все мы смертны

Малик просыпается, и первое, что он слышит — шорох песка. Он не открывает глаза. Он не показывает, что проснулся. Здесь жарко и пахнет раскаленным камнем, и что-то тяжелое окутывает его, мешает двигаться; Малик, впрочем, не пытается. Что-то тяжелое прижимает его к земле и не дает дышать, сухой воздух обжигает ноздри; где я, думает Малик, что произошло, думает Малик, почему я не помню, почему я ничего не помню, и страх накатывает на него тяжелой, душной волной. Малик распахивает глаза раньше, чем успевает об этом подумать. Сначала он видит потолок — серый, каменный, знакомый до последней трещины, — затем, повернув голову, упирается взглядом в занавесь, плотную и тяжелую, выцветшую на солнце. Малик не чувствует ветра, но ткань шевелится. Малик пытается приподняться на локтях, но что-то не дает ему. Впереди, далеко за его ступнями, он видит окно, но не может разглядеть ни неба, ни земли — только мучительную белизну, обжигающую глаза. Малик хватает воздух ртом и чувствует, как жар проходится по его горлу, немилосердный и колючий. Он не замечает, когда опустил голову; горячая простыня липнет к его щеке, и ему жарко, как же жарко, почему, что-то не так, он опускает взгляд и видит занесенный почти белым песком каменный пол. Эй, хрипит Малик и не слышит своего голоса, эй; есть здесь кто-нибудь, эй, сюда (его горло вспыхивает, его язык сух и неповоротлив и охвачен огнем пламя льется в глотку в грудь он кричит и не слышит себя он пытается встать но не выходит не выходит жар прикасается к его векам к его глазам занавеси сотканы из дыма занавеси текут вверх и вниз он зажмуривается но видит только пылающую белизну так больно так больно) на лоб опускается что-то влажное, что-то благословенно прохладное, но Малик не открывает глаз. Чужой голос звучит совсем рядом, но Малик не может разобрать слова, только тон, успокаивающий и немного ворчливый, и Малик погружается в него, как в воду. Разлившаяся Оронт шипит, пенится и грохочет, мешает спать по ночам; Альтаиру тринадцать, и он любопытней любой кошки. Альтаир подбивает еще-не-братьев спуститься к воде тайком от старших, и Малику бы отговорить его или рассказать наставникам, но... но. Малик не отговаривает. Малик не рассказывает. Малик спускается к воде вместе с остальными. Поток грохочет в шаге от его босых ног, и долгие минуты он не может отвести от реки взгляда. Совсем рядом Альтаир смеется и что-то говорит, но Малик не может понять ни слова; он поворачивается, чтобы взглянуть Альтаиру в лицо как раз вовремя, чтобы увидеть неловкий взмах руками и недоумение в чужих глазах. Альтаир уходит под воду молча, практически беззвучно. Малику двенадцать, и он старается быть лучшим, не разочаровывать наставников, не подвести отца. Малик пытается быть по-взрослому рассудительным. Малик кричит, чтобы кто-нибудь привел взрослых, и бросается в мутные, пенящиеся воды Оронт следом за Альтаиром. В следующий раз он просыпается от ливня. Дождь хлещет через распахнутые окна, заливает пол, заливает его кровать; Малик пытается поднять руку, смахнуть капли с лица, но не может. Холодно. Холодно, повторяет он вслух, но не слышит себя. Тело кажется слишком тяжелым, невыносимо тяжелым; Малик знает, что не сможет встать, но все равно пытается и пытается и пытается, пока левая рука не вспыхивает болью чуть ниже локтя. Малик падает на спину скорее от неожиданности, чем от боли, Малик закрывает глаза, ровно и тихо дышит через нос, пытаясь успокоиться; холод обволакивает его, окутывает непроницаемой пеленой, забирается под кожу. Кажется, будто его голова набита войлоком. Может, поэтому так сложно думать. Он заставляет себя перевернуться на левый бок, поджать колени к груди — становится немного теплее, и он замирает так, слушая дождь и не шевелясь. Пахнет мокрой землей и почему-то молоком, и это напоминает ему о детстве. Малик не замечает, когда заканчивается ливень. Малик не замечает, когда открывает глаза. Уже темно, и поначалу все, что он видит — трепещущий совсем