Вчера была война

                    Мояши вечно разговаривает с набитым ртом. Ест и одновременно, дурак, смеётся. Линали тоже смеётся. И Лави смеётся. Но теперь они делают это немного по-другому. Как будто с облегчением и полной грудью, забыв о том, что надо бы отчет о миссии сдавать или в мозги свои кроличьи происходящее записывать. Но нет войны - нет записей. Война кончилась. Наверно поэтому Линали серьезно рассуждает о том, чем все они займутся прямо сейчас, после праздника. Как соберутся вместе и куда-то поедут, усядутся на лужайку и пожарят на огне мясо, как принято у простых, обыкновенных людей. Они обсуждают и более странные вещи. Чем все займутся через месяц, год или два. Линали - умница, она не такая, как остальные девчонки: не думает о свадьбе, о детях, семье. Не видя красоты мира сквозь дым от битв за свободу человечества, она мечтает посмотреть на него, не вздрагивая от криков о помощи. Она мечтает путешествовать. А дети, свадьба, может быть потом, потом... У остальных смеющихся людей тоже свои планы. Они смеются, и смеются, и каждый про что-то говорит. Как много слов. Как много нерастраченной радости. - Эй, Канда! - нагло окликает его чей-то голос, и Канда позорно вздрагивает. - А что будешь делать ты? Война-то кончилась... Тоже мне, новость. Она совсем не мешает ему спокойно принимать очередную порцию собы. Его не касаются визги победителей. В конце концов, победа - это его работа. Если не побеждать, на что тогда он годен? Аллен садится рядом, и как-то легче: своим присутствием он словно подпирает воздух, что держит спину Канды натянутой струной. Но легче ровно до тех пор, пока Стручок не открывает своего улыбчивого рта. - Канда? - спрашивает он тихо и участливо. Противно. Канда, вот беда, не знает, что необходимо сказать. Он не особо понимает, куда деть себя после обрушившегося на него мира. Разве что лечь на свою катану, выпустив кишки. - Ты уже знаешь, что сделаешь в первую очередь? - прерывает его позорно-горестные мысли Уолкер, этим своим вопросом начисто отрезая путь самурая к планируемому харакири, потому что "в первую очередь" предполагает вслед за собой и очередь вторую. Будто бы Канду еще ожидает хоть что-то после этого. Но приставучий седой мальчишка ждет. Надо бы ответить, да только соврать не получится - маленький шулер прекрасно почует, если Канда солжет. Да Канда и лгать-то не умеет. - Так что ты сделаешь? - спрашивает снова и снова, и Канда сатанеет, вдруг осознав в себе желание какой-то странной глупости. - Обрежу волосы, - ровным и мертвым голосом отвечает он, сжимая рукоятку Мугена, и Аллен отшатывается. Потом смеётся - некрасиво, неестественно. Не так, как смеялся с друзьями всего лишь минуту назад. Смеется и Канда внутри себя, и ощущает тяжесть ядра, что давит на бессмертное сердце. Того самого, что вряд ли даст его усталому телу передышку; того самого, что восстановит его первоначальный образ примерно за ночь, мистическим образом делая копну черничных волос еще длиннее, еще гуще. Наказывая мечника за то, как грубо он однажды искромсал в порыве ярости свою гриву, пытаясь избавиться от сверхнаучной магии, делающей его нечеловеком... Но бой окончен, и Канда пробует снова. Стоит под теплым дождём в общей душевой, зная, что больше сюда никто не сунется, пока он нежит узкое тело под жесткими струями. Пока стоит обнаженный, тонкий, стальной в открытой кабинке, держа в руке кусок простого желтоватого мыла. И долго долго проводит им, набухшим от воды, по мокрым тяжелым прядям, холя их будто бы в последний раз. Это сегодня третий по счету заход в душевую. Кажется, что даже сейчас, ощупывая скрипящее чистотой тело, Канда чувствует, как неохотно вымывается из пор запах чужой крови. Запах своей крови. И что-то фантомно болит, болит, не переставая. Канда красиво изгибается - натренированные мышцы позволяют, даря силуэту грацию черной пантеры. Хищно сузив глаза, он смотрит себе за плечо, пытаясь увидеть на спине невовремя раскрывшуюся рану, не к месту воспалившийся шрам. Хотя бы царапину, черт возьми! Но алебастровый бархат лопаток чист и незапятнан кровью. Канда все так же цел. Невредим. Бессмертен. Только подсохшая кровяная корочка, пропущенная им за предыдущие два раза, упрямо прячется в складке аккуратного пупка. И сковырнув ее пальцем, Канда долго смотрит, как тонкой струйкой, расплавленная теплой водой, кровь течет вниз, минуя мышцы паха, чуть путаясь в закрученных смолистых его волосках; чертит ломаную линию вниз по белой коже бедра... Глубокая ямка пупка теперь абсолютна чиста, и Канда с отменной ненавистью смотрит на эту невразумительную дырку в своем теле. Лави когда-то давно имел неосторожность сказать, что он у Канды "красивый". Ходил потом неделю с красиво разукрашенным лицом и длинным мугеновским порезом на шее. Красные струйки, резво бежавшие по телу, уже давно смыло в водосток. Теперь Канда снова монохромен: черное и белое, и нет ничего неопределённо серого в середине, между этим четким контрастом. Возможно, выбивается из правила темно-сапфировый взгляд, как злая молния, проглядывающая из-под челки, но Канда ловко прячет позорную яркость радужек под волосами - у Лави слишком болтливый язык на такие мелочи, но Лави смолчит. Зато про что-то синее ляпнуть может Линали: девчонки подозрительно тонко разбираются в небесной синеве. А Канда синее небо ненавидит. Мокрые волосы слишком тяжело клонят голову к низу. Хочется сесть на корточки и опустить ее на колени. Возможно, на чьи-то чужие. ...Они всегда так долго высыхают. И Канда, сидя на кровати в своей комнате, неуловимо женственным движением - а по-другому никак - роняет голову меж разведенных колен, опрокидывая туда свою гриву. Трясет ею, смахивая последние капли воды, пальцами прочесывает спутанные паутинкой пряди. Привычно бесится от прожитого зазря времени, в течение которого вынужден ухаживать за такой длиной. И высушив её полностью, берет с подоконника украденные у смотрителя канцелярские ножницы. Хвост, собранный в руку, тяжелый и теплый. Словно живой. Куда как патетичней было бы срезать его катаной, но Канда не собирается вмешивать в дурное дело Муген. Судя по победным выкрикам, все еще слышащимся из столовой, Муген вообще больше не будет вмешиваться в его новую, мирную жизнь. Никогда.

