Картина

Каждый творец, будь то деятель искусства или науки, вкладывает в своё творение частичку своей души. Оно становится его детищем, о котором нужно заботиться. Даже если сам создатель им недоволен, это не отменяет того факта, что крупица его самого уже вошла в созданное им. Никто из великих художников, писателей, изобретателей не ушёл в небытие. Они живут в своих творениях, а мы используем эти творения и делаем всё, чтобы труд Великих не оказался напрасным. Наша задача — заботиться о них. Всего месяц назад меня поглотил кошмар, который показал, во что иногда выливается эта забота. Я понял, что не всё создано во благо человека. Есть вещи, которые под любым углом выглядят чудовищными и существуют только ради своих создателей или самих себя. Из-за безденежья мне часто приходилось переселяться, и я навидался разных бедных кварталов, пока, наконец, не набрёл на ветхий дом, в котором распоряжался старик-немец, носивший самую банальную для представителей этой нации фамилию Миллер. Мне в жизни не попадалось второй такой узкой улицы, как эта. Она находилась в самой тёмней и мрачной части города близ порта и громадин торговых складов с мутными окнами. Никакой транспорт здесь не ходил, не наблюдалось ни перекрестков, ни развилок, а замыкала улицу мощная стена, покрытая зеленоватым дурно пахнущим грибком. Уличный настил был неоднородным: где-то каменные плиты, где-то булыжники, где-то голая земля, с пробивавшейся тут и там серовато-зеленой растительностью. Дома, высокие, с островерхими крышами, невероятно старые, тесно жались друг к другу, расстояние между ними не насчитывало более полуметра. Противолежащие дома, наклонённые навстречу друг другу, образовывали что-то вроде арки, и в этом месте всегда стоял полумрак. Обитатели здешних мест отличались особой молчаливостью, а некоторые из них производили пугающее впечатление. Я не стремился к близкому знакомству с ними, ибо сам не желал, чтобы меня беспокоили. Выбранный мной дом шел пятым от стены и превосходил своих соседей в высоте. Я попросил, чтобы мне предоставили комнату на самом верхнем этаже или под крышей, если таковая имелась. Когда я пояснил причину такого желания, Миллер лишь покорно кивнул, не выказывая никакого недовольства. Так же он уверил меня, что нет нужды беспокоиться по поводу других жильцов. — Даже если вздумается тебе заниматься ночью, они и слова недовольного не скажут. Думаю, эти твои занятия добавят немного красок в их жизни. Кроме меня, на верхнем этаже никто больше не жил. Комната представляла собой довольно просторное помещение, которое из-за скудности обстановки казалось больше, чем было в действительности. Из мебели здесь имелись железная кровать, тумба, неопрятного вида умывальник, небольшой книжный шкаф, письменный стол, стул с высокой спинкой и старомодное кресло на высоких ножках в форме львиных лап. Повсюду была пыль, но комната не выглядела сильно запущенной и нежилой. Радовало отсутствие паутины и атмосферы затхлости, которая бывала в долго необитаемых помещениях. Единственное окно выходило на мрачную улицу. Когда я принялся разбирать свои скудные пожитки, мой взгляд бросился на одну вещь, которую я по непонятной причине не заметил сразу. Над столом висела картинная рама с вставленным в неё чистым полотном. Но таковым оно лишь выглядело на первый взгляд. Чуть присмотревшись я с удивлением осознал, что на полотне был набросок. Эскиз выглядел настолько поверхностным и общим, что я не мог и предположить, что будет в дальнейшем изображено: пейзаж или натюрморт. Я долго стоял и вглядывался в незаконченное изображение. Два вопроса возникало в моей голове: зачем нужно было вставлять незавершённую работу в раму и кто был этот странный художник. Про себя я отметил, что нужно будет расспросить Миллера. Когда я, наконец, оторвался от созерцания необычного полотна, взгляд мой упал на футляр со скрипкой, покоившийся на столе. Неведомая сила потянула меня к нему, а ведь в тот день я не планировал заниматься музыкой. Мной овладело необычное чувство и вдруг захотелось сыграть невидимым зрителям. Ноты мне не требовались, так как и без них я мог прекрасно сыграть лучшее, по моему мнению, произведение Тартини. Дьявольская трель была восхитительна. Скрипка рождала удивительные звуки — протяжные, пугающие, почти потусторонние. Может, Тартини ничего не снилось, и Дьявол действительно сыграл у его постели? И под сонату, которую по достоинству считали лучшим творением Тартини, на самом деле танцевали демоны в Аду? Я играл долго. По лицу стекали капельки пота, но я не ощущал себя уставшим. Наоборот, я чувствовал прилив