словами. Джемин же тогда сказал, что ему не нравится белый настолько, что хочется его с чем-нибудь перемешать, что-то в него добавить; не нравится только потому, что он — пустой, а пустота пугает и утягивает в неизвестность. От нее хочется убежать, спрятаться, найти хотя бы какое-то укрытие в чем-то или ком-то; хочется заполнить ее всем, чем есть, чтобы не было этого бессмысленного пространства. И Ренджун согласился, добавив, что тогда черный — полная противоположность и белому, и пугающей пустоте: он — слишком заполненный и, смотря на него, кажется, будто ты вот-вот упадешь и растворишься, как маленькая песчинка.
Джемин согласился с Ренджуном тоже, но с тех пор почему-то никак не может определиться: лучше быть полностью заполненным настолько, что будет страшно заглядывать во внутрь; или же быть полностью пустым так, что пустота уничтожит, обратит в прах все то, что у тебя есть внутри?
Но ответа он не нашел — только обрел эту самую пустоту в глубине себя, упал в пропасть и теперь никак не может из нее выбраться.
На один шаг в пустоту назад,
а затем на еще один — можно сказать, на целую вечность.
— Представляешь, если бы все люди во вселенной были бы оттенками, — Джемин лежит на спине, болтает вверху ногами, задрав голову, и рассматривает что-то на потолке — наверное, надеется увидеть звезды в комнате с выключенным светом. — То ты был бы, я уверен, темно-зеленым — таким, как трава в августе поздно ночью, — Ренджун хочет задать десятки крутящихся вопрос в голове Джемину, но почему-то молчит и думает, наверное, о чем-то своем.
— А ты — тускло-желтым, как угасающее солнце в конце летнего дня, — отвечает Ренджун, поворачивая голову в сторону Джемина, и смотрит; смотрит с какой-то уставшей улыбкой, похожей как раз-таки на те погасшие блики заката. — Это потому, что ты — солнце, но очень-очень грустное, — он тянется своими теплыми-теплыми руками к ладоням Джемина, которые всегда холодные, как кубики льда, как айсберги, как взгляды прохожих; и касается их мягко, нежно, трепетно, согревая своим теплом (любовью).
На потолке — иллюзия ночного неба, космоса, целой бескрайней Вселенной — той, в которой миллиарды галактик и, возможно, они — одна из них; на фоне — корейский хип-хоп и соул, играющий из старенького магнитофона, который принесли из пыльного гаража; на сердце — белое полотно, которое Джемин отчаянно пытается закрасить, перемешать с какими-нибудь красивыми и яркими оттенками, но получается слабо и по-прежнему бледно. Ренджун хочет курить — Джемин замечает это по его пересохшим губам, которые он все время облизывает, и по его слегка нервным движениям. Но он пытается бросить, и поэтому Джемин ничего не говорит, а лишь встает из надоевшего положения и меняет песню.
Наверное, Джемин это делает даже не для себя, а скорее для Ренджуна, который ради него готов и «ужасную» музыку послушать, и бросить курить, и даже выучить всю астрономию полностью; прочитать про каждую планету отдельно, узнать про теорию большого сжатия и про то, что на Луне, оказывается, есть едва заметная надпись «Love». Но Джемину все это совсем не нужно, поэтому он научился понимать Ренджуна без слов: когда ему не нравится песня, когда он хочет помолчать, когда ему не интересно слушать биографию какого-то астронома.
Ренджун, как считает он сам, — коробка с секретами и ночными кошмарами — такими, которые даже не мучают самых мечтательных детей; детей, у которых воображение шире и больше той же самой Вселенной. Но для Джемина он — мальчик-открытая книга со сказками; мальчик, в которого если погрузишься (без малейшего страха утонуть), то непременно отыщешь то, что заколочено деревянными досками. Ведь у Ренджуна сердце обтянуто цепями, под которыми цветут его любимые лилии, и сверкает едва уловимый огонек света. И это, наверное, так страшно — все время бояться, что до этого тайника доберется тот, кто не должен был.
Но Джемин добрался, и он не знает, что ему теперь делать.
