Я лучше умру стоя в грязи, чем буду ползать на коленях по бархату! (Из старинной песни ландскнехтов) Если во время молитвы чудесным образом зажглась лампада, то должно погасить её, а затем с покаянной молитвой возжечь самому. Святой Макарий Египетский. Поучения иноку.
Маленький городок Ено притаился в гуще буковых лесов на склоне горного хребта. Пологие, поросшие деревьями горы с редкими скальными выступами уже добрую сотню тысяч лет как прекратили исторгать из себя раскалённую лаву и вкушали заслуженный сон, а люди, поселившиеся на их склонах, вовсю разводили виноградники на обильно удобренной почве, ходили в леса за дровами, валили величественные ровные стволы деревьев на дома, жили, рожали детей, а потом помирали, чтобы навсегда упокоиться под грудами камней на тихом кладбище, что примостилось на скальной террасе, увитой диким виноградом и вечнозелёным остролистом. Со временем людей становилось всё больше, город оброс невысокой каменной стеной с парой башенок у ворот, а на самой вершине горы Пилиш, потеснив гордых орлов, что каждое утро кружили над городом и будили горожан своими пронзительными криками, возвели белоснежный замок с островерхими башенками, стрельчатыми воротами и узорными флюгерами, которыми так любил играть южный ветер. Во дворе замка журчал фонтан в виде четырёх Богов, покровительствующих городу. …А давеча в замке поселился городской староста, что каждое утро с магическим посохом обходит городские улочки. Храни нас Четверо… Высеребренная оковка посоха звонко постукивала о плиты мостовой, и в такт ей посверкивало голубоватым светом навершие из огранённого лазурита…Из хроник Ено.
— Это — что? — Где, милорд? — Вот это вот — что такое? Указательный палец кожаной перчатки упёрся в пожелтевшую от времени и изрядно поеденную мышами страницу городской летописи. — Осмелюсь сообщить милорду, что это городская летопись. Сей фолиант составлен по повелению первого городского головы в год Равула Среброногого… — архивариус прикусил язык, сообразив, что он только что сказал. — Это не летопись! Это, блядь, байки для сопляков! — Как скажете, милорд, — склонил голову архивариус, пряча глаза.***
В это не самое светлое для городка утро мелкий моросящий дождик усердно омывал изразцовые крыши аккуратных домишек. Серые тучи медленно ползли по небосклону, цепляясь за верхушки башен замка на вершине горы. Земля под лохматыми копытами тяжеловесных лошадей чавкала болотной жижей, словно пытаясь удержать, отсрочить хоть на миг прибытие зловещего отряда. Чёрные Всадники въехали в город утром, оставляя на белоснежных мраморных мостовых пятна чёрной грязи. Их лица скрывали капюшоны широких дорожных капуций из чёрного сукна, и только коричневая ряса толстого инквизитора, подпоясанная в показном смирении грубой верёвкой, выделялась на общем мрачном фоне. Отряд направился прямиком к ратуше; звонкое цоканье копыт заполнило гулким эхом центральную городскую площадь. Казалось, сама тьма мракобесия чёрным пятном ворвалась в сверкающую белизну города, оскверняя его. Высокий горбоносый человек, ехавший во главе отряда, пренебрежительно осмотрелся и кивнул следующему за ним по пятам трубачу. Тот зябко передёрнул плечами и распахнул плащ, поднося к губам серебряный рог, висящий у него на груди. Рог был великолепен. Из чистейшего серебра, с тонкой гравировкой в виде цветущего плюща, украшенный цветной костью, хрупкий и изящный — он казался неуместным в грубых руках угрюмого вояки с обезображенным шрамами лицом. И как будто эти грубые руки вырвали у рога голос, будто они осквернили его — вместо благородной певучей трели площадь огласило низкое басовитое гудение, отдаваясь в теле, а тем паче в костях противным нытьем. А горбоносый капитан тем временем нетерпеливо дёрнув ногой, ловко соскочил с коня и пинком открыл ажурные двери ратуши. — Эй, сонное царство! Есть кто живой? Городского голову ко мне и архивариуса! — вороньим карканьем разнеслось под расписными сводами. Перепуганные насмерть служки кинулись выполнять приказ, едва разглядели, кто пожаловал в их вотчину. За головой послали в замок, а архивариус, на свою беду, задержался на ночь в подвале ратуши, возясь с древними свитками магической библиотеки. Сухой старичок ожидал чего угодно, но, узнав, что от него требуют книгу, оторопел. Мудрый хранитель знаний уже догадывался, что за гости пожаловали к нему, и внутри всё холодело от страха за их тихий — до сегодняшнего дня — городок. Чёрные всадники. Личная гвардия кровавого узурпатора королевского трона круля Кальмана Книжника*, посаженного на трон предателями, наёмниками и выходцами из черни. Весь этот сброд взял на щит стольную Буду, неприступную цитадель на берегу Дуная. И запылали ярким пламенем святилища богов. На древнем острове Маргите вместо девственного священного леса с цветущими в укромных прудах голубыми лилиями возвели из грубо отёсанных камней угрюмую церковь. Бритоголовые слуги нового Бога вырубили священные рощи, а в прудах развели рыб для королевского стола. Природное совершенство было