Провинция

— Нихуя себе, какие люди. Обычно Нидерланды не обратил бы на эту реплику почти никакого внимания — она была вполне привычной и он даже почти смирился с такой формой приветствия, но не сегодня. Сегодня он был пьян, настолько пьян, что удивительно было, что он пришёл именно в свой дом, а не куда-то на другой конец города, и что он ещё может что-то осознавать. Например, осознавать, что его провинция сидит в его любимом кресле, закинув ногу на ногу, и невозмутимо пьёт чай из дорогой фарфоровой чашки, новой чашки, снова, вероятно, купленной без разрешения, как ковёр, люстра, шторы и прочие слишком дорогие и роскошные вещи. Обычно Нидерланды отобрал бы чашку у брата, заварил себе кофе и принялся за свои отчёты, но сегодня он даже не подумал о такой возможности. — К ноге, провинция. — это было сказано так, будто он не готов был услышать отказ и никогда его не слышал. — Иди нахуй. — Люксембург невозмутимо продолжил пить чай. Разумеется, он не собирается выполнять приказы старшего брата, тем более, такие унизительные. — Ты мог бы быть вежливее со своим хозяином. К ноге, или будешь наказан. — Наказан? Ты еле на ногах стоишь, алкаш. — он был абсолютно уверен, что его не тронут, потому что обычно брат по пьяни только угрожал ему, но в итоге засыпал на диване или вовсе на полу. Именно поэтому свист плети и последовавший за ним удар по рукам был неожиданным и показался слишком болезненным. Парень вскрикнул, чашка упала на ковёр, и чай разлился по полу. Следующий удар мог бы оставить рубец на лице, но Люксембург к своему счастью успел закрыться руками, — Хватит, брат! — Попросишь по-хорошему и я подумаю над твоей просьбой. — Нидерланды не сдерживался и не хотел сдерживаться, поэтому наносил удар за ударом, выбивая из брата болезненные стоны и вскрики. — Н-не дождёшься… — глаза слезились, а всё тело адски болело. Кое-где сквозь белую рубашку, местами уже порванную, проступала кровь, а попытки отобрать у брата кнут казались тщетными. С каждым сильным ударом идея сдаться становилась всё более привлекательной, и Люксембург цеплялся за остатки гордости, отчаянно пытаясь не проиграть. Но, всё же, ему было слишком больно. Он сполз с кресла на пол, встал на колени и опустил голову. — Хозяин, хватит, пожалуйста. Разумеется, он, мелко дрожа от боли и унижения, надеялся, что сейчас всё закончится, что его наконец оставят в покое. Но, к своему сожалению, он ошибался. — Сделаешь мне приятно и, может быть, я перестану. — Это уже, блять, не смешно! От сильной — слишком сильной — пощёчины он упал на пол, едва успев подставить руки. — Не матерись при своём хозяине. Последовавший пинок выбил из Люксембурга любое желание возражать — он закашлялся, думая о том, не сломаны ли его рёбра. — К-как скажешь… Хозяин… — эти слова давались с трудом из-за остатков гордости и тупой боли в груди, но их надо было сказать, чтобы брат, слишком жестокий сегодня, не избил его до полусмерти. — Ты так и не сделал то, что я сказал тебе сделать. — Нидерланды пнул его ещё раз — правда, уже не так сильно. Люксембург поднялся на дрожащих руках и встал на колени, цепляясь за одежду брата, чтобы не упасть и не получить за это ещё порцию боли. Собственные пальцы не слушались его, и он долго пытался расстегнуть ширинку на штанах брата. Когда он наконец справился с ней и снял с брата штаны с бельём, Нидерланды нетерпеливо и слишком сильно сжал его волосы, заставив поморщиться от боли, — Хватит уже тянуть. Всё равно не отвертишься. Люксембург зажмурился и лизнул член брата, гадая, сколько минут придётся провести в таком унизительном положении. Потом нервно облизал губы и взял его в рот, медленно двигая головой. Нидерланды потянул его за волосы, заставляя ускорить темп и заглатывать ещё глубже. Когда это наконец закончилось — минут через десять — Люксембург закашлялся, облизывая стёртые губы и надеясь, что теперь точно всё, что больше его мучить не будут. — Молодец, хороший мальчик. — эти