***
Три дня. Три дня Бэкхён сидит в своей комнате, игнорируя внешний мир и стабильные ссоры родителей за стеной. Три дня он заливается до одури крепким кофе и пытается не сойти с ума окончательно. Три дня назад он видел Чанёля в последний раз. На самом деле, он та еще пиздливая мразь, потому что обещание позвонить так и осталось обещанием. Но Бэкхён помнит, что, даже если Пак его лучший и единственный друг, он ничем ему не обязан. Три дня Бён пялится на чёрный дисплей телефона. Три дня — как чёртов приговор. Пожизненное заключение в теле с больной головой. Три бесконечности, в которых он почти утонул, пытаясь собрать себя по частям. В который раз, Бэкхён? Глаза болят от недосыпа, невыносимо сильно болит голова и закончились сигареты. За окном второй день льет дождь, превращая улицы в месиво из грязи и гнилых листьев. Капли тарабанят о продрогшие стекла, оседая каменной тяжестью на затылке. И, если желание курить можно немного задушить, то желание не слышать практически нереально. Бэкхён накрывает голову подушкой и натурально воет. Выдыхает с непосильным трудом и сглатывает вязкую слюну, что катится по пищеводу раскаленным железом, обжигая нежную слизистую. Вдох спотыкается о носоглотку, и он начинает кашлять, произнося между рваными вдохами только: «как же заебало». Почти гробовую тишину полупустой комнаты нарушает открытая с ноги дверь. Бэкхён слышит утробные рыки и сразу узнает. Отец. Никто другой не позволяет себе вторгаться в его личное пространство. Не успевает даже собрать происходящее в одну картинку, потому что подушку резко выдирают из рук, а за волосы на затылке хватается чужая рука. Бэкхёна откровенно смешит вся эта ситуация и он беспрепятственно позволяет стащить себя с кровати. Широко улыбается, смотря в разъяренные глаза отца, высоко задрав подбородок — знает же, что такое его поведение бесит ублюдка еще больше. Смотрит на родителя едва раскрытыми глазами и всем естеством показывает то, как сильно ему насрать на все это. — Как ты собираешься объяснить это? — Наконец начинает орать отец и швыряет на стол конверт и листок, толкая Бэкхёна вслед за ним. — Как ты, неблагодарная тварь, собираешь объяснить то, что тебя отчислили из университета? — Никак, — улыбается Бэкхён и сминает кусок бумаги в руке, отбрасывая ее в угол. Он играет с огнём, раздражает отца еще больше, разбивая груду чужих надежд и ожиданий. Смотрит в глаза напротив с вызовом, а потом едва слышно смеётся и продолжает: — Никак не собираюсь это объяснять, потому что мне похуй. Потому что срать я хотел на этот университет. И на тебя тоже. — Выплёвывает последнюю фразу слишком едко, уже зная, что будет дальше. Отец наугад бьет под дых. А потом еще раз чуть выше, вышибая из легких болезненный стон и задушенный выдох. Мразь. В глазах темнеет, дыхание срывается и Бэкхён едва стоит на ногах, но упрямо смеётся. Назло. Где-то рядом кричит мать, пытается оттащить отца от него, а тот будто теряется в происходящем и начинает пинать его по рёбрам. Останавливается только когда видит лужу крови на сером ковре. Садиться на корточки рядом с Бэкхёном и хватает за волосы, понимая его голову вверх, чтобы видеть охуевшие глаза. — За этот университет, на который, как ты сказал, ты срать хотел, — шипит едва слышно, — плачу, между прочим, я — человек, на которого ты точно так же срать хотел, так что, дорогой, будь добр, спрячь свою свирепость туда, откуда ты все это собираешься делать. — Покажи мне, где я тебя об этом просил? — Голос срывается на крик, а голова тут же оказывается прижата к полу. Бэкхён не понимает от чего ему больнее: от того, что разговоры с отцом случаются только таким образом, или же от того, что у него с точностью до невозможного, сломано несколько рёбер. Отец больше ничего не говорит. Оставляет Бэкхёна на полу, куда сразу же садится мать, начиная плакать и осматривать свое чадо на наличие последствий в виде синяков, а потом осторожно поднимает его голову, чтобы положить ее на свои колени и нежно касается впалой щеки. Он никак на это не реагирует. Уже