втоптано в грязь и уничтожено слугами нового духовного владыки, как постепенно и сам круль уничтожал всякое инакомыслие. Стон и плач разнёсся по всей благословенной земле от столицы до Вашкапу — железных врат, что закрывали течение Дуная. Словно страшная болезнь поразила народ: и стали люди безумцами, предавая старых Богов, уходя к мёртвому Богу, веру в которого принесли босоногие монахи. До Ено порой доходили слухи, что чёрные гончие псы начали охоту на всех служителей старых Богов и верных их детей, что инквизиция хватает за одно только имя Богов-прародителей. Хватает, а потом сжигает на кострах. Заживо. Однако не верилось. Не верилось в подобное зверство. Но почему-то сейчас, глядя на бледное лицо капитана чёрных хусар (судя по роже, до недавнего времени наёмника и разбойника, а теперь верного слуги Короны и Престола), слухи эти начали казаться старику не такими уж и ложными. «Этот и спалит не задумается. Ишь, глазищи-то какие! Словно из стекла муранского зеленого их отлили. И не моргает почти», — думал старый архивариус, соображая, как бы не вышло большой беды из случайной оговорки. Формально в Ено новую веру приняли. Даже часовню возвели. За городскими стенами. Часовню, но не храм. Мол, если кто помолиться пожелает, то милости просим. Королевский указ мы выполнили, а вот священника нам туда без надобности. Ну зачем священник? Хотите — примем, но кормить не будем. Так городской голова Хорти епископу заезжему и растолковал. Тот хмурился, но слушал. А потом уехал, запалив напоследок в часовне лампаду. И вот ведь незадача: горит лампадка-то. До сих пор горит, хоть и не подливает туда масла никто. Нет таких в Ено, кто бы к мёртвому Богу-то пошёл. Уж и пыль на каменном полу осела в палец, а всё горит… Хоть и гасили уже три раза. — Я в курсе, что это летопись, — капитан цедил слова сквозь зубы как выплёвывал. — Меня интересует, что здесь написано. А точнее, как оно написано. — Ну… Чернилами, по пергаменту, — растерялся архивариус. — А как же ещё? С плаща гостя уже натекла изрядная лужа. Мокрое, давненько не стираное сукно наполнило подвал своим неповторимым гнилостным ароматом, от которого архивариусу захотелось немедленно запалить ароматического масла. Капитан досадливо скривился, видимо, негодуя на идиотизм маленького старичка, круто развернулся на каблуках и, позвякивая шпорами, потопал к выходу из подвала. Архивариус утёр холодный пот. Между тем в ратушу, задыхаясь от спешки, влетел дородный городской голова, достойный Миклош Хорти. Не привык голова так бегать. Да тут привык не привык, а попробуй не побеги, коли это Черные Всадники, да ещё и инквизитор с ними. Вот, стоит в углу. Смиренный брат, так его через этак. Дорожную капуцию скинул, в одной рясе остался. А ряса-то уже не верёвочкой подпоясана. Верёвка — это у них на показ, а под балахонистой капуцией у них вон что. Кожаный рыцарский пояс с тяжёлым литым оконечником. Таким в лоб с замаху дашь — так с ног долой. Не хуже, чем кистенём. Впрочем, поясом смиренный служитель Божий, видимо, как оружием нечасто пользовался. Обходился висящей на оном поясе булавой. По законам новой церкви служителям её запрещалось проливать человеческую кровь, поэтому монахи сплошь и рядом таскали с собой разнообразные кистени, боевые молоты, булавы, шестопёры, а то и просто сучковатые дубины. Не слишком, знать, уповая на милость Божию и разумность ближних своих. — Добро пожаловать в наш тихий город, господа! — поприветствовал Хорти незваных гостей, кладя поясной поклон, проклиная про себя прострел в боку, леность и чрезмерный аппетит, превративший некогда гибкий стан в подобие пивного бочонка. Горбоносый худощавый капитан в изрядно потёртой чёрной стёганной куртке и толстяк инквизитор разом повернулись к вошедшему. Хорти мельком окинул взглядом фигуру церковника и пришёл к выводу, что служитель культа явно дружит с винным бочонком и жаренной кабаньей ногой больше, чем с молитвенником и распорядком постных дней. А вот капитан его насторожил. Сильно. Поджарый, с длинными, слипшимися от дорожного пота волосами, осунувшимся бледным лицом и неподвижными глазами. Нет, капитан Хорти определённо не понравился. Начать хотя бы с того, что оный капитан сидел в его, городского головы, резном кресле во главе стола. Уже неприятно. Особенно, если учесть, что, сидя в кресле, ноги свои в замызганных дорожной грязью сапогах капитан торжественно водрузил на стол, безобразно уродуя шпорами тонкую резьбу дерева столешницы. Ну и самое главное: не понравилось голове то, как этот капитан смотрел на него, Хорти. Очень уж напоминало взгляд живодёра на бойне, прикидывающего, как бы половчее завалить очередного бычка. Деловитый такой взгляд. Оценивающий. Казалось, что сейчас встанет капитан и с чисто деревенской сноровкой возьмёт его за рога, да и повалит на мозаичный пол, а потом с коротким замахом перережет глотку длинным ножом. Хорти мотнул головой, прогоняя наваждение, и постарался изобразить на круглом лице бурную радость от лицезрения весьма сомнительного зрелища. — Позвольте