слова были слишком унизительными, но их пришлось стерпеть, — Теперь раздевайся. — Но… — Опять споришь? — снова свист плети и снова сильная боль. И снова. И снова. — Я б-больше не буду… Хозяин, хватит, пожалуйста! — пальцы всё так же не слушались, и он разделся как можно быстрее, боясь получить ещё. Нидерланды повалил брата на диван и навис сверху, связав его руки верёвкой. — Будешь хорошим мальчиком и тебе, может быть, даже не будет больно. Люксембург кивнул, нервно сглотнув и понимая, что больно всё равно будет. Он вскрикнул, когда его начали грубо растягивать сразу два пальца, случайно царапая иногда ногтями. Он вздрагивал от боли, сжимая кулаки, кусая губы и понимая, что его брату нравится, когда он такой беспомощный. Ему казалось, что брат порвёт его, точно порвёт, когда тот вошёл в него, грубо и без предупреждения, и он мог только болезненно стонать и выгибаться, цепляясь слабеющими руками за рубашку брата. Нет, ему не было приятно, совсем нет, потому что Нидерланды и не собирался доставлять ему удовольствие, даже, скорее, наоборот, поэтому Люксембург ждал, когда наконец всё закончится, почти теряя сознание от постоянной, уже не утихающей боли, и двигая бёдрами навстречу, чтобы брат быстрее прекратил мучить его. Только когда Нидерланды кончил, громко простонав и сжимая его талию до синяков, парень открыл глаза, осуждающе и в то же время нервно смотря на брата. Его обняли со спины, и он прижался к своему мучителю поближе, чтобы согреться, потому что ему было очень, очень холодно. — Ты же будешь вежливым в следующий раз, верно? — Д-да, хозяин… — из глаз текли слёзы, и он понимал, что завтра брат будет вести себя так, будто ничего не было, что завтра, наверное, он снова будет язвить, материться и получать от брата за это только подзатыльники. Куда страшнее было осознавать, что он всегда будет съёживаться и нервно сглатывать каждый раз после очередной своей резкой фразы. — Только не делай так больше… *** Но он делал. Просто потому, что хотелось, Нидерланды считал себя в праве причинять боль своей провинции. — За что?.. Только это мог выдавить из себя Люксембург, глядя на брата, скрывая за этими словами боль, отчаяние, непонимание. Всё же было хорошо — ладно, почти хорошо, так что изменилось? Почему угрозы сменились побоями, после которых он зачастую не мог даже встать? Почему редкие пошлые шутки сменились изнасилованиями? Почему брат, хоть зачастую бесящий, но всё же любимый брат стал таким жестоким. Почему после того чёртового дня всё пошло не так? Он вскрикнул, когда плеть со свистом опустилась на спину, оставив очередной кровавый рубец. — Конкретно сейчас — за то, что задаёшь вопросы. Я не разрешал. А вообще — потому что надо браться за твоё воспитание. Воспитание. Ошибкой было просить брата тогда, с утра, развязать его руки и помочь перевязать раны. Ошибкой было смотреть так настороженно, даже испуганно, словно спрашивая, за что, потому что причины не было. Нидерланды никогда не считал его братом — может, домашним животным, может, слугой, но не братом. И сейчас, причинив ему боль один раз, он так же легко, без угрызений совести, делал это снова и снова. На смену старым рубцам приходили новые, и сил терпеть такое отношение не было — но он ничего не мог поделать. Слабый — почти бессильный — он не мог дать должного отпора, потому что сильно ослаб от постоянных побоев, а не так сказанное слово становилось причиной новой боли. Так было и сейчас. Люксембург, не выдержав постоянных издевательств, высказал брату своё недовольство — и теперь лежал на полу, у ног брата, тихо всхлипывая от боли и отчаяния. — П-почему ты так ненавидишь меня, хозяин? — Он посмотрел на брата так, будто этот взгляд, полный непонимания, мог разжалобить его, будто что-то могло измениться, — Почему ты так жесток? Что такого ужасного я сделал? — голос срывается на еле слышный шёпот, ему очень сложно говорить, но он должен получить ответ. Должен, потому что глупо уже