the feelings deep inside of me

брат Грей прикасался к Маршу так, словно имел на это право. впрочем, так брат прикасался ко всем, и он не исключение. по крайней мере, в этом. Марш не был девственником, когда это случилось впервые — уже праздновал Фугу и с женщинами, и с мужчинами, — но впервые имел дело с братом; не так уж и неожиданно, если подумать. они тогда молились, стоя плечом к плечу — вслух, проговаривая хором строки из Литании, и Марш не думал ни о чем, как это обычно бывало, только о чужом тепле так близко, стоит только немного наклониться, и еще — о том, что они здесь только вдвоем, и что Фуга была так давно; представлял чужие прикосновения, бесстыдные и жаркие, и незаметно кусал свои губы под маской. только не сейчас, думал он. так неуместно, думал он. они молились, и на словах о ярком огне добродетелей брат положил ладонь ему на пах — и замер. замер и Марш. сейчас плотная ткань формы не могла его спасти. он не помнит, что тогда сказал Грей — только что задохнулся и вздрогнул, и подался вперед, плотно прижавшись к чужой руке, и что ему показалось, что под маской Грей улыбнулся. кто-то подслушивает под дверью, помнит он чужой шепот. продолжай молиться. колени дрогнули и предательски ослабли, но он устоял — только чуть пошатнулся; чужие руки ловко расстегнули ремень, одна скользнула вниз, под ткань, странно гладкая он закусил губу и чуть не сбился, дернувшись, попытавшись подставиться под чужую ладонь. брат не стал снимать перчатки. он плохо помнит, что было дальше — читал Литанию по памяти как мог громко и уверенно, отчаянно стараясь не спешить и не сбиваться, вздрагивал бедрами, терся о ладонь брата, кусал губы, изо всех сил пытаясь не стонать; брат смотрел на него из-под маски внимательно и пристально, своим обычным спокойным взглядом, и от этого не становилось легче, совсем нет, его била дрожь, если за ними подсматривали, это было заметно, и он успел подумать, что их обоих ждет клеймо, когда брат наклонился и выдохнул ему в шею всего три слова как ты красив следующий раз случился почти через месяц. Марш молился, когда Грей вошел в зал; молча встал на колени рядом, плечом к плечу, как тогда. плечом к плечу, бедром к бедру, голосом к голосу; через десять минут Марш развернулся к нему и, подцепив большими пальцами подтяжки, притянул ближе, вплотную. Грей прижался к нему всем телом. хотите сказать мне что-то, брат Марш, сказал он — и это был не вопрос; у него стоял, и у Марша тоже. чужая белая маска смотрела с привычной беззвучной яростью. Марш подался вперед — так, что их маски почти сомкнулись в поцелуе. ваша распутная плоть, шепнул он, не дает мне покоя. и уже почти привычно опустил руку ниже. брат был еретиком, но и Марш тоже; какое право он имел осуждать? какое право он имел осуждать, когда сам ждал этих редких совместных молитв, словно от них зависела его жалкая жизнь; какое право он имел осуждать, когда сам ложился на пол, сам подставлял шею под жадные губы, сам раздвигал ноги и цеплялся за плечи, и просил больше — о, как он просил! этот лживый язык сплел тонкую паутину, тонкую, но прочную; он попался в нее, увяз, спеленал сам себя и понимал это. и как же это было хорошо. брата Грея клеймили в том же году незадолго до Фуги. он попался с кем-то еще, с другим братом — Марш не знал, с кем; брат хотел защититься, брат хотел остаться в живых — и лгал, лгал, лгал, захлебываясь собственной ложью, что его соблазнили, что его заставили, что он не хотел и его оставили при Канцелярии. а Грея клеймили. хорошо, наверное, что Марш не знал его имени. спустя долгие годы лучше всего брат Марш проповедует об искусителях.