нет. Потому что ему все равно. Он смотрит в потолок, начиная собирать себя во что-то похожее на человека. Не плачет, не кричит, не ругается матом, как делает это обычно. Просто лежит и бездумно смотрит в потолок, не моргая. Мать все еще плачет и просит у него прощения, но даже её слезы больше не цепляют его за живое. Бэкхёна они не цепляют. Ему просто хочется содрать с себя кожу, когда он видит, как она плачет. Она же не виновата, что у неё муж тиран и сын чёртов депрессивный суицидник. Она заслуживает большего, лучшего, чем все то, что имеет. Бэкхён все понимает, и даже то, что она его любит, но не может успокоить себя. Не может позволить ей проявить заботу в полной мере, отнимая ее теплую ладонь от своего лица, и с трудом, но все же поднимается на ноги. В глазах мутно от непрошенных слез, а руки трясутся, как при ломке. Но ломка сейчас заключается в катастрофической необходимости вдохнуть свежий воздух. Он, недолго думая, хватает из шкафа байковую рубашку и быстро натягивает ее на себя, шаркая ступнями по полу в сторону входной двери. В коридоре горит свет. Будто скальпелем по глазницам. Больно. И где-то даже чуточку обидно. Но в том, что он превратился в неблагодарный кусок дерьма — виноват только он сам. — Куда ты собрался? — Отец появляется в коридоре неожиданно. У Бэкхёна дёргается веко, и он с трудом контролирует желание спиздануть что-то до противного мерзкое. Заставляет себя дышать ровно и усмехается в ответ на такой уже родной яростный взгляд. — Я запрещаю тебе выходить из дома, пока ты не решишь проблему с университетом! — Говорит почти спокойно, смотрит пристально, зажигая внутри фитилек под названием «содрать с себя кожу». С точностью до малого соблюдает дистанцию. Отец успокоился, но это не значит, что успокоился Бэкхён, который снова усмехается в ответ и выпаливает: — Подожди, — произносит чётко, и удивляется тому, что голос не сорвался на жалкий писк. — Кажется, — делает паузу и глубоко вдыхает спёртый воздух, — мне похуй. Абсолютно однохуйственно. — Хватает кеды и выходит на улицу, громко хлопая за собой дверью, и, наконец-то, вдыхает. Громко, глубоко, до колкой боли в лёгких. Вдыхает запах дождя и осени, чувствует, как быстро намокают носки и только тогда замечает, что стоит в луже, держа обувь в руке. В груди все так же бешено колотит сердце, разгоняя по венам чистое, концентрированное, почти осязаемое, ощутимое на кончиках холодных пальцев, спокойствие. Стучит. Стучит. Стучит. Прямо в глотке и до жути сильно бесит. Курить хочется больше, чем перестать слышать этот грохот. Невыносимо сильно хочется. Даже больше, чем сдохнуть. Иногда Бэкхёну кажется, что дышать без примесей никотина куда сложнее, чем вообще не дышать. Он начинает кашлять и шлет все куда подальше. Наскоро завязывает шнурки на кедах и быстро шагает в сторону ближайшего магазина. Телефон громко оповещает о низком заряде аккумулятора, и он вспоминает, что заряжал его в последний раз два дня назад. Совершенно бесполезная вещь, особенно, если ты используешь ее для того, чтобы по несколько раз в минуту проверять время. Под обувью хлюпают лужи, листья мерзко липнут к подошвам, под большую для него рубашку заползает вечерняя прохлада. Или это показатель внутреннего термометра, на котором температура опускается все ниже. Ты когда-нибудь заболеешь от своего же холода, Бён Бэкхён. Совершенно точно. Без малейших отклонений. Время медленно катится к ночи, облачая улицы в темноту, и лишь в некоторых местах — в тусклый желтый свет уличных фонарей. Холодно. Бэкхён сильнее кутается в байковую рубашку, закрывая шею от ветра и пытается найти в кармане джинсов деньги. Последние деньги, которые он собирается спустить на то, что со временем его убьет. Но ему так хочется сейчас. Чтобы это убило его прямо тут, на сырой от дождя улице. Заходит в пустой магазин, где за кассой сидит сонный, наверняка пришедший сюда прямо после пар, перед которыми не выспался, студент. Он здоровается с Бэком и натягивает отвратительно фальшивую улыбку. — Пачку