рядом огонек свечи, только протяни руку; Малик пытается, но что-то все еще придавливает его к постели, мягко и уверенно. Почему-то сейчас ему не хочется сопротивляться. Почему-то сейчас он чувствует себя дома. Он не сразу понимает, что его голова лежит на чьих-то коленях, но это не пугает его. Пахнет медом и молоком — так сильно, так знакомо; чужие пальцы перебирают его волосы, чужой голос напевает что-то без слов, и Малик, поддавшись порыву, поворачивает голову. У его матери нет лица, но это ничего. Малик все равно его не помнит. У его мамы тонкие ласковые руки, и чуткие пальцы, и нежный голос; Малику пять, и иногда он еще засыпает на ее коленях. Его мама пахнет молоком и медом, его мама поет колыбельные и рассказывает сказки, и Малик любит ее всем сердцем, даже не зная, что такое "любовь". Скоро у тебя будет брат, говорит мама и гладит себя по животу, большому и круглому; Малик не очень понимает, что это значит, но не задумывается об этом. Однажды ночью он просыпается от чужого плача и криков и не понимает, что происходит. Он просыпается от чужого взгляда, внимательного и острого; вздрагивает, распахнув глаза, и рывком садится — вернее, почти садится. Чужая ладонь прижимается к его груди, надавливает мягко и настойчиво, заставляя лечь обратно, и Малик слушается, потому что на этой руке не хватает одного пальца. — Салим, — выдыхает он, глядя в чужое лицо — черные глаза, смуглая кожа, черная борода. — Где... — Ты в Масиафе, — Салим перебивает его. — В безопасности. Если не умрешь от ран, так что не шевелись. Память ворочается в его голове, страшная и неподъемная. Малик открывает было рот, но тут же закрывает его снова; несущийся вскачь конь, впившаяся в живот передняя лука, мелькающая перед глазами грива, намертво сжавшая что-то ладонь, только не упасть, только бы не упасть, не выронить, не потерять сознание, в Масиаф, нужно в Масиаф перед глазами все плывет. Салим смотрит на него со странным сочувствием и, кажется, что-то говорит, но Малик ничего не слышит, Малик не может разобрать слова, Малик погружается в грязно-серую муть. Серые стены крепости, серые капюшоны стражи, серая шкура взмыленного и усталого коня; Малик сползает с него и едва не падает, Малик хлопает ближайшего стража по плечу — иди со мной, помоги мне, понеси это, — и пережимает рану будто сведенной судорогой рукой. Самодельный жгут ослаб и уже не помогает, Малик с трудом держится на ногах, но идет и идет и идет по кажущимся бесконечными лестницам, мимо братьев и стражи, вверх, вверх, к Учителю, рассказать, предупредить, и спотыкается, услышав знакомый голос. Они мертвы, говорит Альтаир, и ярость поднимается в груди Малика вперемешку с глухой, черной ненавистью. Малик просыпается, когда его постель прогибается под чужим весом. — Эй, — говорит Кадар и треплет его за плечо. — Эй. Проснись, брат. Веки кажутся неподъемными, будто налитыми свинцом. Малик гортанно ворчит, как разбуженный пес, и отворачивается: — Уходи. Дай человеку поспать. Кадар смеется, и от этого звука грудь Малика отчего-то вспыхивает болью. Что-то не так, думает он; что-то не так, но что? — Выспишься еще, — говорит Кадар. — Давай, открывай глаза. Малик не знает, почему слушается. Форма Кадара залита кровью, на груди и животе зияют дыры — почти черные, влажно поблескивающие; Малик сжимает зубы, чтобы не вскрикнуть, Кадар смотрит на него испуганно и непонимающе. Что случилось, говорит он, и его голос превращается в знакомый неразборчивый гул, Малик, что случилось, почему у тебя такой взгляд, Малик закрывает глаза, а когда открывает их снова, Кадара уже нет — только песок на одеяле, поблескивающий в дневном свете. Песок на одеяле, песок на простынях, песок на его коже и под ней; Малик сглатывает, облизывает неожиданно пересохшие губы и закрывает глаза, вслушиваясь в свист надвигающейся песчаной бури. (где-то далеко кричит орел, высоко и пронзительно, и Малик падает падает падает и жар захлестывает его с головой) Это может показаться смешным, но Малик