Хорошо представленьице

— Ну как, отец? Еще? В раскосых глазах сверкает дерзкая насмешка. Недолго. Тут же смазывается судорожным шипением, срывающимся с обветренных губ, когда Радикс грубо насаживает Вира на себя по одному лишь короткому кивку Аше, не давая привыкнуть после щепоти пальцев. Да, сын, еще. Вверх. Радикс крепко придерживает бедра, почти выходя, и, не давая закрыться, с размаху — вниз, как на кол. Покусанные губы Вира снова кровят. Острые коленки беспомощно елозят по крошеву кладки местечкового амфитеатра. Сегодня на сцене — действующий генерал и Архонт Шпилей Вир, братья-скаловержцы Радикс и Каэдис Железноры — как главные действующие лица, и он — дряхлый отец и жалкий импотент, Архонт Войны Грэйвен Аше собственной персоной — скорее, в качестве зрителя. Только в отличие от других, случайных зрителей — дозорных, расположившихся выше, на ярусах мраморных ступеней, — у него есть преимущество, позволяющее стать полноправным участником представления. Он хранит своего Вира, как Скованный Клятвой. И вся эта постановка — для них двоих. Аше точно знает, когда обождать и не трогать, а когда — ласкать загоревшее скуластое лицо ладонями и выцеловывать боль. Вир прихватывает его зубами и путается в усах и бороде, сплевывает и снова прихватывает, жадно высасывает, пьет его слюну, будто они под палящим солнцем, а не в опускающейся прохладе лиловых сумерек. Братья следуют примеру своих генералов как уставной команде. С прикрытыми глазами Аше не видно, только слышно: влажные засосы, всхлипы и спешные хлюпающие шлепки. Сейчас подходящий момент поделиться планом действий: — Возьмете его вдвоем. — Будет. Исполнено! Предвкушение и страх каплями пота проступают на хребте Вира. Аше не надо указывать: оторвавшиеся друг от друга братья сами слизывают их, нагоняя мурашки на тощее, все еще юношеское тело. Они не переспрашивают: «Точно ли?» — хотя именно такой приказ слышат впервые. Но после прошлых, вроде начертания сигилов ледяной хватки на сосках и плечах Архонта Шпилей (локоть назад, еще в Железном очаге, когда все началось) или каменной кожи на кулаке Радикса, целиком вошедшем под срывающиеся вопли в горячую сопротивляющуюся плоть (при дворе Суда Города-Бастарда, где они знатно перепачкали подушки), — знают: точно. А еще знают, кто на самом деле отдает подобные приказы, привнося немыслимых извращений в старую-добрую оргию, а кто — просто их повторяет, следуя договоренности. Пока не взялись исполнять, Аше поднимает Вира легко, как тюк пуха, чтобы положить животом поперек своих бедер. — Шире. Плотно сведенные ноги немедленно разъезжаются, оставляя кровавый след на камнях. Со стертых коленок. Сейчас, сейчас затянутся. Сколько понадобится масла и подготовки, чтобы в него вошли двое: те, что смотрят, как его крупные пальцы ввинчиваются в оход с усилием, один за другим, под приглушенное мычание, те, чьи херы сжаты сейчас в кулаке Каэдиса и скользят друг о друга, как будут сжаты и скользить потом в его Вире? Стоит Аше кивнуть, и Радикс оттаскивает Вира, утыкает лбом в голенище его сапога — туда, где написано имя погибшего сына, Бренникса. Горечь неуместных воспоминаний перебивает крик, эхом разносящийся по орхестре. В его живом сыне теснятся и долбятся в два хера, и поначалу это больно, как прижигать огнем рану. Паршиво растянул. Уже неважно. Проходит время, и в животе разливается чувство сладкого удовлетворения, отчетливого и яркого на фоне пытки и вопреки ей. Братьям никак не найти один ритм, неудобно, а может, так, со спины, им не нравится. Радикс выходит с противным звуком первым, бурчит Каэдису: «Ложись», — и сам откидывается в другую сторону, укладывает бедра поверх бедер брата. Вир так и стоит на коленях, отклячив зад. Придется им помочь: подхватить и усадить разом на два хера. На этот раз они входят легко, и Вир даже не орет, воет только и цепляется за звенья кольчуги Аше, и глядит глаза в глаза, прикусывая и без того пожеванную губу. Давай, мой мальчик, вверх-вниз, вверх-вниз. Давай, поскачи сам. А мне полюбоваться на тебя хочется, похабно растянутого и вздернутого. Аше знает, Виру надо именно так: по предсказуемому, им же и придуманному сценарию, чтобы не страдала гордость; по его, Аше, команде, чтобы — хоть ненадолго — не думать; издевательски-жестко, чтобы выбить остатки липкого страха и мертвой вины; перемежая нежностью, чтобы чувствовать себя нужным. Еще надо, чтобы Аше кончал вместе с ним, и не объяснишь, что это не столь даже невозможно нынче, сколь неважно для самого Аше. Но Вир старается и придумывает все новые способы сделать их маленькую игру задорнее. Может, и получится. Но не в этот раз. Виру не нужны прикосновения, довольно и ощущения переполненности, чтобы окропить спермой живот и сцену. Это остро. Приятно. И снова недостаточно. Эхо его стонов продолжает гулять, когда к нему присоединяются голоса братьев, заполняющих своим горячим семенем. Вир, вцепившись в свои плечи ногтями, поднимается сам и подходит на подкашивающихся ногах к сидящему поодаль на поваленной колонне Аше. — Ну как ты, отец? Почти, нет? — Почти, — соглашается Аше. Оба знают — снова врет. Вместо пояснений — сажает к себе на колени. — Из меня течет. Замараешься. — Замараюсь — так постираю. Велика беда. Они снова целуются, на этот раз без жажды и без жадности, мягко и коротко. После Вир вскидывает голову и кричит в опустившуюся неглубокую темноту: — Хорошо представленьице? У него такой тон, что Аше ждет давно забытого обращения: «шкуры ссаные», но его, удивительное дело, не следует. Сверху раздаются редкие раскатистые хлопки. Кто-то даже свистит. Вир заливисто хохочет, прячет лицо в плече Аше, и тот чувствует, как в груди раскручиваются и до поры расползаются чужие (или уже его?) спутавшиеся ядовитым клубком змеи. Это главное. А с остальным, как-никак, разберутся.