— Если так сильно хочется, то возьми отцовские, — Джемин не упоминает конкретную вещь, но Ренджун все понимает и шепчет какое-то несвязанное «Они у него дурацкие: крепкие и противные» себе под нос. — Тогда отвлекись. Давай потанцуем? — он тянет Ренджуна за руку, когда тот встает с кровати, а из магнитофона начинает звучать уже излюбленная им песня «Vow» группы Tender.
Джемин, словно тая в объятиях, напоминающих бездонную пропасть, двигается в такт песни и смотрит Ренджуну в глаза-галактики. Они с ним — бесконечности, тянущие друг друга на дно марианской впадины, где им совершенно не выбраться; они — пустыни, где нет солнца, яркого и пылкого, а лишь непробудная темнота. Но вместе почему-то не так страшно, чем по одному, когда вокруг минное поле и пугающие силуэты, куда ни глянь. Возможно, поэтому Ренджун прямо сейчас так крепко обнимает Джемина за талию и также смотрит ему в глаза, которые совсем едва видно при свете прожектора. Но это не так важно, пока он может его чувствовать.
Когда музыка заканчивается, Джемин смеется заливисто громко — так, как не смеялся очень давно, и Ренджун, кажется, ощущает покалывания в кончиках пальцев от такой нежности; ощущает, как сердце бьется вместе с каждым звуком, издающимся в комнате, и на лице невольно появляется уже более светлая улыбка, чем раньше. Ренджун думает, что он точно болен чем-то серьезным — чем-то, что невозможно вылечить: либо наслаждаться этими страстными муками, либо же дать им себя убить. И он, как истинный воображаемый воин, выбирает два варианта одновременно.
Выбирает и совершенно не сомневается в своем выборе.
Потому что Джемин — панацея от всего на свете, яркий блик во тьме, самое настоящее спасение, когда, кажется, ничего больше не может помочь. Джемин — это возвращение Ренджуна домой — в место, которого у него никогда не было, но появилось вместе с тем, кто принес за собой целый небосвод. И, наверное, меньше всего на свете Ренджун хотел бы потерять все это; не удержать в своих дрожащих руках, отпустить по собственной глупости, растерянности и не успеть поймать заново (и больше никогда не найти что-то похожее на это). Но, если честно, Ренджуну и не нужно ничего похожего — ему нужен Джемин, настоящий и теплый, — тот, который сейчас тянет его за руку на балкон и указывает на звезды ночного неба.
— Небо такое красивое, такое звездное, — Джемин смеется, дергает Ренджуна за рукава кофты, улыбается и светится, несмотря на позднее время суток. И Ренджун уверен, что от Джемина свет ярче, чем от звезд. — Жаль, что отсюда не видно созвездие Ориона, а то оно мое любимое, — Ренджун ничего не отвечает, но, если честно, ему так сильно хочется сказать «А ты мое».
Но молчание пересиливает, как и всегда, а в груди все сжимается, колется, будто острыми иголками. Ведь еще не время, еще слишком-слишком рано.
На несколько шагов вперед
и затем обратно — в эту вселенную.
— Давай просто полежим? Спать хочется, — усталость пересиливает, сжимает где-то в висках и выдается вместе с тяжелым вздохом Джемина, когда он встает с кровати и достает еще одно одеяло и подушку. — Ты на кровать ложись, а я на полу обустроюсь, — Ренджун хочет отказаться, проявить свою заботу, но сдерживается — слишком страшно, хоть и причин совершенно нет — и просто кивает, соглашаясь.
Ренджун подмечает действия Джемина и осматривает комнату: она стала почему-то совсем-совсем пустой, одинокой и холодной, как будто за окном морозная зима, а не пыльный июль. Лето точно угасло вместе с чем-то внутри — он знает, поэтому как-то невольно пытается отыскать в стенах этой квартиры хотя бы какой-нибудь свет, но замечает только (теплого) Джемина и чувствует облегчение. Этот мерзлый июль — ранка на сердце, которую едва-едва видно; ранка цвета лета, цвета тусклого желтого — действительно, как Джемин — и оставляющего отпечатки-блики на скрипучих окнах; ранка-воспоминание о жарком июне.