сил. Мне хотелось играть и играть. В своём воображении я стоял на сцене театра, а зрители в зале смотрели на меня с восхищением и страхом одновременно, ведь звуки трели рисовали в их воображении самые ужасные картины. Они так и видели, как Сатана, ужасный владыка Ада, берет в руки хрупкую скрипку и начинает играть. Вокруг него в бешеном танце кружатся отвратительные монстры и прекрасные женщины. Музыка порождала в умах зрителей самое дикое и мерзкое, она являла сам грех, такой притягательный в своей недозволенности... Струна с треском лопнула и больно ударила меня по щеке. Я пришел в чувство. Обрабатывая царапину, я размышлял. Никогда ещё я не играл так неистово! Даже когда пытался отдаться музыке полностью, получалось совершенно не то. Учителя в консерватории хоть и хвалили меня, но по их глазам я видел, что играю посредственно, как все, кто до меня исполнял Дьявольскую трель. Для них мы все были одинаковыми – теми, кто не в состоянии выйти за рамки, теми, кто никогда не смогут играть как тот, чьим именем названа трель. В ту же ночь я увидел странный сон. По крайней мере, я считал, что мне это приснилось. Я лежал в своей постели, спал, и вдруг открыл глаза. Но не из-за скрипа половиц, и даже не от холодного, можно сказать, ледяного ветра, внезапно появившегося из ниоткуда. Я будто почувствовал чье-то присутствие. Кто-то невидимый проник ко мне в комнату явно не через дверь или окно, и я не мог понять друг то или враг. А спустя пару мгновений я ощутил на своем лице чужое дыхание. Более того в лунном свете, проникавшем сквозь незашторенное окно, я заметил странные очертания, как будто намеченные белым мелом. Мне удалось различить брови, глаза, нос и обрамляющие невидимое лицо локоны. Но самой хорошо выраженной и, если так можно сказать, прорисованной деталью были губы. Несмотря на свою призрачность и прозрачность, они манили к себе. Мой взгляд будто приклеился к ним, и я невольно сглотнул. Лицо приблизились ко мне вплотную. Я оцепенел. Просто сидел и ждал, что же произойдет, и вдруг почувствовал как по щеке, той, где была царапина, прошлось что-то влажное, будто... Да, первое, что мне пришло в голову, это был язык. Я толком не успел разобраться в своих ощущениях, как призрак отпрянул и спрятался в тени, там, куда не доставал свет луны. Тогда же и пропало ощущение чужого присутствия, и я тотчас уснул. Утром я очнулся рано и долго лежал, обдумывая увиденное ночью. Как ни странно, этот сон я помнил отчетливо. Что-то неосознанное, сумбурное, смутное клубилось в моей голове, рассеянное и одновременно плотное, словно туман. Поднявшись, я невзначай бросил взгляд на полотно с наброском. Увиденное потрясло меня. В мгновение ока я оказался рядом со столом, всматриваясь в необычную картину, гадая не подводят ли меня глаза. Возможно, я еще спал, ведь не могло же это происходить наяву? В середине полотна появилось лицо. Оно было таким же нечетким, как и все остальные детали, но тем не менее я узнал его. Это же лицо привиделось мне сегодняшней ночью. Те же брови, глаза, нос, локоны и... губы. Я растерялся. Не знал, что делать и как себя вести. Уже сейчас я знаю, что нужно было бежать из того проклятого места. Но тогда я даже не подозревал о надвигающейся опасности, и, несмотря на всю неестественность ситуации, во мне пробудилось отчаянное любопытство. В тот же день я деликатно расспросил Миллера. — Ах, это довольно печальная история, — начал он. — Еще когда здесь заправлял мой дед, жил один художник. У него никого не было, поэтому жил он здесь до самого конца. Они с моим дедом сдружились, и, перед тем как испустить дух, художник этот обратился к нему с просьбой: "Хочу, — говорит, — чтобы мои дети навсегда остались с моим лучшим другом. Пусть они живут в твоем доме, а ты и твои потомки заботятся о них, как о своих собственных чадах". После умолк он навсегда. Дед мой выполнил просьбу друга и от того дня дети художника, как он называл свои картины, живут в этом доме. В мои обязанности входит забота о них. — А как звали этого художника? — Пек. Мишель Пек. Как бы вскользь я поинтересовался, какую тематику предпочитал Пек. — Да людей он малевал, — ответил Миллер. — Дитишек там, стариков. Иногда баловался картинками к сказкам. Иногда влезет ему кто-то в голову, так он нарисует его, чтобы не мучиться, — неожиданно Миллер как-то по-странному усмехнулся и глянул на меня. — Пек говорил, что любят они у него музыку. Всякий инструмент, говорил, им подойдет. Главное, чтобы музыкант был молодцом. Именно после последних фраз старика мною овладело помешательство. С того проклятого дня я начал играть не