надеяться, что Нидерланды прекратит так же беспричинно, как начал. Должен, потому что ждать чего-то уже невозможно. Должен просто попытаться объясниться. — Потому что ты бесполезен, разве нет? — садится на пол рядом с ним и обманчиво-нежно гладит по щеке, заставляя нервничать, — Бесполезный кусок территории, который не может даже выплатить налоги. Эти слова звучат как приговор, и Люксембургу больно их слышать от брата, куда больнее, чем все побои и издевательства. Он замирает, не в силах издать ни звука, даже сказать, что налоги слишком велики, и чтобы их выплатить, его народу придётся погибать с голоду. — Ты мне даром не нужен. Только твои территории, понимаешь? Люксембург кивает, нервно сглатывая. Какая-то мрачная решимость — какую он чувствовал всякий раз, когда собирался сделать всё по-своему — снова проснулась в нём. Он приподнялся на руках, злобно глядя на брата. — Я всю жизнь это знал. Нахуй ты мне сдался со своей жадностью! — отвешивает брату пощёчину, пусть и слабую, но она много значила для него, — Это ты мне не нужен, идиот! Сдохни! Он вскакивает, чуть ли не бегом выходит из комнаты, хлопая дверью, набрасывает на плечи первый попавшийся плащ и вылетает на улицу, застёгиваясь на ходу. Плевать на боль и холод, он не хочет больше видеть брата, не хочет больше слышать его голос. Совсем. *** Нидерланды думал, что брат вернётся. Он же не глупый и должен понимать, что долго на морозе в таком состоянии не протянет. Должен понимать, но не вернулся через день, через два, три. Нидерланды не находил себе места, он приказал искать его и найти где бы то ни было, но безрезультатно. Он понял, что волнуется за брата, очень волнуется, он был готов даже извиниться перед ним, даже дать ему больше свободы, снизить налоги, лишь бы он был жив. Люксембург вернулся через месяц. Стоял на пороге, не решаясь войти, дрожа от холода и изнеможения, а потом просто обессиленно упал в руки брата, прижимаясь как можно ближе. — Прости, прости, пожалуйста, хозяин. — он боялся, что его накажут сейчас, и понимал, что в этот раз он заслужил наказание. — Что ты там шепчешь? Пошли в дом, идиот. Бережно, слишком бережно берёт его на руки и относит на кровать, потом укрывает одеялом и садится рядом. — Хозяин… Люксембург, привыкший к побоям, немного испуганно дёргается, когда брат кладёт руку на его лоб. — Ты весь горячий. Что? — Почему ты внезапно такой добрый? Я же бесполезный… — ему сложно это говорить, но раз брат так считает, то это надо сказать, — Это очередная издёвка или… Нидерланды не дал ему договорить. — Ты пропадал чёртов месяц. Ты заставил меня волноваться, провинция. Сейчас я просто рад, что ты жив и рядом. — Это ненадолго. — Что? О чём ты? — Разве ты не видишь, в каком я состоянии? Мне никогда не стать свободным, хозяин… Я умру так же, как умерли остальные твои области, некогда свободные. — Не говори так, идиот. Ты будешь жить, слышишь? Люксембург не знал, что ответить, не знал, как. Ему было тяжело дышать, ему было холодно даже под одеялом, и он был уверен, что умрёт сегодня. Поэтому он молчал, отвернувшись от брата, чтобы тот не видел слёзы. Через полчаса он наконец нарушил тишину: — Прошу, хозяин… Обними меня… Нидерланды обнял его, прижимая к себе, стараясь согреть. Люксембург, такой горячий совсем недавно, был теперь холодным, будто действительно был близок к смерти. Он поворачивается и целует брата в губы, обнимая за шею слабеющими руками. Он не хочет умирать, совсем не хочет, и ещё сильнее прижимается к брату, надеясь согреться. Потом отстраняется, бессильно откидываясь на подушки. Ему сложно уже двигаться, но он поднимает руку и гладит брата по щеке. — Ты ни в чём не виноват, хозяин… И знай, я люблю тебя. Его рука падает на кровать. Он вдыхает последний раз, с трудом, судорожно, и больше не дышит. Нидерланды не может поверить в его смерть, он трясёт его, целует руки брата, умоляя очнуться, но безрезультатно. Люксембург теперь никогда ничего не скажет.