В памяти Джемина июнь сохранился полной отдаленностью от ускользающего солнца в руках настолько, что казалось, будто молчание намного проникновеннее, чем все разговоры. Тишина окутывала в вызывающие мурашки объятия — такие, когда и тепло, и холодно одновременно; такие, когда страшно, что тебя прямо сейчас сожмут, растерзают, измучают, а на деле — оставляют лишь касания на шее с выпирающей венкой и отпускают. И ощущение, что тобой (совсем инфантильно и непристойно) затягиваются, остается той же самой ранкой (как у Ренджуна) на ключицах, на ладонях, на острых коленках. Кажется, это даже не так больно, как если бы из тебя выжигали скульптурный шедевр, ломая все твои чувства на кусочки.
И Джемин это еще тогда понял, в июне, потому что ему стало так непривычно спокойно; так неожиданно хорошо от того, что он чувствовал, что его кто-то любит.
У Ренджуна же сердце — глупое-глупое и очень наивное, совсем закрытое от других, ибо бьется тяжелыми, томными ударами и мечется; мечется, надеясь, что не будет так больно потом. Он никого никогда так близко, как Джемина, не подпускал, потому что, наверное, было даже не так охотно кого-нибудь держать ближе, чем на расстоянии выстрела. Но Джемина очень-очень захотелось все же притянуть к себе длинными нитями, перевязать себя с ним на большой узел и никогда не развязывать.
Но Ренджун все же думает, что этот июль — точно не их, а чей-то другой; он, наверное, украденный или взятый без разрешения, ибо все в нем абсолютно чужое, отталкивающее, словно навеянное другим месяцем. Ренджун мерзнет в своем свитере, как в заснеженном декабре, и носит странные до жути шапки; думает, что очень хочет за окном хотя бы немного яркого солнца и чистого-чистого неба, в котором не будет промозглых туч, напоминающих кляксы. Но находит замену солнцу в доме Джемина (в нем самом) и считает, что переживет все выдуманные июльские зимы обязательно, но только если с ним.
Джемин заправляет свою старенькую кровать постельным бельем — оно пахнет порошком, мамиными духами и летом; аккуратно взбивает подушки, будто сливки, и кладет любимую игрушку рядом — наверное, чтобы его частичка была с Ренджуном во время сна, до краев полного печали. Выходит предельно заботливо, как у любящей, очень уставшей мамы в далеком детстве, и кажется, что эта забота — именно та, которой не хватает и Ренджуну, и самому Джемину. Но он совсем ничего не просит, потому что не осмеливается и слишком боится, даже не зная, почему: из-за страха быть отвергнутым? Из-за страха показаться слабым? Или из-за страха так и не получить ничего совсем? Джемин не находит ответа, поэтому просто кладет себе на пол выцветший плед и такое же одеяло с тоненькой подушкой.
— Это я тебя сейчас нарисовал, — он показывает рисунок и усаживается на край кровати — так, будто она теперь не его вовсе — вместе с Ренджуном настолько близко, что начинает ощущать тепло его тела. — Вышло немного криво, но ты все равно красивый.
«Ты красивый» — остается у Ренджуна под кожей, под ребрами внутри, под сердцем. Он едва заметно вздрагивает, когда слышит это, чувствует слабую дрожь по телу и легкую нежность. Ренджун цепляется за эту фразу, как за якорь у своего воображаемого тонущего корабля; цепляется, держится крепко, сохраняет у себя невидимой татуировкой на теле. Это — то, что навсегда будет напоминать о Джемине, о его рисунках, о холодном июле; о маленькой любви в маленькой квартире.
«Ты красивый, и я хочу тебя рисовать» — отдается в глубоком молчании; во фразах, которые Джемин никогда и ни за что не скажет, будто бы они запрещены и опасны; будто бы они — летящие острые пули, вулканические взрывы или, может, падения метеоритов в космосе. «Ты очень-очень красивый» — рвется из сердца, но остается не сказанным, не услышанным, не произнесенным вслух неуверенным голосом. Потому что сейчас это, наверное, совсем-совсем не к месту; это должно звучать в другой обстановке, в другой атмосфере, в другом месяце — не в этом, когда все чужое и неправильное. Но «Я могу отдать свои рисунки, на которых ты» все же робко звучит, и Ренджун, кажется, растворяется в этих словах, как в пустоте.
