О падениях, сигаретах и осечках

      Он выглядит не на шутку возмужавшим, цельным и каменным, как надежный бастион.       За таким бы скрыться, прижимаясь щекой сзади, попросить спрятать ото всех, но ей только и остаётся, что засунуть подобные просьбы подальше и циклично кусать нижнюю губу, когда крепкая левая рука чуть подцепляет низ тёмного кардигана, а правая расстёгивает одну-единственную пуговицу, глухо выскользнувшую из плотной петли.       Щелчок — и это прямое попадание последней стрелы в чужую цель.       То, что нужно сейчас им обоим спустя столько лет.       … Фёдоров ненавидит подобные мероприятия (ведь сегодня придётся выйти на эту ненавистную сцену!), этот сальный бутафорный лоск, многотысячную орущую публику и ослепляющие софиты, но внезапное Настино sms переключает в нём какой-то давно забытый потёртый рычаг. Хотелось бы грубо дёрнуть его назад и забыть ещё на двенадцать лет, не вспоминать того, что всегда хотелось забыть, но он едет туда, пользуясь оправданием скучного вечера в загазованной столице, пропитанной дешёвым кофе и грязными антрацитовыми лужами, и почти лоб в лоб сталкивается с ней в переполненной гримёрке.       Знакомый ракурс, фокус и цвет глаз, чуть прикрытых рваной светлой чёлкой.       И дыхание у него теперь тоже рваное.       Настина улыбка всё такая же, и её объятия те же, хотя они, как он искренне считал, уже давно не те. Всё в них до простоты инородное и чужое. Не из этой Вселенной.       Но приходится убирать руку с изящной талии, выплёвывая из себя сухое (или нервное?) «Я ненадолго», выйти к служебке и закурить, хотя он курил пятнадцать минут назад за рулём. Застиранное едкой белизной дырявое покрывало неба заставляет щуриться и безысходно смотреть себе под ноги. Даже это дурацкое небо похоже на то, что у них было когда-то.       Несбывшиеся планы. Избитые собственными кулаками надежды. Болезненные приступы любви.       А он — никотиновый слабак. Трусоватый придурок с идеально гладковыбритым лицом, которое (он уже даже не думает «если», блять, совсем не пытается!) к концу шоу покроется знакомыми горячими поцелуями.       Встречи с ней напоминают зал ожидания (хотелось бы добавить «на приём к психотерапевту», но это на секунду кажется перебором, мать его). Ты больше нервничаешь и дрожишь, сидя на неудобной скамье, размышляя над тем, что тебе откажут за этой массивной дубовой дверью. Поставят ли диагноз сразу или просто соврут, что ты здоровее всех.       Фальш. Упавшее в глухую дыру бесцельно потраченное время. Нулевой результат. Никаких выводов.       А ведь прошло целых двенадцать лет. Она почти не изменилась, — такая же до дурноты красивая и весёлая, пахнущая лёгким цитрусом, ванилью и детской непосредственностью. А изменился ли он сам? И жил ли он вообще этот срок тем новым человеком, которого так долго лепил внутри себя с самого начала шершавыми руками?       Оболочка такая новая, стальная и крепкая, а что у тебя внутри, чувак? Такой же мудак и ублюдок с колкой щетиной и издевательским похуизмом в карих глазах, когда-то оставивший её одну на смятых простынях и закрывший за собой дверь без какого-либо намёка на последнее «Прости»? Или адекватный человек, научившийся на своих же ошибках не творить хуйни и сделавший всё, чтобы начать жить по-другому?       Жизнь-то другая, насыщенная, интересная. Свой проект, кино, путешествия. Всё, как и мечтал.       А внутри — не дыра ли с размером в пулю от ружья? Ковырнёшь — станет больше в два раза.       Как и та экзистенциальная поебень, которую ты так красочно накручивал по дороге сюда.       Грусть перманентно хуже самой жестокой смерти. Печаль хуже забвения и стирания чего-то ценного в пыль.       Настя настигает его в коридоре возле неизвестной подсобки и шуткой просит остановиться. Они не разговаривали, кажется, целую вечность, и ему бы столько же не слышать её шёлкового голоса и звонкого смеха, который ни капли не изменился, но он прислоняется к стене, смотрит на неё и пытается понять, в какую сторону его тянет невидимым грузом. Она кривит губы, спокойно и монотонно рассказывает о Славнове, о том, что они давно взяли паузу, а Фёдоров резво, стирая руки в кровь, копает себя изнутри сломанной лопатой и пытается упереться в причину, которая бы смогла его оправдать.       Это, наверно, даже не пресловутая ревность. И не ярое желание занять чьё-то место — пытался уже, вышла полная чушь. Что-то просто качает его на волнах непредсказуемости и поднимает на безымянную высоту, с которой легко упасть и разбиться вдребезги.       Упасть и сдохнуть, чтобы возродиться заново? Или просто уже совсем не существовать?       Поэтому он медлит лишь секунду, а потом зарывается рукой в длинные волосы и целует так сумбурно, широко и грязно, что Настя даже успевает выдавить из себя безобидный смешок. Он понимает, что она, кажется, этого и ждала, только сердце всё равно бухает где-то на стенках глотки, и жажда довести дело до конца затопляет разум холодной арктической волной.       Только у них всё равно не любовь. У них не будет, как в бульварном низкосортном чтиве; у них не будет так, как они пытались ещё тогда, и этот до позорного пота тесный фроттаж между полутёмными лестничными пролётами не будет даже пародией на ту постельную сцену, которую видела давным-давно вся страна.       Настя как та выкуренная мятая сигарета, которую он десять минут назад даже не осилил — использованная и никому не нужная. И Фёдоров ей тоже, по сути, не так уж и сильно нужен.       Никто не научил их ставить жирную точку в конце страницы их старого многотомника. Но с каждым выверенным движением собственных пальцев под чёрным кружевом белья он почему-то верит, что у него хватит на это сил. И ёбаного мужества.       Она дышит судорожно и тихо, почти не стонет, но потрясающе красиво дёргается с каждым глубоким толчком пальцев. Такая же упрямо-сдержанная, но до блевоты сладкая, несмотря на то, что вкус её кожи непривычно горчит на языке. В чуть свободных штанах тесно до трясучки и голодного рыка, Настя кладёт руку поверх ткани на член и слаженно двигает ладонью вверх-вниз, не разрывая поцелуя и зная, что ему этого почему-то будет достаточно.       Привык к малому. К деталям и мелочам.       Ей хочется думать, что с ним реально ничего не страшно. Что с ним можно попробовать завязать серьёзные отношения, семью, заиметь чёртову общую квартиру, провались она в пропасть.       Но спустя двенадцать грёбаных лет она для него — никто, чтобы нагло просить подобное.       От этого должно быть гадко, мерзко и до блевоты противно, но они спокойно улыбаются на камеру через полчаса и обнимаются, почти не смотря друг другу в глаза. Нейтральны к происходящему оба, как Швейцария, чёрт бы её побрал.       Никаких истерик, скомканной неловкости и сброшенных после полуночи звонков.       Щелчок — и это на сей раз самая правильная осечка в их запутанной жизни.