боится высоты. Конечно же, никто не знает. Он не смотрит вниз на тренировках, он не подходит к обрыву, он работает над своим лицом и дыханием, он никому не рассказывает: последнее, чего Малик хочет — опозорить отца и огорчить Наставника. Так странно. Он не боится боли, он не боится ран и смерти, но от одной мысли о Прыжке Веры начинают дрожать колени, и сердце колотится где-то в горле; ночь за ночью Малик подходит к окну и смотрит наружу (вниз), вцепившись в стену белыми от напряжения пальцами, пока не начинает кружиться голова и подкашиваться ноги, но это не помогает. Поэтому однажды ночью он выбирается на стену. Яркая полная луна превращает мир в смазанную черно-белую картину, вокруг тихо и пусто — у него есть еще немного времени, пока не вернется стража; он забирается на перила и глубоко вдыхает, глядя вниз, на одинокий стог сена. Старшие говорили, здесь они будут тренироваться, но Малик не уверен, что верит им. Еще он не уверен, что сможет прыгнуть днем, под чужими взглядами — оценивающими, любопытными, безразличными; Малик закрывает глаза, а потом падает. Сначала он чувствует удар. Затем — облегчение, такое сильное, что Малик почти путает его со счастьем и закусывает щеку изнутри, чтобы не рассмеяться вслух; я прыгнул, думает он, я прыгнул и выжил, в этом нет ничего страшного, я смогу сделать это еще раз. А потом приходит боль. Малик сжимает зубы, чтобы не закричать; перед глазами все плывет, и он зажмуривается снова. Это ничего, думает он, это ерунда, я полежу еще немного и пойду к себе, наверное, просто ушиб; он вдыхает, потом выдыхает, потом еще раз и еще. Больно даже думать о том, чтобы пошевелить ногой. Скоро придет стража, его заметят и отведут к Наставнику, ему придется объясниться; Малик тяжело сглатывает и поворачивает голову, устав смотреть на небо, и встречается взглядом с Альтаиром. Альтаир сидит у стены напротив и смотрит ему в глаза. Его одежда промокла насквозь, на его коленях вода; вода стекает по стенам, собирается на полу, поднимается все выше и выше. Мокрое одеяло давит Малику на грудь так, что сложно дышать. Что ты здесь делаешь, хрипит он и не слышит собственный голос, что ты здесь делаешь; Альтаир смотрит на него и молчит. Вода поднимается. Полы чужих белых одежд шевелятся в глубине, как водоросли; Малику сложно думать, и каждый вдох оседает в его груди холодной моросью. Он будто тонет. Он не может пошевелиться, он не может позвать на помощь; он пытается спихнуть это проклятое одеяло, но тщетно. Когда он поднимает взгляд в следующий раз, Альтаир кажется бледным — будто он мертв, будто жизнь вытекла из него вместе с кровью, вся, до последней капли, — и на долгое, долгое мгновение Малик чувствует удовлетворение. Темное, холодное — это было справедливо, это было правильно, он должен умереть так, как умер Кадар; но потом Альтаир поворачивает голову. У него птичьи, пронзительно-желтые глаза. Птичьи глаза, птичьи перья, птичьи крылья; орлы и соколы кружат над Масиафом, и Малик парит вместе с ними. Летнее солнце обжигает спину, тело кажется легче пуха, ветер бьет в лицо; люди внизу собирают пшеницу, пасут коров, купают коней, набирают воду в колодце, разговаривают, бродят бесцельно и бессмысленно, упражняются с мечами, горят, горят, горят, горят. Масиаф пылает, и Малик видит — тела, небрежно брошенные одно на другое, безликие захватчики с обнаженным оружием и крестами на броне. Белое стало черным и красным; даже отсюда Малик видит знакомые лица — Салим, Аббас, Кахир, Масгуд, отец, Кадар, Альтаир, Аль-Муалим. Огонь поднимается выше стен, обжигает само небо; Малик кричит, но из горла вырывается только орлиный клекот — одинокий, тонущий в вое ветра. Вокруг него орлы и соколы охотятся на голубей. Голуби взлетают из ладоней Наставника — один, другой, третий, целая стая; блеск сизого оперения, глупые черные глаза. Ты отправляешься в Дамаск, говорит Наставник, ты направляешься в Акру, ты направляешься в Иерусалим; Малик кивает. Наставник открывает клетки. — ...ишком ...