для того, чтобы стать лучше, а для того, чтобы изображение становилось более четким, а ночью приходил он. Да-да, именно «он», а не «она». В моей комнате висело полотно, на котором Мишель Пек изобразил юношу. Помню, увидел я его во всей красе на четвёртую ночь моего пребывания в доме Миллера. Как и прежде, меня разбудило ощущение чужого присутствия. Приняв сидячее положение, я вглядывался в тень, где стоял стол, а над ним и картина, которая за это время окончательно преобразилась. Отныне я мог различить каменный трон, окруженный диковинными растениями. К нему вели ступеньки, на которых красовались разные подношения: фрукты, цветы, украшения и золотые монеты. Но самой прекрасной деталью картины был тот, кто восседал на троне. Тот, кто вышел из тени, чтобы я мог любоваться им. Стройное гибкое тело, кожа цвета молока с медом. Он был одет в зеленые шаровары. Торс его был обнажён, поэтому я мог видеть круглые металлические пластинки вокруг сосков и золотые браслеты на руках. Голову венчал странный убор из золота и цветов, длинные темные локоны обрамляли лицо с идеальными чертами, черные глаза миндалевидной формы были подведены, словно у женщины. А губы… Полные, очаровательнее, чем у любой красавицы, они взывали к себе, являясь олицетворением самого греха, ибо принадлежали мужчине. Стрелки под глазами придавали его взгляду угрожающее и вместе с тем равнодушное выражение. Что днем, когда он смотрел на меня с картины, что ночью, когда находился рядом, этот взгляд не менялся. Даже когда я припадал к его сладострастным устам, он закрывал глаза, а после, когда мы отрывались друг от друга, я встречал равнодушие и угрозу. Именно поэтому я не мог понять, нравятся ему мои прикосновения или я вызываю в нем лишь отвращение. Но, несмотря ни на что, чувства к моему ночному гостю захватили меня и вскружили голову. Мне было безразлично, что он был мужчиной, более того, я считал, что чем больше и усерднее буду играть, тем скорее наступит тот день, когда ему не нужно будет возвращаться на полотно. Когда он полностью оживет и останется со мной. Я совершенно забылся и не думал о том, что происходящее по всем известным законам здравого смысла невозможно. Я оказался вовлеченным в сумасшедшую игру Господа. Да и Его ли? Но вот я и приблизился к тому роковому дню, когда узрел истинное лицо моего... возлюбленного? Да, думаю, это самое подходящее слово. Ведь тогда я был влюблен в него. Стоял полдень, и у меня в руках как обычно были скрипка и смычок. Внутренний голос подсказывал мне, что настал тот самый день. Последний. Сейчас с горькой усмешкой я думаю, что интуиция меня не подвела: тот день был действительно последним, ведь больше я не наведывался в дом Миллера, как и не видел его самого и своего возлюбленного. Я стоял лицом к картине и не сразу заметил изменения в ней. А между тем, полотно потемнело, став абсолютно чёрным, без единого проблеска, словно ночное болото в ненастье. И вдруг из этого болота показались белые пальцы рук. Они ухватились за раму и из нее показалась нога, а потом и все остальное. Видимо, именно так мой возлюбленный покидал свой дом, коим являлась для него картина. Удивление моё тут же сменилось радостью, ибо он пришел ко мне при свете дня. Когда он уже твердо стоял на ногах, я сжал его в объятиях. — Наконец-то ты будешь моим, — прошептал я. — Да, а ты моим. Впервые я слышал его голос. И мне он не понравился. Нет, конечно, он был прекрасен, но интонация, с которой он прозвучал, напугала меня. Я заглянул возлюбленному в лицо и в ужасе отпрянул. Передо мной стояло чудовище. Соблазнительные губы, которые я так любил целовать, растянулись в дьявольской усмешке, обнажив ряд длинных, тонких, острых зубов, но я готов был поклясться, что раньше они были совершенно обычными. Зрачки с радужками, игнорируя все законы природы, сжались, и взгляд из равнодушного превратился в дикий, совершенно лишенный каких-либо признаков человечности. Ногти на руках удлинились и, я уверен, в остроте не уступали зубам. Передо мной был самый настоящий монстр, глядевший голодным вожделенным взглядом. Мощные челюсти разомкнулись, толстый длинный язык прошелся по зубам, а из горла вырвалось одно единственное слово, которое отныне навсегда будет вызывать во мне дрожь. — Еда. Монстр начал медленно на меня надвигаться. Страх сковал меня и всё, на что я был способен, это таращиться и вжиматься в стену. Лишь Бог знает, что бы было со мной, если бы не Миллер. Старик предоставил мне путь к освобождению, пусть и не собирался этого делать. Ручка двери повернулась, и у меня появилась маленькая надежда на спасение. В дверном