Джемин рисует Ренджуна; рисует каждый раз, когда видит его, когда слышит, когда чувствует его всем своим истерзанным сердцем. Весь его предыдущий блокнот с ромашками — Ренджун, Ренджун, Ренджун целиком и полностью: он уплетает свое любимое шоколадное мороженое; он держит в руках компьютерные игры; он готовит булочки, лежит вверх головой на кровати, курит свою первую и последнюю сигарету, поливает цветы; он обнимает Джемина и держит за руки.
Он любит его.
— Я хочу, чтобы они были у тебя, — отвечает Ренджун, мимолетно касаясь рук Джемина своими ладонями; отвечает и как-то наигранно улыбается — чувствуется, что в этой широкой улыбке есть какое-то отчаяние, какая-то определенная недосказанность. — Будет лучше, если я всегда буду с тобой хотя бы так, — он улыбается и «падает» спиной на кровать. (Джемин же падает где-то внутри).
Ренджун представляет усталость, как часть самого себя: она выворачивает его изнутри, создает из него бездонную, пугающую, завораживающую пропасть. Он тонет, будто крошечная песчинка в глубоком море, в своих сине-зеленых синяках под глазами, в растянутой одежде, в желании промолчать весь остаток тягучих минут. Этот день — тяжкая ноша, от которой хочется избавиться, снять с себя, как длинное и скатавшееся пальто. Ренджуну кажется, что он — дырявый, проколотый своей тоской насквозь. Ему не страшно и не больно, ему даже не плохо — наверное, просто очень-очень тяжело настолько, что все перемешивается между собой. Голая непринужденность выглядит чересчур натянуто, искусственно, театрально, и Ренджун уверен, что Джемин это замечает, но рад, что тот ничего не спрашивает.
У него нет никаких ответов на точно такие же никакие вопросы; он — никакой сам по себе. Поэтому, если бы его спросили о том, почему ему тяжело, почему он просто не расскажет об этом кому-нибудь, почему, почему почему — он бы не произнес ни слова. Ибо ему нужно быть полностью обнаженным внутри, чтобы открыться и показать свои чувства нараспашку, но Ренджун не считает это необходимым; необходимым настолько, что уже невозможно терпеть, а терпение — его главное достоинство воображаемого воина.
Они укладываются спать, когда Джемин выключает свет, и комната, словно пеленой, погружается в полную тьму, будто заполненную пугающими воспоминаниями. В детстве он до дрожи, до паники, до слезящихся глаз боялся спать один; боялся, потому что внутри терзало какое-то невыносимое чувство, какой-то непреодолимый страх, что кто-то находится за спиной, в шкафу, под кроватью. Джемин разглядывал, подкинутые воображением, узоры на стенах; видел вместо красивых, хрустальных, драгоценных ваз страшных чудищ, которые будто бы зазывали его к себе. Он ощущал испуг так, словно он тягучей и мерзкой паутиной расползался где-то изнутри — там, где темнота кажется еще страшнее, чем снаружи. И его сердце начинало биться быстрыми ударами, которые он чувствовал всем своим дрожащим телом.
Но со временем страх стал его, измученного и истерзанного ночными кошмарами, понемногу отпускать. Паника, которая, казалось, длилась десятки тысяч вечностей — таких, которые терпеть совсем-совсем невозможно — перестала быть пыткой и переросла в колкие сны. В своих кошмарах Джемин путался, как в паутине, как в лабиринте или, может, в мрачном и густом лесу, целиком заполненном высокими деревьями с острыми ветками. Он блуждал в своем сознании, а затем (нелепо и испуганно) убегал от миров, которые обратились в один страшный кошмар. Джемин еще тогда понял, что детские сказки закончились, и начались реальные сны, которые будут терзать его, кажется, до конца жизни.
Время начинает идти как-то слишком медленно, когда Ренджун смотрит в потолок, а находит там только темноту и невидимую пустоту. Он не уверен, что прямо сейчас Джемин не спит — иногда Ренджун замечает его прерывистое дыхание и то, как он ворочается с одного бока на другой. И почему-то от этого на сердце становится беспокойно: «что его тревожит?», — думает Ренджун, направляя взгляд куда-то вглубь комнаты, будто бы надеясь там что-то отыскать. Но в итоге снова погружается в свои мысли, которых так отчаянно пытался избежать, уничтожить, разрушить, как самые изысканные архитектурные здания. Потому что Ренджун совсем-совсем не любит много думать о том, что в итоге принесет ему много боли.