го! Он уми...! Малик пытается открыть глаза и не сразу понимает, что они открыты, что солнце бьет ему в лицо; он моргает (и моргает, и моргает), но не видит ничего, кроме ослепительного света. — ...авник нас ...ет! ...ись! Кто-то прикасается к нему сильными жесткими пальцами, бесцеремонно сдергивает одеяло, перетягивает жгутом руку выше локтя; кто-то вскрикивает словно бы в отдалении, хрипло и отчаянно, и Малик не сразу узнает свой голос. Альтаир толкает его плечом, проходя мимо, и Малик сжимает челюсти. В другой раз он догнал бы его, в другой раз он спросил бы, что это было, и они непременно бы подрались; но они на тренировочной площадке, Альтаир лениво помахивает затупленным тренировочным мечом, перекатываясь с ноги на ногу, и... В общем, да. Они подерутся. Альтаир всегда нападает первым. Он яростен и нетерпелив, но вместе с тем безрассуден, и Малик знает его — его привычки, его движения, его обманные маневры; это не первый их бой, не десятый и, наверное, даже не пятидесятый. Малик давно сбился бы со счета, даже если бы в самом деле считал. Малик уворачивается, и отскакивает в сторону, и блокирует чужие удары; Альтаир скалится дико и немного безумно, глядя ему в глаза, но Малик не торопится. Малик ждет. И когда Альтаир открывается для удара, Малик пользуется этим. Раны на голове всегда кровоточат сильнее положенного. Альтаир все еще скалится, но удивленно, словно обескураженно; зубы у него теперь красные от крови, и губы, и подбородок тоже, и Малик смотрит на него в таком же удивлении, опустив меч. Он не ожидал, что в самом деле может его ранить. Он не знал, что... Отбросив меч, Альтаир бросается вперед со сдавленным рыком (Малик знает этот звук; это боль), и Малик не успевает увернуться или защититься. Они падают вместе. Альтаир прижимает его к земле — сильное тело, крепкая хватка, окровавленное лицо; кровь капает с его подбородка Малику на щеку, и он все еще щерится, как раненое животное. Малик пытается оттолкнуть его, сбросить с себя, но не получается; Альтаир не бьет его, но и не отпускает, только смотрит и смотрит и смотрит. Малик вдыхает поднятый безуспешной борьбой песок и заходится в кашле, отвернувшись, прижавшись щекой к чему-то влажному и липкому — и замирает, потому что на тренировочной площадке никогда не было песка, и он помнит этот день, и все было не так; да, он ранил Альтаира, да, Альтаир повалил его, но потом они наставили друг другу с десяток синяков прежде, чем их разняли, и не разговаривали еще месяц. Альтаир никогда не держал его вот так, до боли впившись в левую руку чуть выше локтя; этого не было не было не было Малик поворачивает голову. Кадар прижимает его к земле, скалится все с той же болью — как раненый близким другом, как преданный; у Кадара нет глаз, у Кадара распахнут в немом крике рот, у Кадара грудь и живот покрыты черной, запекшейся кровью, и Малик слышит — ты убил меня, ты убил меня, ты убил меня ты убил меня ты убил меня ты убил меня (нет, хрипит Малик, нет) ты не смог меня защитить ты не смог прикрыть мне спину ты виноват во всем этом я мертв из-за тебя из-за тебя из-за тебя (рука ниже локтя вспыхивает болью, словно огнем, и Малик кричит) (из глаз и рта Кадара непрерывным потоком струится песок — как вода или кровь или слезы; Малику сложно дышать, песок забивается в горло и нос, и он кашляет, кашляет, кашляет, и Кадар смотрит на него пустыми черными глазницами) и теперь ты умрешь тоже (Малику холодно; Малик знает, что Кадар прав) Малик погружается в холод, как в воду. Тело немеет, кажется тяжелым и непослушным, и что-то до сих пор держит его, не давая пошевелиться; перед глазами только густой серый туман. Дышать тяжело. Думать тоже. Я умираю, думает Малик, но почему-то не боится; я умираю, потому что подвел его. (я умираю, потому что Альтаир подвел нас) От этой мысли что-то глубоко внутри него вспыхивает — яркое и острое, как ярость, тяжелое, как ненависть; я умираю, думает он, а Альтаир остается жить, и его голову заполняет непроглядная чернота.