Винстона. — Говорит через чур громко и бросает на стол мятую купюру. Студент до пиздеца медленный. Шагает слишком устало, за что его определенно хочется приложить головой о чёртову кассу. Еще больше, когда тот спрашивает нужен ли пакет. Конечно, блять, дайте ему два, чтобы было куда сложить свои разбитые ожидания от этого гнилого мира. Быстро сказав что-то несвязное, смутно похожее на «до свидания», напоследок, Бэкхён выскакивает из магазина, попутно отрывая куски полиэтилена, и на ходу поджигает такую долгожданную и отвратительную на вкус сигарету. Затягивается блаженно, удовлетворенно, прикрывая глаза. Хоть что-то хорошее за последних три дня. Курит, пока легкие не сводит спазмом, а под глотку не подступает тошнотворный ком. Шагает по давно знакомой дороге в место, которое знает его точно так же, как и четыре стены в его комнате. Медленно, спотыкаясь о собственные ноги идет туда, где звезды сияют ярче. Потому что тошно от самого себя. Потому что больно, и дело вовсе не в прокуренных лёгких или пустом желудке. Дело в осени, которая больше не делает его счастливым; в выученных наизусть улицах, в которых хочется потеряться раз и навсегда, чтобы не то что родители, чтобы сам себя не нашел. Хотя он уже давно сам себя не находит. Потерялся в чувствах, мыслях и убитых желаниях, в которых больше нет смысла. Идет, наблюдая за тем, как уличные фонари один за другим облачают город в осенний мрак.***
Какие звёзды видишь ты, когда смотришь на мёртво-чёрное небо? Бэкхён видит тихие. Мерцающие ярко-ярко. Еще ярче — за момент до того, как срываются в бесконечную бездну невесомости и навсегда гаснут. Люди считают это красивым. Бэкхён невольно сводит все к тому, что с каждой звездой умирает чья-то душа. Бэкхён думает, что его звезду выключили нарочно. Потому что так было нужно. Вдалеке, подобно звездам, яркими огнями всех возможных цветов мерцает город, в котором он вырос. В котором чувствует себя чужим. В котором он сам себе отшельник. Бэкхён наблюдает за ним за его чертой, где на два квадратных километра — сплошная тишина и недостроенное здание в двадцать два этажа. Ничего особенного: бетонные плиты, кирпич и вызывающие сомнения лестничные пролеты. Но чуть выше двадцать второго звёзды кажутся невероятными. Красивые и холодные, в точности, как и сам Бэкхён. — Что ты тут делаешь один? — Голос за спиной заставляет его вздрогнуть, но как только до сознания доходит чей он, становится легче. Наверное, даже немного спокойнее. — Сижу, — тихо отвечает и поджигает очередную сигарету, — любуюсь темнотой. «Только не лезь в душу, умоляю», — мысль стучится в виски подобно заключенной в клетку птице, когда Чанёль садится рядом, затягиваясь едким дымом своей сигареты. Бэкхён чувствует себя так, будто весь мир за чертой города уходит на второй план. Он наконец вдыхает чистый воздух и не давится этим вдохом. Просто дышит и чувствует, как огромная дыра в районе грудной клетки становится немного уже. Он едва заметно улыбается и поднимает взгляд к небу, облаченному в чёрный. «Ты красивое, но такое далекое», — крутится на языке, порываясь вырваться на волю тихим шепотом. Вместо этого Бэкхён еще раз вдыхает дым и швыряет окурок за оградку, наблюдая за тем, как алый огонек исчезает за почти голыми ветками деревьев. Вдыхает снова и понимает, что весь бардак в голове куда-то испарился. Даже головная боль ушла. — Уж слишком близко к краю ты ею любуешься, — Чанёль говорит спокойно, между глубокими затяжками, смотря прямо в глаза напротив слишком недоверчиво. — Не мог сделать то же самое на крыше своего дома? Или там темнота не такая? — Там слишком сильно воняет человеческим лицемерием, — Бэкхён отвечает так же спокойно, не отводя взгляда от чужих глаз, что столь пристально наблюдают за ним, и ему до жути сильно хочется засмеяться. «Не бойся, Чанёль, я не настолько смелый». Пак все так же пристально смотрит на него. И Бэку кажется, что ради этого живого чужого страха за его жизнь стоит пожить еще немного. Совсем чуть-чуть. Такой до дрожи знакомый аромат Чанёлевых