Огненный цветок

Лили почувствовала, как предплечье начало саднить — первый признак того, что скоро будет очень и очень больно. Глаза непроизвольно перебегают с одного однокурсника на другого, с ряда на ряд, и ожидаемо находят двоих подростков. Эванс рвано выдыхает, сцепляет зубы, чувствуя, как ожог все больше входит в силу. Оба черноволосые, но Джеймс Поттер немного выше и шире в плечах, а еще у него кожа смуглая — совсем небольшой круг знал, что Джеймс на самом деле наполовину индус. Северус же Снейп — довольно хрупкий и тонкий, бледный совсем. У одного волосы что гнездо, свитое наспех какими-то небольшими птицами — черные волосы торчат во все стороны, попирая все законы физики. А у Снейпа волосы густые и прямые, тяжелыми прядями спадающие до плеч — вблизи выглядят неухоженными, но уж кто не знает, что этот сумасшедший ежедневно по паре часов практикуется в зельеварении, варя зелья на заказ? И кто не знает, что грозный гений Слизерина и герой Гриффиндора вместе? Один из них все же учится на самом громком факультете Хогвартса… И Джеймс Поттер — тот самый, кто понравился Лили с первого взгляда, с первых слов знакомства. Сначала он ухаживал за ней, пытался как-то отбить у Северуса, вроде бы ревновал… А потом все вдруг прекратилось. Вектор внимания сменился, стрелка указала на Снейпа. Лили знала, что они стараются быть нежными друг с другом — чувствовала, потому что боль от ожога почти всегда увеличивалась ме-е-едленно, словно алое, безобразное пятно расплывается по коже, а не проявляется ярче, воспаляясь. А еще они старались быть ближе, когда выдавалась возможность — и ночью Лили мучилась, зелья все меньше помогали, а просить Северуса… «Это уже не актуально,» — усмехалась мысленно Эванс — перед тем, как новая волна боли скрутит ее, заставит ломать кости, хрипеть и безмолвно кричать, потому что нельзя никого будить. Нельзянельзянельзя Северус всегда отпирается, если Поттер пристает на людях — и тогда боль накатывает нестерпимыми вспышками, короткими и яркими, болезненными. Зато в кабинете зельеварения парни садятся неизменно рядом, ряду так на третьем-четвертом, и медленно придвигаются друг к другу все ближе и ближе. Сначала ладони ложатся одна поверх другой, потом Джеймс обвивает пальцами худое запястье, потом двигается неумолимо все ближе ко всему такому холодному слизеринцу, плечом к плечу садится. Лили уже, наверное, не чувствует боли от онемения конечности. Так продолжается и продолжается — ни одна шутка мародеров не задевает Северуса, Джеймс вообще сильно отдаляется от всех этих шалостей, что так занимали Поттера раньше. Северус — его Северус — такой правильный, такой строгий и может наказать гриффиндорца за любую промашку. Лили знает, Лили чувствует каждый раз, как Джеймс промахивается и его наказывают — ведь тогда она может спокойно спать ночью. Северус вообще кремень, если уж на то пошло. Лили пытается перестать любить Джеймса Поттера, она отчаянно хочет забыть его, но… не получается. Наверное, только какой-нибудь Обливиэйт или поцелуй дементора избавят ее от этих янтарно-карих глаз, смотрящих вовсе не на нее — на ее друга детства. Лили чувствует, как время тянется, словно собственное тело при трансгрессии — тоже как будто через игольное ушко едва-едва протаскивают слишком крупную для выбранной иголки нить. Ожогов становится все больше, все реже они заживают даже под действием особых зелий, которые варит ей мадам Помфри, и когда все выясняется — ну, про ее обгоревшую местами до самых костей кожу, понимаете, — уже слишком поздно — и как бы ни изощрялись зельевары из Мунго, какими бы безумными глазами ни смотрел на ее раны Северус, тут же закатывая рукава мантии до самых локтей и прорываясь в ближайшую лабораторию — причинять добро и наносить справедливость, конечно же, — ничего уже не поможет. Лили Эванс умирает на больничной койке в больнице Святого Мунго — не с мирной улыбкой, как хочется в это верить, а с отсутствующим видом, потому что перед этим ее под завязку накачали свежейшим — и новейшим! — обезболивающим. Ее кожа перестает гореть через какое-то время, лицо вообще по странному стечению обстоятельств не было затронуто этой странной прихотью магии, и ожогов как таковых нет. Только кожа ярко-розовая и пылало до тех самых пор, пока она, издав последний вздох, не начала медленно охлаждаться. Вот так бы сразу, наверное, подумала бы про себя юная мисс Эванс — ни тебе любви к Поттеру, ни чувства вины к обоим друзьям, и никакого безумного, виноватого, пожалуй, в той же мере взгляда Северуса. Только яркие, огненно-рыжие волосы, разметавшиеся по бумажно-белой наволочке, насквозь пропахшей хлоркой, потухшие резко зеленые глаза и медленно сходящая со впалых щек краска. И никаких новых ожогов, когда рядом, справа от кровати, Джеймс, видя напряженное выражение лица Северуса, твердой рукой сгребает его в охапку, пряча бледное лицо на своей груди, в складках мантии, крепко, едва ли не намертво вжимая Снейпа в собственное тело. Десять секунд почти вялого — так, для порядка — противостояния, и руки — длиннопалые ладони, которые Поттер обвивал своими грубыми, горячими пальцами на уроках зельеварения, — занесенные было для очередной атаки, ложатся резко на плечи, а кулаки распускаются и судорожно сжимаются на этих самых плечах, приближая любимое, такое драгоценное тело еще ближе. Джеймс чувствует, как намокает воротник рубашки — мантия, как всегда, не застегнута на верхие пуговицы, но в данный момент это не волнует даже Снейпа, — чувствует при должном сосредоточении, как изредка мелко и скупо содрогается худое тело, и понимает — ни звука. Никакой боли, напоследок, должно быть, думает Лили Эванс. Ровным счетом н и ч е г о.