***

Когда Малик просыпается, первое, что он видит — солнце. Яркое и беспощадное, оно рвется в окна, бьет ему в глаза; с глухим недовольным ворчанием он поднимает руку, заслоняясь локтем, и тут же вздрагивает. В голову будто воткнули нож — острая в своей неожиданности боль заставляет его зажмуриться, — и он чувствует себя не сильнее котенка. Что произошло, думает он. Что случилось, думает он. Воспоминания подернуты дымкой. Вот они в храме, вот Альтаир нападает на Робера де Сабле в открытую, вот Кадар умирает (Малик крепко сжимает челюсти), вот Малик прорывается наверх и чудом уносит сокровище с собой, в Масиаф — израненный, истекающий кровью; что было потом? — Не шевелись, — просит знакомый голос, и Малик вздрагивает снова — как он не заметил, что рядом кто-то есть? — Ты еще слишком слаб. Салим, думает Малик, и еще — я в Масиафе, и еще — кажется, это уже было. — Что произошло? — спрашивает он тихо, и Салим вздыхает. — Плохая рана. Ты умирал, обычные средства не помогали, и... Он пожимает плечами, и от этого движения, обыденного и спокойного, Малика пробирает ужасом. Этого не могло быть, нет, нет, этого не могло произойти; он торопливо стаскивает с себя одеяло, почти путаясь в нем, и замирает. Нет, думает он. Нет. Салим кладет ладонь ему на плечо. Следующие несколько дней он почти не двигается. Салим не разрешает ему вставать — что-то там о потере крови; Малика это ни капли не волнует, но он подчиняется все равно. Все, что он может делать — лежать и смотреть на небо через окно. И думать, само собой, но об этом он скорее жалеет. Разумеется, он больше не будет фидаином, и при одной мысли об этом что-то внутри него взрывается алым. Он служил Наставнику всю свою жизнь, но больше не сможет, потому что Альтаир, этот сын шакала и мертвой ослицы, поставил себя выше правил; ему хочется кричать, ему хочется найти Альтаира и убить его, медленно и мучительно, но он лежит тихо и неподвижно. Он ассасин, пока ему не сказали обратного, а ассасины скрывают свои эмоции и свои слабости; а эта ярость определенно одна из них. (он ассасин без клинка, убийца без орудия, брат без брата; он пытается не думать об этом, но мысли — все, что у него есть) На исходе третьего дня к нему, все еще слишком слабому, приходит Наставник. — Лежи, — говорит он, когда Малик пытается подняться. — Послушай меня, Малик аль-Саиф: ты выполнил задание, когда другие не смогли, и привез сокровище в Масиаф. Мне нет дела, что ты потерял руку; так даже лучше. Что лучше, хочет спросить Малик (гнев клокочет в его груди); Наставник смотрит ему в глаза спокойно и понимающе, и неожиданно Малику становится стыдно. — В Иерусалиме несколько дней назад погиб рафик, — говорит Наставник, — а бюро не должно пустовать. Ты сам понимаешь, что это значит. Отдыхай, Малик; скоро ты отправишься в Иерусалим. Он уезжает из Масиафа, как только может стоять на ногах. Салим возвращает ему старые одежды, отстиранные от грязи и крови, помогает застегнуть пояс и подает оружие — мечи, длинный и короткий, потом метательные ножи; замешкавшись, протягивает на ладони скрытый клинок. Малик принимает все и коротко кивает Салиму на прощание. После он отправляется забрать остатки своих вещей. Их не так уж много — несколько книг, точильные камни, запасная одежда, — но он просто не может оставить все позади: весной, после Испытаний, его кровать отдадут одному из юных братьев. (что важнее — он не хочет оставить все позади) Кровать Альтаира, замечает Малик краем глаза, пуста. Кровать Кадара, разумеется, тоже; его вещи, аккуратно сложенные, лежат в изножье. Одежды отстирают и перешьют, книги отнесут в библиотеку, что же до всего остального... Малик никогда не интересовался, что происходит со всем остальным. Он собирает свои вещи, аккуратно укладывает их в заплечный мешок и старается не думать, что уезжает почти что навсегда. Это