узнать, как дорогие гости доехали? Не слишком ли утомительным был их путь из Эстергома? А в ответ тишина… И два угрюмых взгляда. Один исподлобья, а второй — прямо в глаза. И неизвестно ещё, что хуже. Оловянное спокойствие капитана или спокойная синь инквизитора. Оба хуже! Уберегите Четверо… — Моим людям нужен кров и еда, а еще фураж и конюшня лошадям. И смотри, голова, чтобы кров не тёк, а еда позволила завтра продолжить путь без кровавого поноса и массового падежа, — сощурился капитан. Взгляд его был тяжелым, давил каменной плитой… Предостерегал. Хорти не знал, радоваться ему или горевать. С одной стороны, гостюшки завтра собираются уехать — хвала всем Богам. А с другой, такие гости и за один день с ночью такого наворотить успеют, что и утру не обрадуешься. Ох, и принесла же нелёгкая! — Обижаете, господин капитан. Всё в лучшем виде будет. Только уж не взыщите, как величать вас? — Нас — Салазар Тимор**. Капитан тяжёлой кавалерии Его Величества. А это брат Янош, смиренный служитель ордена Божьих псов. Вот так. Божьи псы. Можете идти и сразу повеситься, господин городской голова. Охотники за колдунами и ведьмами в твоём городе. — Вы хотели о чём-то распорядиться, как мне кажется, господин Хорти, — с усмешкой напомнил капитан посеревшему от тоскливого отчаяния городскому голове. — Ах да, конечно! Бачи, Пишта! Бездельники, немедленно накрыть на стол для господина коронного капитана и отца Яноша! — А-АТСТАВИТЬ! — глотка у капитана была лужёная: лошади, поди, на поле боя приседали. Хорти, хоть лошадью и не был, тоже слегка присел, а вот служка ратушный с перепугу даже оступился и на задницу рухнул. Капитан резко встал и, бряцая шпорами, вплотную подошёл к Хорти. Упёр в дородное пузо ручку кнута и слегка наклонил голову: — Сначала кони. Потом солдаты. За ними женщины и дети. А потом уже и мы. Запомните и зарубите это себе на носу, г-г-г-г-ородской голова. Отныне всегда в этом королевстве будет только так. — Да станут первые последними, как заповедовал Господь наш, — елейным голосом добавил молчавший до этого инквизитор. Капитан поиграл желваками, вернулся в кресло и водрузил ноги на стол, снова вперившись пронзительным взглядом в Хорти. Выжидая. Голова сглотнул и, наплевав на дородство, вылетел из ставшего таким неуютным зала ратуши.***
Глядя на то, как ест смиренный брат Янош, Хорти понимал, что если служитель церкви хотя бы вполовину так же усердно молится, то он точно праведник. Стол подгибался от яств: жаренный на вертеле кабан с яблоком в рту, лучшие плоды от городских садов, старое вино из заповедных бочонков, мочёные в шести соусах зажаренные перепела, свежая красная рыба нежного посола. Гости угощением не побрезговали, да и Хорти за день намотался изрядно. Шутка ли, разместить пять сотен вояк, да ещё и с каждым по два коня, боевой и вьючный, так еще ж обозные клячи с телегами и возницами в придачу!.. А в городе ни гостиницы, ни постояло двора не водилось отроду. Товары горожане вывозили на ярмарку, чужаки в Ено не приезжали, основной тракт проходил стороной. Что вообще забыл в их глуши этот отряд королевских головорезов, голова не ведал. И ведать не хотел. Даст Боги, наедятся-напьются гости и поутру пойдут по своим делам. Ветер им в спину да моровая язва навстречу. Для солдатни на площади соорудили столы и поставили навесы. Выкатили из подвалов вино похуже, прямо на улице сена навалили — ничего, переночуют солдатики и под открытым небом, заодно и коням фураж. Не пускать же ЭТИХ в дома, в самом-то деле! Там женщины, девицы. Известное дело, до чего вояки охочи. Да и непотребство это: они ж сплошь мёртвому Богу поклоняются, негоже молодые умы им своими проклятыми бормотаниями смущать. У юнцов да юниц головы, поди, слабенькие, не окрепшие, мало ли чего… Между тем капитан с монахом, исправно работая челюстями, уничтожали обильный ужин. Признаться, Хорти малость обеспокоился, когда брат Янош перед едой принялся молиться и благословлять пищу. Но обошлось. Из города доносился гомон пирующей на дармовщинку солдатни. По вечерам в горах туман, воздух плотный — звуки далеко слышны. «Хоть бы не подрались», — с тревогой подумал голова. Сонный корень, которым исправно сдобрили вино, штука ядрёная, но действует не сразу. Вот через пару часиков буяны начнут потихоньку засыпать кто где. А пока могут и набедокурить. Капитану с монахом никаких особых добавок в пищу и вино класть не стали. Ну его, уберегите Четверо. Кто знает, каким премудростям оба обучены… Инквизитор-то молоденький, годков двадцать на вид, хоть и толстоват, а вот Салазар Тимор, жизнью по виду был бит изрядно. Жизнь — она штука такая, учит быстро и надолго. Если выживешь. Травить гостей, по зрелом размышлении, не стали. Вот заявись те по весне — тогда пришлось бы. А сейчас-то чего? Урожай давно собран — поди разбери что да как. Так что староста после утомительного дня не отказал себе в удовольствии пропустить чарку-другую доброго винца. Вино искрилось отшлифованным рубином в дорогущем итальянском бокале, в стекле которого навечно застыли