Но иногда просто не получается; иногда эта боль находится где-то прямо под сердцем (если не в нем самом).
«Тик-так» — снова отчетливо слышится в раздирающей тишине, пока Ренджун воображает и очень-очень много мечтает: о том, что все обязательно образуется; что у них с Джемином впереди целый август — он надеется, что чуточку теплее, чем июль, проносящийся холодком по телу; что они вместе с ним непременно доживут и до осени, и до зимы, и даже до следующей весны — такой, когда все будет пахнуть маем и белоснежными ландышами, первыми-первыми ромашками и яркими одуванчиками. Ренджун уверяет самого себя в этих мыслях, прикрывает глаза, набираясь зачем-то смелости и полушепотом произносит:
— Почему ты не спишь? — слова, будто пули, звучат как-то резко, неожиданно; они прерывают нагнетающую тишину, из-за чего Ренджун думает, что ему даже совсем немного страшно.
— У меня бессонница, — отвечает Джемин, смотря так же, как и Ренджун, куда-то то ли вглубь, то ли в неизвестное пространство. — А ты? — добавляет он и даже не ожидает услышать честный ответ, но не потому, что Ренджун — лгун и плохой человек, а потому, что он просто не может говорить о своих чувствах — только если совсем-совсем редко.
— Я не могу уснуть, — Ренджуну становится тоскливо от такой напряженной атмосферы, несмотря на то, что ничего страшного не происходит — если только по швам трещит его сердце. — Как ты себя чувствуешь? — он не знает, почему задает этот вопрос, почему спрашивает его именно сейчас, почему не раньше; но, если честно, Ренджун очень-очень давно хотел узнать о том, почему же Джемин вот такой; почему он такое грустное-грустное солнце.
Джемин молчит несколько секунд, будто бы намеренно растягивает время, чтобы оно не убегало так быстро в неизвестность; молчит, а затем выдает робкое «Я не знаю» и тонет в собственном молчании дальше — оно убийственное настолько, что начинает царапаться, колоться, резаться где-то внутри. Ведь Джемин действительно не знает, как он себя чувствует, что он чувствует, почему он это чувствует. И пустота, кажется, приелась настолько, что ощущается совершенно обыденной, но рядом с Ренджуном — не такой невыносимой (наверное, потому что Ренджун неосознанно спасает его от всего на свете).
Джемину хочется в ответ задать десятки ответных вопросов Ренджуну тоже; хочется узнать о том, почему он проявляет такую заботу, почему он спрашивает о том, что никто никогда не спрашивал — может быть, из-за того, что никому особо не было дело до того, что же разрывает сердце очередному мальчишке; почему Ренджун не уходит, держится за него, будто за последнюю надежду выжить, и всегда пытается хотя бы немного искренне улыбнуться — нужно же темноту разбавлять каким-нибудь светом (и Ренджун оказался им самим). Джемин даже на миг думает, что все это — ловушка или детский розыгрыш, чтобы он почувствовал себя хотя бы кому-нибудь нужным. Но Ренджун почему-то до сих пор не смеется, и Джемину кажется, что он снова ошибся.
Ренджун — защита от боли, от полного краха в самой страшной бездне, из которой невозможно выбраться без чьей-то руки; Ренджун — любовь, которой не хватало в детстве, когда все рушилось на глазах, как песчаные замки: родительский дом, наполненный смехом и едва заметными лучами тепла; друзья, что уходили, не оставляя после себя ничего — ни воспоминаний, ни сердца; целая жизнь, полная беззаботности, которая покрылась толстой и деревянной коркой — дотронешься, а она точно в тебя выстрелит; Ренджун — все, что зовется настоящей нежностью, которая таится в маленьких вещах: в том, как он любяще смотрит, скрывая свою легкую улыбку; в том, как он всегда приносит свои дурацкие фильмы ужасов вместе со сладостями; в том, как он просто отдает кусочек своего сердца Джемину совсем-совсем безвозмездно.