место было для него домом долгие годы, и покидать его вот так — все равно что срывать присохшую к ране повязку; но он укладывает вещи — медленно, слишком медленно, — и сжимает челюсти. Уезжать больно, но остаться было бы больнее. Пустая кровать Кадара — прямо напротив, и какое Малику дело, что весной там будет спать кто-то другой? Малик срывается, когда заплечный мешок в очередной раз падает набок — рявкает коротко и зло, сбрасывает его с кровати быстрым и хлестким ударом ладони; книги выскальзывают наружу, на пол, и Малику хочется завыть от ярости и собственной беспомощности. Нет смысла спрашивать, почему это произошло с ним — это случилось, потому что случилось; Малик рычит и сжимает кулак, и едва сдерживается, чтобы не пнуть одну из книг. И тогда он замечает на кровати Кадара перья. Что-то внутри него холодеет. Он не разделял увлечения Кадара картами — если вдруг потребуется, считал Малик, проще будет попросить одну в бюро; Кадар только пожимал плечами и смеялся. Посмотрим, что ты скажешь, если заблудишься во время погони, говорил он. Малик обычно отвечал, что залезет на крышу ближайшего дома и посмотрит оттуда, и после этого спор сводился к привычным аргументам, ленивой дружеской перебранке; но сейчас Малик смотрит на перья и не может отвести взгляд. (у него никогда не было важных и ценных вещей, ничего, что он хотел бы хранить у сердца; но у Кадара было любимое перо, перо-символ, с пятном, похожим на знак их ордена, и сейчас горло Малика сжимается, и его сердце сжимается тоже) Малик выезжает за городские ворота через час, наконец собрав все вещи; перо с похожим на треугольник пятном бережно уложено в одну из книг, трясущихся на неровной рыси в его заплечном мешке. Сейчас путешествовать куда опаснее, чем год назад, месяц, даже неделю (Малик не уверен, сколько времени провел в лихорадке) — патрули на каждом повороте, хмурые солдаты в разномастных доспехах и с острыми взглядами; кому другому, Малик уверен, они доставили бы немало проблем. Но не ему, нет. Только не ему. Его конь идет размеренной и мягкой рысью, звонко цокая по камням дороги; Малик сидит, сгорбившись и низко опустив голову. Чужие взгляды цепляются за пустой рукав, не меч, и тут же безразлично соскальзывают в сторону: калека — значит, не опасен. Что-то внутри него грохочет от ярости, но Малик сдерживается. Это унизительно, да, но и полезно тоже, и он всегда был терпелив; и не такое переживет, если это значит, что он доберется до Иерусалима в срок. За первый день он проезжает три военных лагеря и одну деревню. Самый жаркий час Малик пережидает у мелкой речушки, в тени деревьев — дает отдых коню и себе, заодно и ест, — под ровный грохот солдатских сапог с дороги, птичье пение и журчание воды; солнце пробивается сквозь листву, и листья кажутся прозрачно-зелеными. Ненадолго он замирает, до пят заполненный этим умиротворением, и забывает обо всем — о своей цели и лежащей впереди дороге, о Масиафе, о Наставнике и братьях, об увечности и ярости, заходящейся в груди с грохотом, размеренным, как сердечный стук; ненадолго он позволяет себе расслабиться, чтобы затем, встряхнувшись, отправиться дальше. Он встает лагерем в сумерках, когда конь начинает спотыкаться — укрывается от дороги за скалами, разводит костер. Огонь отгоняет диких зверей, но привлекает бандитов, и потому лучше не путешествовать в одиночку; но Малик устал за день и взбешен собственной неспособностью развести огонь быстро, так что ему нет до этого дела. Он привязывает коня к ближайшему дереву, ослабляет подпругу и вынимает из его рта трензель, а после садится у огня и замирает, глядя в пустоту. Нужно поесть, думает он, вот только посижу так еще немного; на рассвете Малик просыпается у прогоревшего костра — все так же сидя, с трещащей от боли спиной и свившим гнездо в животе голодом. Ему все-таки удается затянуть подпругу