По кругу

Грохот выстрелов повторяется в четвёртый раз и, наконец, замолкает. Какая-то часть разума Аоши совершенно точно знает: это уже было, это не сейчас. Нужно сосредоточиться на этом знании, это важно. Мысль как будто правильная, но предчувствие, что звук стих ненадолго, очень мешает. Запах крови и нагретого железа понемногу сменяется запахом земли. Так лучше, и Аоши разлепляет веки. Свет сквозь листву — неверный, рассеянный — неприятно бьёт по глазам. Ощущение камня против спины кажется знакомым. Он снова здесь, на этой поляне. Тишину нарушает только шелест листвы где-то вверху, и, ох, ну конечно... — Окашира, как твои ноги? — интересуется Бешими. Аоши устало поднимает глаза. В голове и помянутых ногах бьётся тупая боль. Это не так уж важно, сейчас иначе, чем было... когда? Аоши цепляется за странное несоответствие, но возня Бешими и его изрядно невнятная речь, отвлекают. У Бешими сломан нос, свёрнут на сторону совершенно неподобающим образом, и разодрана щека, запёкшаяся кровь кажется почти чёрной даже при свете дня. Бешими сосредоточен. Ещё бы. От своей привычки забираться повыше он, конечно, не отказался, но сейчас, без рук, ему сложно это сделать. Сломанный нос его мёртвой головы нехорошо тревожит: Аоши задаётся вопросом, сорвался ли Бешими вниз в очередной попытке изменить своё положение, или это он сам зашвырнул старого товарища в ближайший ствол, не выдержав шума, перед тем, как провалиться в забытьё? Он не уверен. — Встать можешь? — Бешими сплёвывает кору и гнилую кровь. Трава вокруг него тоже как будто почернела. Аоши вздыхает. Он может. Это — сейчас, сейчас уже лучше. Мгновения глухого, телесного ужаса раненого зверя, когда схлынул первый болезненный угар, давший ему силы уйти, мгновения, когда он действительно не смог подняться, уже прошли. Много времени ему не потребуется. — Окашира? — Оставь его в покое, — бурчит Сикидзё. Аоши медленно протягивает руку, чтобы коснуться его волос. В них земля и трава, они слиплись от крови, надо бы расчесать — навязчиво бьётся в голове вместе с болью странная затея — всё, что угодно, только... только не получится, волосы слегка почему-то разлезаются под пальцами, приходится впиваться ногтями в чужую непривычно бледную щёку. Холодная. Сикидзё шипит от неудобной хватки, губы дёргаются. Под ногтями теперь вместе с землёй частички кожи. Тяжёлый запах забивает нос, и хочется чихнуть. ...только пускай это прекратится. Бешими оправдывается сквозь чужое бурчание, и звуки кажутся монотонными. ...только пускай это прекратится. Ну, это лучше, чем то, что он слышит, когда закрывает глаза. Хьёттоко чертыхается. У него опять не получается достать языком муху, ползущую по его щеке. В этом нет смысла, даже если получится каким-то чудом. Всё равно осталось только горло, больше ничего. Ругань и у него выходит невнятной: язык распух, как у повешенного. Аоши не уверен, что у Хьёттоко получится подобрать его обратно в рот. Придётся поправлять самому. Надо встать. Свет и тени смешиваются и плывут перед глазами, кромка могильного камня холодит затылок, когда Аоши запрокидывает тяжёлую голову. Один. Два. Три. Четыре. Звук дробится внутри черепа, больно отдаётся в висках. Тело словно скованное, а вот сердце, против привычки, заходится как сумасшедшее. Времени прошло немного. Время неподвижно. Он справится. И всё же... Холод и твёрдость камня под затылком вдруг рождают почти приятное предчувствие нового движения. Предчувствие боли, способной перекрыть бьющуюся в висках, звука ломаемой кости, который, может быть, ещё можно будет расслышать, и который, наконец, заглушит грохот, что так назойливо повторяется в голове. Предвкушение окончательной темноты. Нет. Нет? — Ханнья. Аоши принимает прежнее положение, протягивает руку и крепко сжимает ткань. Он сейчас почти может коснуться лбом лба Ханньи, запах мертвечины снова бьёт в ноздри, но это не важно. — Я ведь похоронил вас вчера, — собственный голос звучит как-то странно для этого, теперешнего существования. Но говорить с Ханньей вот таким тоном — слишком давняя привычка. — Вчера? — уточняет Ханнья. Безгубый рот неподвижен, из-за срезанной со щёк и носа мякоти невозможно определить выражение отсутствующего лица. Разные его глаза, ещё при жизни пусть и зрячие, но почти лишённые возможности отражать перемены настроения, теперь и вовсе никуда не годятся. Один закрылся совсем, запал, сквозь сомкнутые безресничные складки кожи даже жидкость уже не сочится, а другой, широко раскрытый, словно окосел, и неподвижный зрачок непривычно смотрит в сторону. И всё же Ханнья беспокоится, это ясно. — Вчера? — повторяет он. Голос хриплый, это ничего, просто горло перерезано. Аоши хмурится. — Что не так? — Окашира, — его зубы тоже в земле, — сколько времени прошло? Разве это имеет значение? Он похоронил их. Они здесь. Он похоронил их вчера, правильно? — Аоши-сама. Виски ломит, и трупный дух теперь уже переносить неудобно даже ему. Почему они здесь? Он ли это сделал? Что он вообще здесь делает именно сейчас? — Аоши-сама, сколько времени прошло? Он должен сосредоточиться на этом. Или на чём-то более важном. Он снова запрокидывает голову, прижимаясь затылком к холодному камню. Сумрак под опустившимися веками тут же вновь полнится знакомым звуком пулемётной очереди. Было что-то важное. "...Сразись со мной снова!" Другой голос. Почти незнакомый. Грохот в его голове, перебранка Бешими и Сикидзё, бурчание Хьёттоко и вопросы Ханньи — он успел привыкнуть ко всему этому. Это началось не вчера. Но голос — вне этого замкнутого круга. Аоши помнит. ...Он открывает глаза. Солнце почти село, и в воздухе прохлада. Аоши невольно морщится: тело, за столько лет безжалостно приученное подчиняться, сейчас всё равно как чужое, а под ногтями лесная земля. Воспоминание о виденном горько оседает на языке. Скверно, если лихорадит до бреда, нужно сменить повязки, нужно выспаться. Нужно снова набрать воды и развести костёр. Досадная слабость. Он должен это исправить. Должен стать сильнее. И всё ещё должен жить.