проеме стоял Миллер, и я не сразу заметил выражение его лица. А оно светилось довольством. — Ну наконец-то, — удовлетворенно произнес он, — а то я уж думал, когда слопаешь его. Уж больно раздражать меня стали его игрульки. В первые мгновения я не мог понять, к кому обращается Миллер. Меня поразило его настроение. Он выглядел так, будто каждый день наблюдал подобную картину. Видимо, заметив изумление на моем лице, Миллер усмехнулся и развел руками. — Тут вот какое дело, молодчик. Помнишь, я говорил тебе о художнике. Так он взял с моего деда слово заботиться о его детках, а им, глянь, только мясцо человеческое подавай. Капризные. Мой дед сперва от них избавиться пытался, а они воротились и чуть его самого не слопали. Тогда он и решил жить с ними в мире. Потом был мой отец, сбежать собирался, совесть его, видите ли, замучила, — на этих словах старик скорчил презрительную гримасу. — Меня хотел забрать, но дед не позволил. Отца отдали деткам, а дед мне сказал: "Заботься о них и когда-нибудь они ответят на это. Умные они." Так и живется мне с ними неплохо. После вас же остается полезное добро, — усмехнулся Миллер. — Ну, не буду мешать. Старик начал закрывать дверь. Во мне словно струна оборвалась, и я понял, что если повернется ключ и дверь окажется запертой, путей к спасению больше не будет. Я метнулся в сторону Миллера. Тварь стремительным движением оказалась рядом, но я успел схватить старика за руку. Он сопротивлялся, но силы наши были неравны, и я втащил Миллера в комнату, буквально толкнув его в лапы монстра. Длинные острые зубы вцепилась в шею старика. Вскрикнув, он попытался сбросить тварь с себя, но та сжала свои когтистые пальцы на его плечах и дернула назад. Послышался хруст, и Миллер взвыл еще громче. Его руки безжизненно повисли вдоль тела. Тварь уже не обращала на меня никакого внимания. Я, не медля, бросился за дверь, захлопнул ее и повернул ключ. Не помня себя от ужаса, я пустился прочь из дома, по которому разносились крики старика. Очнулся я в больнице Святой Марии. Персонал сгорал от любопытства; мне перемыли все косточки и, чтобы освежить память, рассказали о том, как я попал сюда. Оказалось, что, находясь в бреду, я бродил по улицам. Пара рослых парней приволокла меня в больницу и отдала на попечение врачей. Целую неделю я бредил: говорил что-то о монстре, Миллере и еде. Пока я был в бессознательном состоянии, приходили полицейские, спрашивали обо мне, но причину не объяснили. Когда я более или менее пришел в себя, врачи пустили ко мне двух полицейских. Они расспросили меня по поводу убийства, произошедшего в доме номер тринадцать по улице Вудроу. Я сказал, что снимал там комнату. Когда же они задали вопрос, касающийся состояния, в котором меня нашли, то я объяснил все тем, что получил скорбную весть из родительского дома и от горя на время потерял рассудок. Я рассказал, что Миллер в качестве домовладельца был самым настоящим монстром и вообще нехорошим человеком, так что не было ничего удивительного в том, что кто-то решил с ним поквитаться. Мне вернули вещи, которые нашли в комнате. Я не расспрашивал полицейских о том, в каком состоянии нашли самого Миллера, но, когда они собрались уходить, осторожно спросил: — А картины? В доме были картины? Один призадумался. — Да. Почти в каждой комнате висела одна. Только странные они. Все пустые. Полотна абсолютно белые. — Точно-точно, — подхватил второй. — Только вот в вашей комнате, ну, там, где нашли старика, картин не было. Они ушли, оставив меня в состоянии глубочайшего ужаса. Сейчас я сижу в привокзальном кафе и пишу свою историю. Через четверть часа я навсегда покину этот город, оставив здесь, прямо в этом кафе, на столике листы бумаги, на которых до сих пор записывал произошедший со мной кошмар. Я хочу оставить все здесь, уехать в столицу и начать жизнь с чистого листа. Ведь вся эта история намертво перечеркнула все мои планы. Сомневаюсь, что теперь я смогу спокойно держать в руках скрипку, да и вообще любой другой музыкальный инструмент. Не знаю, смогу ли я посещать картинные галереи. Я не знаю, как сложится моя дальнейшая жизнь, но я молю Господа, чтобы ничего подобного со мной больше не произошло. Я хочу, чтобы он подарил мне покой и избавил от ощущения, что за мой следят. Что на меня с выражением равнодушия и угрозы смотрит обладатель черных глаз, длинных темных волос и самых соблазнительных сладких губ, которые мне приходилось целовать. Ведь даже сейчас, находясь в людном месте, окруженный весёлым хохотом и трёпом, я чувствую, как он смотрит на меня, словно я вновь играю для него в той самой комнате.