сотни мелких пузырьков. В углу потрескивал камин, у ног разлеглась борзая. Как говорится, дома и стены помогают. Сейчас, принимая в замке высоких гостей, Хорти недоумевал, почему с утра так испугался. Ну да, слухи ходили всякие, но по большому-то счёту, что им, проезжим, до дел маленького города? Да и будь дело… Ни от монаха, ни от капитана ничем таким не пахло. Даже на капельку. Ни единого даже отсвета магической искры. А значит, обычные люди, откуда им догадаться-то?! Что бы там ни твердили монахи про своего божка, толку с него… Бывал Хорти в новых храмах. Ну чисто, курениями воняет, статуи, доски крашенные… И пустота. Ни отзвука знакомой теплоты магии огня. Ни холодной мощи магии воды, ни лёгкости магии воздуха, ни спокойствия магии земли — ничего. Пусто. А значит, всё это бредни. Помрёт круль — и вернётся на круги своя сходящий с ума мир. «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после», — кажется, так писал один из философов-ростовщиков. Куда ему, миру, деваться-то? Кто больных лечить будет? Как урожаи будут расти? Да просто жить-то как? Вон в новых кварталах иноверцев что творится: грязь, вонь, болезни, вши. Мерзость! Или вот хоть посмотреть на этого вояку с монахом. У капитана шрам на щеке. Грубый, рваный. Залатан кое-как — видать, на поле боя неумёха-лекарь без капли Искры латал толстой дратвой. Ещё и гноилось небось. Хромает наёмник, наверняка сказать можно: перебитое колено. Перебили и срослось криво, вон как ногу приволакивает. А монах? Мальчик, считай! А брюхо уже как у него, Миклоша Хорти, что четвёртую сотню лет разменивает! А этому два десятка годков, а уже второй подбородок, и болезней в нём спит, если присмотреться, целая стая. И сгрызёт его эта стая годам к сорока. И помрёт монах больной, от жизни и своего мёртвого бога усталый. Может, хоть перед смертью поумнеет. Поймёт что-то. Между тем часы на башне прозвонили полночь. Капитан, обглодав кость, откинулся на спинку кресла и принялся лениво ощипывать виноградную гроздь. Монах же ещё сражался с крылом перепела. — Хорти-бачи! — раздался звонкий голос младшей дочери старосты. Головы сидящих за столом разом повернулись на звук. В дверях, краснея от смущения, замерла молоденькая девушка лет шестнадцати. Длинная чёрная коса спускалась до пят, платье уже заметно натягивалось на округлых формах, да и вообще дочкой Хорти гордился. Хороша… На радость Богам! — Аню просила передать, что комнаты господ готовы, — смущаясь от внимания ещё больше, пролепетала девушка, закрыла лицо передником и выбежала из зала. — Дочка. Меньшая. Молода девка, в самый сок входит! — похвастался Хорти, довольно подкручивая ус. — Хорошая у вас дочка, господин староста, — заметил капитан. — Хороший дом, да и город тоже. — Да, что есть, то есть, — довольно ответил Миклош, уже прикидывая, как бы половчее спровадить гостей спать: время уже поджимало. — Скажите, а отчего у вас в доме совсем нет икон? — неожиданно спросил монах. — Так мы это… Не особо веруем, уж не взыщи, отче. Мы так, по старинке пока. — А что же? Мне не верится, что столь разумный и рассудительный человек, каким вы, несомненно, из вашего вида и хозяйства следуя являетесь, до сих пор пребывает во тьме языческих суеверий! — ласково и даже уважительно произнёс монах, отпивая вина из кубка. — Ох, мудрёно вы говорить изволите, брат Янош, вы уж не взыщите, мы люди тёмные, невдомёк нам премудрости ваши. Как деды верили, так и мы веруем. От добра добра не ищут, уж не серчайте. — А если старый мерин исправно возил телегу с водяной бочкой десяток лет, вы его тоже не поменяете на нового? — влез в спор капитан. «Нет, проведу водопровод», — раздражённо подумал староста, продолжая радушно улыбаться. — Так то мерин, господин капитан, а то вера, она-то пока не хромает, — ответил Хорти, уже изрядно раздражаясь. Время шло, бежало, уходило подобно песку. Может, и зря он не согласился на сонный корень. — Как знать, возможно, эта кляча была хромой изначально? — задумчиво протянул монах. — Впрочем, нам пора спать. Не так ли, капитан? — Да, безусловно. Всего доброго, господин староста. — И вам, господа хорошие, и вам спокойных снов! Магда, проводи гостей в спальни! Уже стихли шаги и голоса уходящих, угомонились звуки гульбы в городе. Тишина, прерываемая только пением соловьёв, заполнила долину и склоны горы. Сизый туман парным молоком окутал землю, погружая город в сон. Хорти, задумчиво сидящий в кресле, резко встал. Луч лунного света выхватил из темноты утратившее всякое добродушие лицо головы. Тот уверенной, совсем не грузной походкой, вышел из комнаты. Яркий шарик зеленоватого огня светлячком вспорхнул с ладони, освещая путь. Истёртые деревянные ступени на лестнице в подвал не скрипнули под его твердой поступью. Распахнулась от короткого движения рукой и лёгкого посыла магии окованная железными полосами тяжёлая дверь. В громадной пещере под замком собралось всё население города. И здесь же, прямо в центре, трепетал источник жизни. Свежий росток силы. Силы, что скоро войдёт в плоть и кровь каждого из горожан. В плоть стен и улиц их города. В сады и поля. Силы, что хранит этот уголок мира от невзгод и бед. И которому нельзя дать погаснуть под безжалостной стопой малограмотных недоумков, рассуждающих о хромых лошадях и берущихся говорить о том, что по самой своей сути выше их понимания!***