***

Аллен отчаянно отвлекает всех, он машет руками, изображая веселого дурачка, но четкий звук одиноких шагов слишком резок. Так ходят военные на параде - чеканя шаг и не заботясь о шуме, и даже наоборот, стараясь его побольше производить. Тот, кто уходит, совсем не прячется - ему плевать на всех. Но отчего-то Аллен, первым заметив прямую узкую спину, не хочет, чтобы и остальные видели ее. - Хотите, я фокус карточный покажу... - жалко и бесполезно выдыхает он в замершую толпу празднующих, пока чей-то весёлый, пьяный голос не разрезает пространство нелепым вопросом. - А кто это? Кто это там уходит? Все головы дружно поворачиваются к дверям, где молча стоит экзорцист, как будто никому неизвестный. По форме сложно отличить, но за спиной болтается знакомая катана. Линали переводит взгляд чуть выше и в ужасе закрывает ладошкой рот. Оказывается, у Канды очень тонкая и беззащитная шея, которую теперь не прикрывает изящный хвост; у Канды - два симметричных ручейка, образованных из коротких волос, стекающих по этой невозможной лебединой линии. И розовые кромки чуть оттопыренных сверху мальчишеских ушей. Которые скорее уж выдают в нем несуществующую эльфийскую породу, нежели обыкновенную человеческую. Черные пряди по всей голове сострижены клоками, но это вряд ли меняет обычное выражение сердитого лица - Канда, даже не оборачиваясь, держит им на расстоянии любопытных, что уставились ему в спину. В остриженный наспех затылок. - Канда? - не выдержав, выкрикивает Линали, стараясь вложить в свой крик всё - обиду на то, что даже не попрощался и эту слаженную привычную боль, что чувствуют они всегда друг за друга. - А что? Не так уж и плохо, - с ненатуральным смешком бормочет Лави, оценивая внешний ущерб. - Идиот, - сердито отзывается Аллен. Канда не понимает - ему он это или же рыжему кролику. Канде, если что, все равно. Все равно, что пол-отдела таращится сейчас на его патлатый затылок, привычно отслеживая глазами фигуру уходящего мечника. Как будто провожая на очередное задание. Молча. Только Комуи где-то орет: "Остановите его!". Потому что задания никакого нет и уходить нельзя. Нужно праздновать. В поезде, уносящем его на север, Канда все еще представляет, как плачет Линали, как Аллен гладит ее по такой же коротко стриженной голове и тихо обещает, что патлы эти его неубиваемые, они обязательно отрастут. Конечно отрастут, хмыкает Канда с дурацкой грустью. Куда денутся. Он останавливается на ночь в небольшом отеле. Привычно медитирует перед сном. Не чувствуя в пространстве-времени никаких изменений, не ощущая войны ли, мира, а только непривычную легкость в районе затылка, с усталым вздохом ложится спать, заботливо приготовив себе же наутро шелковую синюю ленту. Она лежит на тумбочке рядом, напоминая, что через несколько часов всё будет, как прежде, и почему-то этого становится жаль.       Солнечный свет хорошо будит - Канда всегда выбирает восточную сторону. Любит, когда золотые лучи скользят по его лицу, словно женщина ласково гладит. Но почему-то сегодня лежит, отвернувшись от света и уткнувшись в стенку, мерно отсчитывая сокращения сердечной мышцы, неверяще касаясь так и не отросших за ночь черных волос, что топорщатся на макушке, делая его совсем мальчишкой. Мальчишкой-смертником, чья хваленая регенерация вдруг перестала работать, остановив ядро в груди и следом останавливая всё больше замедляющееся сердце. Слушая внутри себя знакомый, близкий голос убитого им самим друга, единственного друга, такой нужный сейчас в этой чужой утренней тишине: - Твоя война тоже кончилась, Юу.