обратно и заставить коня снова взять трензель, но на это уходит слишком много времени. Конь упрямится и задирает голову, и под конец успокоившийся было за ночь Малик снова пылает глухим раздражением. — Проклятая скотина, — бормочет он и дергает за повод. — Продам тебя в первой же деревне. Конь только фыркает, и в этом звуке Малику чудится насмешка. Вторую ночь он проводит недалеко от одной из небольших деревушек — все так же сидя у костра, отщипывая понемногу от выменянной по пути лепешки и глядя в небо. Ночь ясная и безлунная, и звезды сверкают во всей своей красоте — белоснежные, огромные, яркие; тишина ложится Малику на плечи, и впервые за многие дни он чувствует настоящее спокойствие. Он прибывает в Иерусалим на третий день, когда солнце стоит высоко в небе; входит в город, оставив коня на попечении знакомого расторопного мальчишки, сына одного из братьев. Стража смотрит на него со спокойным безразличием — мало ли в городе калек. Камень мостовых обжигает даже через подошвы сапог. Город изменился — еле заметно, но все-таки. Стражники чем-то встревожены — ладони на эфесах, острые внимательные взгляды; головорезы шатаются по улицам средь бела дня, одинаково ухмыляющиеся и безостановочно потирающие руки, словно в предвкушении большой наживы. Скоро что-то случится, думает Малик и невольно ускоряет шаг. Скоро что-то случится, и лучше быть к этому готовым. Он идет мимо глашатаев и торговцев, мимо побирушек и головорезов и вскоре, не выдержав жары, сворачивает с тень переулков. Так будет чуть дольше, зато спокойней. Малику никогда не нравился Иерусалим; впрочем, честнее будет сказать, что Малику никогда не нравились толпы. — Эй, однорукий! — слышит он сзади и оборачивается. А может, и не спокойней. Их трое, и они из городской стражи, но Малика это не волнует. Копившаяся в груди ярость наконец находит выход наружу; Малик избивает их голыми руками (вернее, голой рукой), потому что быстрее и проворней, и внимательней, и попросту забыл, что у него есть меч. Он уворачивается и кружит, то подступая вплотную, то отскакивая назад, и если бы хотел — уже давно убил бы (один точный удар в шею, даже без кинжала, и все закончится), вот только он не хочет. Нужно наслаждаться, пока можешь, думает он и скалится; теперь он рафик, в конце концов, и бои для него закончены. Или, может быть, нет. В конце концов все трое лежат у его ног, переломанные и избитые. Малик вдыхает и выдыхает, глядя на них, но не чувствует удовлетворения, только странную пустоту там, где раньше был гнев. За его спиной кто-то спускается по стене — слышно шорох одежды о камень, — но Малик не поворачивается, пока не раздается отчетливый удар сапог о мостовую. — Рафик, — говорит незнакомый брат и склоняет голову. — Прошу прощения, что задержался, но вмешаться в ваш бой было бы неуважением. Незнакомого брата зовут Икрам. Он сопровождает Малика до бюро, молчаливый и незаметный, как тень; когда Малик останавливается у стены и, задрав голову, думает, как будет забираться наверх, Икрам хмыкает и вжимает в его ладонь ключи. — Вы могли не замечать, рафик, — говорит он и ухмыляется в густую бороду, — но у бюро на самом деле есть дверь. Дома без дверей — это очень подозрительно, знаете ли. В тишине и прохладе бюро Малик наконец скидывает заплечный мешок и разбирает вещи. Книги отправляются на одну из многих полок, сменные одежды — в сундук (оттуда же он достает одеяние рафика — новое и чистое, сшитое по его мерке, — и поспешно переодевается), перо Малик оставляет на стойке рядом с чернильницей; затем он наконец открывает вход — тот, который на крыше, — и разрешает себе осесть на пол рядом с фонтаном. Отсюда едва слышен гомон толпы, но голос глашатая, высокий и резкий, долетает все равно, и Малик без удивления чувствует поднимающееся в груди уже привычное раздражение. Ничего, думает он. Я привыкну.