духов, чёрная кожанка и зажатая между пухлых губ сигарета. Сколько времени прошло с того момента, как они начали это подобие крепкой дружбы? Как давно Бэкхён его знает, что даже в кромешной темноте может уверенно сказать, как одет его вынужденный собеседник? Наверное, слишком долго. — Бэкхён? — Зовет тихо, боясь нарушить тишину. — А? — Могу спросить? — Ты уже спросил. Чанёль на несколько минут сомневается в своем желании, потому что не хочет лезть туда, куда ему не следует. Но все лицо Бэкхёна испачкано кровью, на скуле красуется синяк, и дышит он слишком тяжело. Будто его принуждают к этому. Пак глубоко вдыхает, переводит взгляд на мерцающий в дали город и зажигает еще одну. По привычке, чтобы утихомирить дрожь, колотящую руки и сознание. Молчит, пока пытается сформулировать вопрос правильно и выдыхает последнюю затяжку, прикрывая глаза. — Что у тебя случилось? — наконец решается и смотрит на Бэка, чувствуя, как внутри того разгорается злость. Ты перешел черту, Чанёль. Полез туда, куда, блять, не следует. Бэкхён чиркает зажигалкой, поджигая сигарету, и Пак видит, как дёргается чужая рука. Чужие губы изгибаются в печальной улыбке и слышен глубокий вдох, что должен был успокоить, но на самом деле распаляет внутренний пожар еще больше. Бэкхён поворачивает голову в его сторону и смотрит до одури пристально, будто собирается испепелить его. Он затягивается едким дымом слишком часто, ища в губительном свое спасение. Выдыхает и опускает голову вниз, встряхивает золотистой копной волос и смеется. Совсем не впопад. И не знай Чанёль, что это обычное состояние Бэка прямо за мгновение до истерики, он сказал бы, что тот сумасшедший. — Хмм… — задумчиво тянет Бэкхён, будто собирая мысли в кучу, — почти ничего, если не брать во внимание то, что меня поперли из университета, и, что я в очередной раз поссорился с отцом и он меня избил. Ничего более. — Почему тебя отчислили? — Потому что я обматерил твоего дружка, — неожиданно громко даже для самого себя, хрипит Бэк сплевывая горечь с кончика языка. Опять тупик. Каждый чёртов разговор заходит в тупик. Потому что Бэкхён не любит говорить, а Чанёль не любит вытаскивать слова клещами. Бён явно не тот человек, которому нравится говорить о своем шатком состоянии. Он вообще предпочитает молчать. Всегда и везде. Просто потому, что это дерьмо уже его сожрало. Полностью. Точно так же, как первые дни марта стирают зимнюю сказку, а проливные дожди — солнечные дни. Бэкхён не в порядке, а Чанёль знает это, просто не может позволить себе переходить черту. Пак часто вспоминает каким был Бэк тогда, когда они познакомились. Будто тогда и сейчас — два разных человека. Держащий все под контролем улыбчивый парень превратился в дистрофика с суицидальными наклонностями. Будто в один прекрасный момент ему перекрыли дыхание. Выкрасили его мир в черный и оставили там слепнуть. Чанёль привык, но ему больно видеть, как кто-то столь важный медленно безвозвратно исчезает. — Как давно это началось? — Пак поднимается на ноги и останавливается прямо перед парапетом и хлипкой, совершенно не внушающей доверия, оградкой. Смотрит вдаль и впервые в жизни так сильно за кого-то боится. — Я не знаю, — звучит измученное за спиной. Бэкхен знает, о чем его спрашивают. — Иногда мне кажется, что это началось задолго до того, как я родился, — на мгновение умолкает, и то только для того, чтобы поджечь еще одну, будто от этого говорить легче. — Я даже не помню почему и зачем все это. Просто так, наверное, удобнее. Чанёль не понимает. Ни черта не понимает. Ни тогда, ни сейчас. Неужели тебя, блять, не учили излагать мысли связно? И ему интересно. Раз Бэкхён начал отвечать на вопросы, значит можно хотя бы попытаться узнать немного больше. — Это же не постоянно, да? — Подбирается осторожно, издалека. Говорит мягко и уверенно и это на него так похоже. — Бывают же моменты, когда тебя попускает или тебе постоянно плохо? Какого вообще это чувствовать? — Ты действительно хочешь знать? — Темнота позволяет видеть лишь малую часть, а если точно — только фонари за чертой города, но он знает, что Чанёль утвердительно кивнул. — Эммм… Это как… Я не знаю. Вроде блядской дыры в грудине? Тебе ничего не болит, но ты чувствуешь, как вся эта чернота расходится по всему телу, и ты ничего не можешь сделать. Оно ползет, ползет, ползет, а потом ты просто ловишь себя на мысли, что не можешь дышать. Оно медленно вытягивает из тебя все эмоции, и ты просто живешь, потому что обязан, а не потому, что ты искренне хочешь этого. Я представить не могу с чего это началось, но, Чанёль, я клянусь, я пытался что-то с этим сделать. — наверное, Бэкхён никогда снова не научится говорить чуть громче сбитого шепота. — Эта херня, как головная боль. Ты думаешь, что отдохнешь, и оно само пройдет. И вот в этот момент, ты запускаешь эту ебучую мясорубку внутри. Абстрагируешься от всего, что тебе нравилось раньше, забиваешь болт на друзей, гулянки и учебу просто ради того, чтобы остаться дома. Лежишь и тупо смотришь в потолок. Думаешь. Думаешь. Думаешь. И вроде отдыхаешь, но это состояние не уходит. Оно просто есть, и ты ничего не можешь с этим сделать. По сто раз на дню произносишь «я справлюсь», как чёртову мантру и заставляешь себя поверить, что все в порядке. Начинаешь общаться с людьми, иногда есть нормальную еду, а не литр кофе на завтрак, потихоньку возвращаешься к жизни. А потом, — он усмехается и глубоко вдыхает дым, — как по щелчку пальцев, происходит что-то, что просто выбивает тебя из реальности и ты просто тратишь время на то, чтобы понять в какой момент твое стальное «я справлюсь» превращается в патологическое желание сдохнуть. Почему тебе, особо остро чувствующему ублюдку, из всех земных благ, досталась именно эта. Такая вещь, как страх пропадает полностью: ложишься в кровать, полночи пытаешься уснуть, и думаешь «проснусь — хорошо, не проснусь — еще лучше». И так каждый ебучий день. Будто всю эту хуйню кто-то нарочно включает на повтор, чтобы ты, сука, не забывал, как прожил половину своей жизни. Все эти писатели-долбоебы слишком романтизируют депрессию, потому что большинство из них не знает что это такое и до чего это доходит. А итог, Чанёль, всегда один — человек просто устает бороться хуй пойми за что и опускает руки, или себя с какого-нибудь небоскреба. Он просто не видит другого выхода. Единственное, что он знает — вольное падение с привкусом облегчения. Все. И так заканчивается почти каждая история болезни с наклейкой «депрессия» на папке. Чанёль чувствует, как чужие слова давят на барабанные перепонки, и как дрожат его руки. Сигарета давно сотлела, оставляя послевкусие непонимания того, почему Бэкхён дышит так, будто вот-вот сорвется и начнет проклинать его на чем свет стоит. Но он молчит, и только спустя вечность Пак видит чужие вздрагивающие плечи. Теперь он знает, почему Бэкхён никогда не говорит о том, что чувствует. Почему он моментами не произносит ни слова вслух. Все, что он знал о Бёне до этой минуты — ничего умноженное на ноль. Бэкхён плачет не потому, что слабак, а потому, что он смертельно устал. Понимание этого приходит слишком поздно, понимание того, что ему нужна была помощь — пришло только сейчас. — И в один момент ты просто вертишь в руках лезвие, украдкой поглядывая на запястья и понимаешь… — дыхание Бэкхёна спотыкается о носоглотку и слова скомкано вырываются наружу хриплым кашлем, — понимаешь, что слишком слаб, чтобы покончить с собой, но слишком устал, чтобы бороться дальше. Жизнь превращается в существование, в котором совершенно нет смысла, но ты борешься, сам не зная за что. Просто потому что должен. Всем и каждому. Каждому, кто не ты. Потому что ради себя ты не можешь даже подняться с кровати. Бэкхён чувствует себя сопливой мразью. Вечно ноющей и недовольной жизнью, но ничего не может сделать. Ему просто надо было сказать хоть часть того, что годами безвылазно сидит в его голове. Мысли, кажется, давно прилипли к внутренней стороне черепа и вырвать их оттуда — значит снять с себя скальп. А этого Бэкхён сделать не может. Может только зажечь еще одну