Соловьи продолжали выводить свои трели. Тонкая пеньковая верёвка, разматываясь, вылетела из окна. Рассерженно завопил, убегая, кот, пригревшийся у стены поспать и получивший по загривку тяжёлым мотком. — Ты зачем такую длинную взял, а, святой брат?! — рассерженно шипел капитан. — А я знал, куда этот боров нас спать положит? Может, под самую крышу! — Угу, а я весь вечер дёргался, что он тебе пузо пощупать решит. — Шупалки бы оторвал. Да и потом, я одеялом моток обмотал, не нащупал бы он там ничего. — Угу, а если бы кинжалом? — Если бы у бабушки был хуй, она бы дедушкой была! Лезь давай! Капитан в десятый раз дёрнул верёвку и, придерживая саблю в обмотанных обрывками плаща ножнах, чтоб не дай Бог, не звякнула о стену, перемахнул подоконник и начал осторожно спускаться. Резко похудевший брат Янош тем временем осенил себя крестным знамением и принялся старательно сооружать на кроватях валики из верхней одежды, дабы всякий заглянувший в комнату мог увериться, что гости безмятежно спят после сытного ужина. С улицы донёсся ещё один вопль кота, и чуткое ухо монаха уловило сдавленную ругань. Да, видимо, внизу у хвостатых крысоловов было гнездо. Монах ещё раз перекрестился и полез вслед за товарищем по проторённому пути. Туман поднялся уже до середины башни, сырым облаком окутывая плечи. «Странно, почему коты не уходят? Они же ведь любят тепло», — подумалось Яношу, но верёвка раскачивалась, а до земли было ещё высоко, и посторонние мысли покинули его голову. Наконец, ноги монаха коснулись земли. — Что ты делаешь? — изумился инквизитор. Салазар сидел на земле, приложив к каменным плитам дворовой мостовой ладони. — Она тёплая, брат Янош. — Не может быть! Такой сильный? Хотя… — бормотал монах. — Пойдёмте в сад, отче. Деревья совсем близко к источнику, на месте определим точно, — и туман скрыл две крадущиеся фигуры. Тускло блеснул кинжал. — Ну что, отче? Готов? — раздался взволнованный шёпот. — Господь наш заповедовал быть всегда готовым ко всем невзгодам, что сниспошлёт он нам… Салазар, давай ты, а? — Не могу. — Почему, сын мой? — ехидство в тихом шепоте не уловил бы только полный дурак. — Пошёл бы ты… отче. Боюсь я нахер все здесь взбаламутить. Ты, братец святой, видать, забыл, с кем дело имеешь? — Э-э-э… — Чего еще? — Да я, в общем-то, тоже… Того, трушу. Страшно, когда люди подобны волкам становятся. К тебе-то я привык за годы. — Ты бы, Янош, дури не нес, волки детёнышей своих не едят. И на берлогу посуше да поудобнее не обменивают. — Прости, Господи, и помилуй. Режь! Капитан несильно замахнулся и рубанул. Закалённая сталь кинжала глубоко впилась в ствол яблони, и из-под ножа брызнул сок. Густой. В темноте было не разобрать, но вниз медленно, поблескивая в свете луны, потекла вязкая жидкость. Металлический запах крови оседал солью на языке и резко контрастировал с нежным ароматом цветущих деревьев. — Господи Иисусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй нас, грешных. Ибо не ведаем, что творим! — лихорадочный шепот оборвался, повинуясь знаку капитана. Свет растущей луны выхватывал диковинное переплетение ветвей: будто изломленные руки поднимались к небу. В голосе монаха звучала такая боль и горечь, что, казалось, весь мир должен был замереть в ужасе. Но мир не замер. Соловьи все так же продолжали выводить свои трели, словно забыв, что весна уже давно закончилась. И только битый жизнью капитан рядом скрипел зубами от ненависти, пальцами без труда отламывая кончик стального кинжала. Клинок обиженно и звонко хрупнул, и только тогда Тимор опустил глаза, словно только что осознал, что натворил. Хмыкнув, он подобрал отломившийся кончик и приставил на место. Будто лаская оружие, плавно провел ладонью по кинжалу — и тот снова стал целым. Инквизитор косо посмотрел на этакое непотребство, но промолчал. За годы путешествий по делам Ордена, он так до конца и не смог привыкнуть к способностям Салазара.***
— Ну что, Янош, остановились отдохнуть? Говорил я тебе, не поют соловьи по осени, не цветут яблони в садах, когда им плодоносить положено. А ты мне всё про климат укромных долин твердил! — хмурился капитан. Монах в ответ угрюмо мял пальцами толстую восковую свечу, горевшую в кованной плошке на столе гостевой комнаты. Податливый разогретый воск под пальцами легко терял форму и стекал ручейками, обжигая похожие на тонкие колбаски пальцы. Но тот словно бы не замечал. — Что молчишь, отче? Я жду вердикта. — Нужно следствие. Это не доказательство, — разомкнул наконец губы Янош. — Да какие тебе ещё доказательства, крючок судейский?! Ох, не зря королевские законы с церковных списывали. — Нужно следствие. Поспешим в Буду, пришлём следователей, пусть ищут капище. — Ну да, а за это время они ещё… — Заткни пасть, сын мой! — неожиданно громко произнёс молодой монашеский голос. Вот только обычной кротости и смирения в этом голосе не осталось. Таким впору на поле боя командовать. Брызнул в стороны жидкий воск. С жалобным чавканьем смялась в широкой ладони и погасла свеча.***