Ренджун будто всегда уверенно говорит «Забирай», даже не думая оставить себе что-то. Но, на самом деле, Джемин ничего и не просит (и никогда не просил).
— А знаешь что? — внезапно произносит Ренджун, будто бы это их совершенно обычный разговор — они же всегда разговаривают в темноте, когда уже совсем-совсем поздно, а слова кажутся обнаженными и искренними; кажутся настоящими. Джемин как-то осторожно отвечает «Что?», и Ренджун (неуверенно, пугливо, робко) добавляет: — Я люблю тебя, — тишина нависает, пока длительное и нагнетающее молчание между ними напоминает маленькую смерть, а чувства — подобие какой-то войны или, быть может, космического взрыва.
Ведь они оба знают, в каком смысле, в каком из всех возможных понятий и в какой из альтернативных вселенных (он его любит). И Ренджуну почему-то становится до жути, до покалываний в пальцах, до боли в груди тревожно — ему кажется, что вот-вот и он начнет задыхаться; задыхаться вроде бы от нехватки воздуха, но на самом деле — от любви. Чувства разрывают его сердце на тысячи острых осколков, о которые можно легко порезаться, и он, кажется, сделал это уже сотни раз, проговаривая в голове «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя», будто молитву, на повторе.
«Я люблю тебя, как самое ценное, что у меня есть» — отдается гулким эхом в тишине, которая прерывается, кажется, только быстрым биением сердца, что слышно даже за сотню бесконечностей отсюда. Ведь Джемин — действительно драгоценность: он — единственное солнце на всю планету и, обнимая его, начинает казаться, будто ты держишь в руках весь мир; Джемин — грусть, наполненная искренней любовью; Джемин — тот, кому безотказно и преданно хочется верить и доверять, и Ренджун, прикрывая веки, готов даже в нем утонуть, не имея малейшего страха, что он утонет на самом деле.
«Я люблю тебя, как люди любят последнее, что у них остается» — звучит самой красивой метафорой, самой искренней правдой, которую можно было только произнести. Ренджун чувствует, как все внутри закипает, словно палящее солнце, подожженное дешевыми спичками. Ему хочется смеяться заливисто и громко, хочется рыдать навзрыд — так, чтобы слышали все, но не слушал никто; ему хочется кричать, надрывая горло, поднимая голову наверх, сжимая руки в кулаки; ему хочется целовать Джемина, хочется держать его в своих объятиях, хочется так много-много всего. И это разрушает его изнутри.
— Я тебя тоже, — ни Джемин, ни его дрожащее сердце не лгут — это действительная, самая искренняя, самая чистая, наполненная чувствами, правда; и ему, если честно, от нее становится мучительно страшно — кажется, что прямо сейчас его распяли, полностью вытащили все, что хранилось далеко-далеко.
Джемин, хватая в руки подушку с одеялом, перебирается к Ренджуну на кровать — он не знает, зачем это делает, но почему-то очень хочет уснуть в его руках, чувствуя обжигающее кожу дыхание. Ренджун же пододвигается и прижимает Джемина к себе крепко-крепко, будто бы боясь его разбить, сломать, поцарапать; будто бы боясь причинить ему боль. Ведь Джемин — очень-очень хрупкий, очень-очень нежный, как самые душистые цветы в начале весны; он — настоящий и слишком ранимый настолько, что кажется, словно его можно разрушить одним прикосновением. Но почему-то в объятиях Ренджуна Джемин остается полностью целым и быстро засыпает, пока тот в темноте отчерчивает его силуэт и аккуратно переплетает с ним руки.
Джемин первый раз за долгое время спокойно засыпает, и ему впервые не снятся кошмары. А Ренджун впервые чувствует облегчение — такое, когда тяжелая ноша с сердца падает и разбивается, разбивается, разбивается. Он думает, что, может быть, сделал грустное-грустное солнце чуточку счастливее, и улыбается, погружаясь в их общий с Джемином сон и надеясь, что этот морозный июль отныне будет чуточку теплее; надеясь, что те слова, которые он так и не сказал,
Джемин действительно расслышал в звуках тишины.