сигарету, чтобы уже после первой затяжки согнуться вдвое от спазма в легких, которые уже давно не выполняют свои функции нормально. Точно так же, как и все остальные органы, которые Бэкхён давно уничтожил. Кашель дерет глотку в кровь, легкие горят так, будто их облили бензином и подожгли, потому что нахуй надо. Кашляет. Кашляет. Кашляет и плюется кровью, но все так же крепко сжимает сигарету между средним и указательным. Сизый рассвет наступает на город босыми ступнями, собирая яркие огни в сумку из плотной ткани. Дует холодный ветер, что совсем не странно для середины осени. Далеко за гранью слышен шум машин, и почти точно чувствуется запах утреннего кофе. Бэкхён сидит на холодном бетоне в одной байковой рубашке и трясется как наркоман после прихода. Его обычно бледные щеки до красноты хлещет ледяными розгами противный ветер. Спутанные волосы выглядели бы даже чуточку мило, не будь и в помине этой до абсурдного хуёвой ситуации. Чанёль смотрит на него точно так же, как и несколько часов назад, до того, как в воздухе повисла угнетающая тишина, — непонимающе. Потому что, как оказалось, он совсем не знает человека, рядом с которым он был последние два года. И это… хуёво? — Ты спросил постоянно ли это? — От неожиданности Чанёль вздрагивает и поворачивает голову, цепляясь взглядом за чужие, до одури красные от слез глаза. — У меня — да. Если раньше я умел выводить себя из этого состояния, то теперь — это состояние выводит меня из себя. Полностью. И Пак не знает, что сказать. На языке уже давно вертится: «Не вздумай что-то с собой сделать», но он не может произнести этого вслух, потому что знает, что, решись Бэкхён на такой отчаянный шаг, он был бы последним человеком, у которого тот попросил бы разрешения. Хочется обнять, но знает, что Бэк шарахается от прикосновений, как от огня. Хочется задушить, но жалко. Остается только молча стоять и наблюдать, как вдали один за одним гаснут уличные фонари, погружая сонный город в вечную суету. Хочется спросить много и еще больше, но Чанёль отсекает это желание на корню, отвлекаясь на скользящий по открытой шее холод. — Почему ты начал продавать наркотики? — так же неожиданно произносит Бэкхён, вглядываясь в пустоту. То ли в свою собственную, то ли в пустоту этого места. — Я могу не отвечать на этот вопрос? — едва слышно говорит Пак, чувствуя, как грудина расходится на двое под давлением гулких ударов трепещущего сердца. Этого вопроса он не ожидал от слова «совсем». Никто до Бэкхёна не имел в себе смелости спросить. Никто. Никогда. Его просто знали как того, кто может снабжать тебя дрянью, пока ты не сдохнешь в вонючей подворотне, но не то, почему он им стал. — Не можешь! — Рявкает Бён, отбрасывая в сторону сотлевший окурок. Чанёль думает о том, что этот тощий ублюдок совсем замерз, но не о том, что должен ответить. Вдыхает холодный воздух слишком громко. Прикрывает уставшие глаза. Не дышит, пока легкие не начинает потрошить колкая боль. Тяжело. Больно до такого, что вспоминать об этом лишний раз — как шокером по вискам. Но он собирает в кулак все, что осталось от силы и надрывно выдыхает жалкое: — Потому что влюбился, — полушепотом на грани слышимости. — Влюбился, как последний кретин, в дебила на год младше меня. Бэкхён чувствует, как собственное сердце надрывно грохочет между ушей. Бьет. Бьет. Бьет. Ровно до того момента, как он находит в себе силы вдохнуть. Слышит шарканье чужой обуви, а потом Чанёль опускается на бетон рядом с ним. — Как и ожидалось, он послал меня нахуй. Потом выяснилось, что этот дебил сидит на героине, — слегка истерический смех вырывается с горькой на вкус усмешкой; Чанель сжимает пальцами переносицу, как если бы хотел унять головную боль. — Я не придумал ничего лучше, чем толкать это дерьмо таким же дебилам как он. В их кругах информация о тех, кто может продать дозу, расходится слишком быстро. Это был единственный способ видеть его, и я им воспользовался. Продавал ему эту дрянь за полцены, остальное — закладывал сам. Он приходил ко мне четыре раза в