Янош Скопени с детства любил молиться. Поэтому ещё маленьким мальчиком родители отдали его в монастырь. Монахи покривились — куда им калеку-то девать? — но мальчишку приняли. Колченого паренька забрал к себе монастырский библиотекарь, и потянулись долгие дни и ночи за трудами. — Леность есть грех! От лености праздность ума происходит, а от праздности в ум всякие пакости приходят, бесы лезут и прочие непотребства! — любил говаривать, выпив после трудов праведных кружечку вина, старый отец-настоятель. Многому научился Янош в обители. И самое главное — научился ходить. В первый же день в лазарете хмурый черноволосый человек со страшно изуродованной щекой опоил его какой-то пакостью и, привязав мальчонку к скамье, перебил железным прутом ноги, а после, ворча на дуболомов лекарей, принялся правильно укладывать криво сросшиеся кости. Кости срослись заново, о чём Янош очень быстро пожалел. Жалостливо хромать уже не выходило, точнее, не выходило вызвать своей хромотой жалость. Сердобольная бабка у церкви как-то даже укорила отца-настоятеля: мол, почто же мальчика не жалеете-то, бедняжка ведь, любовь же к ближнему заповедана! На что получила в ответ суровую отповедь: — Жалость — чувство не созидательное, дочь моя! А Господь у нас кто?! Творец и Созидатель, и нас по образу своему сотворил. Сам творил и нам велел. Вот и творим отрока. Сорок поклонов иди положи за дурь свою! За десять лет Янош успел выучиться читать, писать, резать по кости, лечить, лепить из глины, обращаться с оружием. Последнее, что интересно, как и лекарскую дисциплину, вдалбливал в него тот же хмурый тип по имени Салазар. А вот молиться времени почти и не оставалось. Уже возмужав и неся послушание привратника, доводилось часто принимать ему желающих поступить в обитель. Искреннее изумление всегда у новоприбывших вызывал вопрос зачем. — Ну как зачем?! — досадовали молодые люди с пылающим взором, в драной одежде и с тощим кошельком. — Молиться хотим! Спасаться! — О нет, братия. Это нам без надобности. Молиться мы и сами горазды. Идите в мир. Идите-идите! А то кобеля с цепи спущу! Вот научитесь чему дельному, тогда и приходите. В восемнадцать Яноша по настоятельной рекомендации настоятеля, охрипшего, убеждая молодого балбеса идти в мир, жениться, заводить детей, а не заниматься глупостями, приняли следователем в Священный трибунал Святой Конгрегации. В просторечии — церковной Инквизиции. Решение было соломоновым. С одной стороны, в церкви, при власти. С другой — ещё не монах, пострига нет. Назад пути есть. Два года Янош провёл в архивах, впитывая опыт своих предшественников за все годы существования церкви. В столь щепетильном вопросе, как борьба с конкурентами, церковь уподоблялась рачительному купцу, знающему дела торговых недругов зачастую лучше собственных. Точнее, это купцы, законники и врачеватели, в большинстве своём вышедшие из церковных стен, заводили дела привычным им порядком. И сейчас, в этой тёмной комнатке, под деловитое сопение Салазара, раскуривающего у распахнутого окна трубку, вставали перед глазами строки из наставлений Священной Конгрегации двухсотлетней давности: «… и зовутся они стригами… Воссозданные из пепла нечестивцев адептами культа Четырех, а тако же тварями богопротивными и наитемнейшими … А язычники почитают их за божков, ибо не может нанести им вреда ни хладное железо, ни серебро, ни святая вода, а токмо огонь смерть им несет неминучую». А еще почти полвека назад из трех сотен, отправленных для проверки подметного письма, вернулась лишь дюжина братьев. И один из них сумел подобраться очень близко и выяснить про стригу важное: «Нечисть эта, будто бы тварь богопротивная гируда***, присасывается к волшебному источнику и живет на нем. Источник сей даёт стригам силу невиданную и долголетие. Все земли, опекаемые стригой, коя считает их своей вотчиной, плодоносят круглый год, и не идут там снега, и ветра не дуют, будто сама природа благоволит людям там живущим. Все травы да деревья, что растут на той земле, источником благословленной, есть суть та сила чудесная, и из нее растут они и дают урожай. Да только сила та подпитывается жертвами человеческими, а тем паче силы добавляет, коли приносят стриги в жертву детей своих, да не младенцев неразумных, а в самую пору вошедших юнцов и девиц, чей расцвет только близится. Коли нет чад потребного возраста, то и скрасть им незазорно. Но никогда стриги не посмеют похитить дитя рода человеческого, коли по соседству оно живет. Так и ищут их, примета верная… И тем сильнее да богаче плодоносит земля, чем больше и дольше мучения агнца****. А потому внутри дерев тех течет руда***** вместо естества, по закону Божьему положенного». — Как вы думаете, живы ли ещё наши солдаты, капитан? — Живы. И старательно изображают