неделю. Полгода. А потом пропал. — И куда он делся? Нашел более выгодное предложение? — Нет, просто сдох в подпольном клубе от передозировки, — Чанёль произносит это так, будто ему совсем не жаль того человека. — Работники выбросили его тело за городом, а потом я не знаю. Не было нужды узнавать подробности смерти долбоеба со зверской тягой к саморазрушению. Знает. Бэкхён знает, о ком говорит Чанёль. Знает, будто это случилось вчера, а не три года назад. Но имя не то что в слух, в голове произносить не хочется. Звучит, как обычная ебанутость, но Бэкхён искренне желал ему смерти. Потому что в свои девятнадцать тот парень был до пиздеца охуевшим ублюдком, который носил на себе собой же возглашённый титул короля. Который топтал таких, как Бэкхён. Он никогда в жизни не подумал бы, что Чанёль любил его; что таких, как тот парень можно любить. Но о трупах плохо не говорят. И Бэкхён на периферии сознания надеется, что о нем не скажут плохо. Хотя, какая разница, что скажут, если он сдохнет? Бэкхёну до жути сильно хочется сказать, что у него тоже есть эта зверская тяга к саморазрушению, но он упрямо мочит и таким же пустым взглядом смотрит на пустующий горизонт. Солнца сегодня не будет. Прекрасно. — Все когда-нибудь умирают. Такова истина чертовой жизни. — выдавливает Бэкхён, замечая, как нервно дрогнула чужая рука, упертая в острую коленку. Влажный воздух дерет сухую глотку оседая липким и скользким на легких. День начинается совсем не так как должен был и Бэкхёну до одури сильно хочется кричать, чтобы выдрать это мерзкое что-то из дыхательных путей, чтобы не мешало думать. Не мешало жить и мерзнуть. Бэкхён устал. Смертельная тяжесть из собственных надежд, рухнувших на плечи, давит на него, вгоняя в пропасть. В бездну, состоящую из пыли и самобичевания. Ты без этого никто Бён Бэкхён. Единица, умноженная на ноль. Ты без боли и всепоглощающего мрака — никто. Ты без постоянного чувства голода и осознания своей ничтожности — не человек, так, жалкая пародия. Ты жалкий. Когда долго всматриваешься в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя, и тогда начинается понимание своей ненужности, переоценка своей важности, бесконечные загоны и самоуничтожение. Это всегда работает именно так. Никак иначе. Бэкхён знает это, как никто другой, потому что бездна неустанно смотрит на него, чтобы не потерять из виду, чтобы не позволить сбежать от себя. Его личная бездна. Его собственный седьмой круг ада. Последний. — Все когда-нибудь умирают, да, — выдыхает Чанёль, хватаясь рукой за чужие тонкие и до жути холодные пальцы, — я понимаю. Я знаю, что нет ничего вечного. Но я прошу тебя, умоляю, пообещай мне, — он делает короткую паузу на такой нужный сейчас глоток воздуха, потому что впервые в жизни о чем-то просит. — Пообещай мне, что никогда не уйдешь раньше, чем положено. Пообещай бороться до самого конца, ладно? — Он смотрит умоляюще, так, как никогда до этого момента не смотрел. Сжимает пальцы Бэкхёна в своей руке, пытаясь согреть их, а тот лишь едва заметно улыбается и произносит: — Я не могу обещать того, что не могу сделать. — И сжимает чужую руку в ответ. Так сильно, насколько хватает сил. — Тогда пообещай, что дашь мне знать, если все станет слишком плохо, — говорит совсем не думая, будто заранее подготовил все слова, чтобы не забыть в нужный момент, — чтобы у меня был шанс спасти тебя. — Хорошо, — соглашается Бэкхён, глотая вязкую слюну, которая мучительно медленно спускается вниз по пищеводу. — Я обещаю. Чанёль по привычке задирает рукав чужой рубашки, чтобы убедиться, что все в норме, но ток крови замедляется, когда он видит несколько свежих полос на тонком запястье. Его мелко трясет, а в голове проскальзывает тысяча и один вопрос, но он молчит. Не произносит ни слова. Просто прикасается к синяку на скуле дрожащей рукой со сбитыми в кровь костяшками и медленно проводит вниз. Кожа на лице Бэкхёна мягкая, но холодная, будто он на девяносто три процента состоит из льда. И только семь процентов отведено на бесконечную мясорубку из чувств. Такой