спящих. — Почему? — монах изумлённо уставился на капитана. Тот пыхнул трубкой, потянулся, полез за огнивом и принялся старательно стучать кресалом по кремню, вышибая искру на трут. — А потому, святой, но молодой и глупый отец, — пакля вспыхнула, и капитан зажёг новую свечу, предусмотрительно поставив её на подоконник и убрав подальше от цепких монашеских рук. — Потому, что в винцо нам сыпанули сонного корня. — Как? — Привычка, отче, обыкновенная привычка и подозрительность. Оставьте россказни о бесчинствах армий в городах впечатлительным юнцам, никогда не видевшим войны. Если солдат забывает свой долг и присягу, едва увидев вино или смазливую девку, то он не солдат и тем более не наёмник. Кто купит меч, у которого болтается рукоять и иззубрено лезвие? Одна смазливая девка с мешком крысиного яда отправит к праотцам или оставит без лошадей целый отряд. А среди моих ребят почти все сквибы или маги. Плохонькие, слабенькие, но маги. И уж отличить и нейтрализовать зелье, сваренное зарвавшимися колдунишками, смогут. — Но ваши люди пили весь вечер! — Пили. В Эстергоме хорошие винные подвалы. И замечу, мы всегда там платим по счетам. Не платим мы по ним только там, куда никогда не вернёмся, — довольно осклабился, сжимая мундштук трубки крепкими зубами, Салазар. — Каждую ночь стриги должны подпитывать свой священный огонь. На обряд собирается вся община. — Это плохо. Значит, они не спят. А мне не хочется, чтобы мои ребята получили в грудь комок огня, прожигающий добрую кирасу как пласт сливочного масла. Скажи мне, Янош, вот как люди умудрились такой мерзоты развести? Неужели желание помягче спать да получше жить оправдывает договор с нечистью? Даже моих знаний не хватает, а я… А! Что уж говорить, — Салазар лишь махнул рукой. — Не беспокойся, — улыбнулся монах. — Их бесовское пламя на время обряда забирает к себе всю силу, чтобы по окончании заменить её новой. — Ты это точно помнишь, отче? А не как анатомию существа человеческого, которую я вколачивал в тебя восемь лет? — Господь велел прощать, — поджал губы Янош и смиренно вздохнул. — И тебя прощаю за злопамятность твою, наставник, и палку тяжелую. С тех пор память у меня крепкая, благодарю. Особенно на всякую пакость. Вот канон Пресвятой деве я всё время забываю, — с извиняющейся улыбкой признался Янош.***
Чёрный дым столбом уходил к небесам. Трещали дрова, пахло горелым мясом, беснуясь, ржали кони. Где-то истошно визжала женщина, плакали сажаемые на подводы обоза дети. На площади, перед громадным костром, в который кидали, облив смолой, связанных горожан хмурые солдаты с закопчёнными лицами, на замершем боевом жеребце, в полных доспехах замер Салазар Тимор с забинтованной тряпкой, еще с утра бывшей куском простыни, правой ладонью. Порезы на ладони саднили и кровоточили, пятная тряпицу кровью. Конь фыркал, но, зная жёсткую руку седока, терпел неприятный запах. Возле костра, мерно покачивая кадилом, со служебником в руках застыл брат Янош, шепча одна за одной молитвы за души тех, кто корчился в пламени. А по городу, гремя копытами, вышибая двери и вытаскивая спрятавшихся из подвалов, метались солдаты. Всех старше двенадцати лет вязали, волокли на площадь, обливали смолой и швыряли в костёр. Ревущих и вырывающихся детей тоже вязали, дабы не поранились, и сдавали обозникам. Потом разберутся. Милостью круля Кальмана и церкви Господа нашего сиротских домов в королевстве теперь хватало — смерть от голода детям не грозила. А поганое капище под замком ещё утром солдаты заполнили бочками со странным зельем и подожгли. Когда разъярённые воины вышибли тяжёлую дверь, младшая дочка старосты ещё жила. Её внутренности, аккуратно сложенные заботливым отцом на алтарь, над которым трепетало магическое пламя, ещё тлели и потому девочка жила. И даже уже не кричала. Впрочем, как хмуро сообщил, отведя глаза, седой десятник, и не могла она кричать. Язык ей вырвали. Ещё в начале обряда. А в глазах девушки плескалось безумие. Не может человек выдержать такой боли. Помрёт. А её заставили. И помереть не давали. Очень и очень долго… не отпускали. Всю ночь. И сколько их, таких?.. Кто-то сильнее, кто-то слабее, но порода человеческая неистребима. Если есть беда — надо откупиться, кинуть кость. Авось отстанет или и вовсе мимо пройдет. Что угодно, лишь бы не самому. Воевать? Найдутся другие, поглупее. Пахать, сеять? Зачем, если достаточно выпустить кишки десятку детишек — и поля сами взойдут крепкими колосьями. Были магия крови и некромантия в ходу у исконных магов, были. И гекатомбы складывались. Вот только плата за все это была велика и неслась самим волшебником, ибо на чужом горбу не въехать в райские кущи. — Господин капитан, вы велели, — десятник протянул обветшалый том. Городская летопись. Слащавые строки. Написанные кровью, хоть перо, которым их выводили, и макали в чернила. Стриги никогда не приходят в город, если их не позвать. Сначала дети находят в укромной пещерке негаснущий крохотный язычок пламени. Потом, играя, начинают его кормить, бросая в огонь остатки еды, фрукты. Постепенно пламя становится всё больше — и в огонь уже летят кошки, куры. Выливается заботливо принесённая во фляге кровь. А потом приходит черёд и первой жертвы, когда пламя уже требует не только крови, но и боли. Сначала животного, а потом и человека. А всех, кто против, кто не согласен… Пламени нужно есть. Пламени нужны силы. И не то страшно, что люди за всю эту благость других людей как в мясном ряду корову разделывают. Всяко бывает, как бы страшно ни звучало. Всяко! Страшна вся вера эта тем, что она из людей пиявок делает. Капитан сжал кулаки, вспоминая как тогда еще младший принц Кальман с лицом бледнее полотна сидел на трупе убитой лошади, а вокруг суетились медики, жрецы, воеводы. Принца ранили при осаде Буды. Тяжёлый арбалетный болт пробил колено. Боль должна была быть адская. И самое главное, что от такой раны лекари лечить не умели. Раненный подобным образом навсегда оставался колченогим калекой. Даже Салазар не был уверен, что сможет собрать все как надо. Как ни крути, а железа в ране побывало достаточно. Уже без пяти минут монарх, бледный от боли как полотно, сидел, привалившись к лошадиному трупу, судорожно цепляясь за рукоять меча, а к нему склонился лекарь. Стриг. — Ваше величество! Одна маленькая жертва — и вы полностью исцелитесь! Прикажите послать за крестьянской девчонкой в ближайшее село. Бусинки пота на мальчишеском лице. Угрюмое молчание воевод. И совсем не детский взгляд карих глаз. И тихий голос: — Салазар, уберите от меня эту пакость. — Ваше величество! Он же может… — запричитал кто-то из свиты. — Я не смогу стать хорошим королём, если останусь калекой? — вкрадчиво спросил новый владыка. — Сможете, но!.. — открестился излишне говорливый вельможа из свиты. — Тогда ломайте стрелу и вытаскивайте. А нога… Это будет хорошим напоминанием, что король и первый рыцарь королевства — это разные люди. И горе, если один пытается заменить второго. Ломайте же! И пусть лучше Салазар врачует, как позволит Судьба, чем… так. Память, как порой ты безжалостна… — Десятник, здесь должна быть другая летопись. Настоящая летопись этого города. Ищите, а это в костёр! Трещали под ломом доски пола в подвале архива. — Господин капитан! — позвал один из вояк. Под дощатым полом виднеется другой, каменный. И люк с ржавым кольцом, укрытый, спрятанный под тяжёлым камнем. Пахнет сыростью и плесенью, разбегаются от света мокрицы. Окованный сталью сундук. И костяк со следами крысиных зубов. А сундук не прогрызли, медью окован. Замок отлетает от резкого удара топора. Вот они. Хроники Ено. Его настоящие хроники, а не та написанная кровавой патокой мерзость. Как звали тебя, последний архивариус славного города Ено? Стар ты был или молод, когда в ратушу ворвались с колдовским огнём в руках вчерашние мирные горожане? Короткий взмах рукой — и сундук тащат наверх, к свету. Может быть, когда вырастут дети тех детей, что орут в слёзах в обозе, круль решит вновь отстроить на этом месте город… Отряд покидал горящие руины Ено, оставляя за собой поднимающиеся к небу столбы дыма. Брат Янош неожиданно развернул коня к часовне из зеленоватого мрамора. Спешился, вошёл. Неожиданно за ним увязался босоногий мальчишка лет шести, что спрыгнул с одной из телег. Янош молился. Молился перед неугасимой лампадой Ено, о которой упомянул в письме местный епископ, гордясь маленьким чудом в своей епархии. — Дядя, а дядя, скажи, а почему она больше не плачет? — неожиданно отвлёк его от молитвы детский голос. — Кто? — удивился монах. — Ну, она! — замурзанная детская ручка указала на высеченную из мрамора статую Пресвятой девы. На мраморе действительно виднелись тёмные струйки под глазами. — А она что, раньше плакала? — Да, тетка не разрешала заходить сюда, но я в окно смотрел. Плакала, всё время, а теперь улыбается. А тот толстый дядя из столицы, что сюда приезжал, когда я ему об этом рассказал, очень обрадовался. Аж засиял весь, а по мне так когда Она улыбается, она красивше! — Да, дитя моё. Ты прав, — задумчиво протянул Янош, поднимаясь с колен и гася пальцами лампадку. Тонкий дымок поднялся к потолку, запахло палёной материей, но огонёк не вспыхнул вновь, как это бывало ранее. — Тебя как зовут? — спросил монах у мальчишки. — Тодор, а тебя? — Пойдём, Тодор. Хотя нет, подожди. Янош чиркнул огнивом, запалил трут и с трудом поджёг обгоревший фитиль. Уже вытирая подолом дорожной рясы испачканные в масле руки, он с удовольствием смотрел, как неуверенно, с шипением и потрескиванием, неровно горит обычным — человеческим — пламенем лампада. — А меня Янош зовут. Пойдём отсюда. Лошади уносили отряд по извилистой горной дороге. С неба начинал моросить мелкий дождик, а Янош, трясясь в седле, всё продолжал бурчать: — Нет, ну не идиот ли, а?! У него пресвятая Дева плачет, а он радуется! Нет, ну не дураки ли люди, а?! Вот делать Богу больше нечего, как лампады негасимые возжигать за просто так. Ей-Богу, ну вот дураки люди! А! Рядом, криво ухмыляясь, ехал Салазар, радуясь, что хоть в кого-то смог вколотить эту простую истину.