себе вечный двигатель. Запрограммированный на самоуничтожение организм. Бэкхён дефектный. Он знает. Но тепло рук Чанёля заставляет его чувствовать себя до чертиков живым. Он смотрит в почти чёрные зрачки Пака и видит там отражение себя и серого неба. Никакой жалости, подозрения, недоверия. Только он и небо. И, наверное, это — самое правильное из всего, что когда-либо случалось с Бэком. Самое правильное из всего, что он когда-либо чувствовал. И он с радостью променял бы всю свою ничтожную жизнь на то, чтобы этот момент стал вечностью. Чтобы бездна перестала смотреть, а Чанёль остался рядом. Но Бэкхён не доверяет мыслям в своей голове, не доверяет тому, что бьется в развороченной в мясо грудине. Не верит. Не хочет. Отводит взгляд и смотрит в ту же, уже такую родную, бездну собственного отчаянья. — Поцелуй меня, — вырывается само по себе. Без разрешения. Тихий шепот, унесённый холодными порывами ветра. Тайное вдруг становится явным. Но Чанёль слышит. И он совсем не хочет думать о мотивах, об абсурдности ситуации, о том, что они друзья. Не хочет и не думает. Обхватывает чужое до невозможности холодное лицо и легко прикасается теплыми губами к губам Бэкхёна. Холодный, как льдинка. Сухая кожа на его губах лопается и Чанёль чувствует противный привкус крови, но не отстраняется. Целует нарочно медленно и тягуче. Сминает чужие губы нежно. И Бэкхён отвечает. Цепляется тонкими пальцами за его куртку и придвигается ближе, чтобы почувствовать чужое тепло. И, если «вечно» существует, то Бэкхён знает его на вкус. И, если существует рай, то Бэкхён знает, где его спрятали. — Оставь меня наедине, — просит следом, отстраняясь от Пака, как от прокажённого. В его глазах чистое непонимание, в голове Бэка — чистый мрак. Почти осязаемый. — Ты будешь в порядке? — Да, — улыбается своей самой яркой улыбкой, — я обещаю. И Чанёль уходит. Его долго догоняет эхо его шагов и только что оставленный на губах поцелуй. Бэкхён сидит на том же месте и чувствует, как чёрная дыра в грудине подступает к горлу тошнотворным комом. Вспоминает, что было до того, как пришел Пак. Как смотрел вниз и думал, что готов. Он и правда готов, просто хотел пожить немного рядом с ним. Как опустился на бетон, услышав эхо шагов за десять секунд до того, как он появился на крыше. Душит. Его душит воздух, а еще одной сигареты в пачке не обнаружилось. Мясорубка работает на полную мощность, и он задыхается. Глаза, обтянутые сеткой лопнувших капилляров, затягивает мутным слоем слез. Бэкхёну стыдно. До ужаса стыдно, потому что он знает для чего пришел сюда изначально. Сердечная мышца грохочет прямо между полушариями мозга, и он хрипит что-то неразборчивое. По позвоночнику мигом разрастается черная плесень. Шумит в ушах. И он не слышит ничего, кроме хлопнувшей внизу двери. Чанёль портит. Чанёль всегда все портит. Бэкхён вспоминает последние два года своей жизни и улыбается. Точно так же, как несколько минут назад улыбался Паку. Широко и довольно. Искренне. Смотрит вниз, а потом снова вдаль. На черную фенечку на руке и впервые в жизни чувствует себя невыносимо счастливым. Достает из кармана почти разряженный телефон и пишет короткое сообщение. Пора. Твое солнце погасло Бэкхён. 07:14 «Я устал. Это конец.» И Чанёль отбрасывает телефон куда-то в сторону вместе с ключами от байка. Что есть сил бежит по ступенькам вверх, не обращая внимания на кашель и боль в легких. Бежит и пытается прогнать пелену с глаз, но по щекам срываются слезы. В голове только «лишь бы успеть, я только хочу спеть, подожди меня Бэкхён, не делай этого». Телефон на асфальте загорается, показывая оповещение о сообщении. 07:16 «Я люблю тебя» Чанёль на секунду останавливается на шестнадцатом, потому что в глазах темнеет, а ноги сводит судоргой. Пытается отдышаться, чтобы добежать до двадцать второго. Промаргивается несколько раз, ступает на первую ступеньку очередного лесничного пролета и видит летящее вниз тело, укутанное в теплую байковую клетчатую рубашку. Ты не успел Пак Чанёль. Я тоже люблю тебя. Я тебя тоже.