***
В Кирове все так же не по-осеннему зимно, и все так же не по-зимнему тепло. Забывая обо всем, Лисевский без умолку болтает в перерывах на репетиции, обнимая корпус гитары и наигрывая пару незамысловатых аккордов. Ему весело, и почти счастливый смех мимо воли раздвигает его губы в разные стороны — не зная Богдана, можно даже подумать, что это его типичное состояние, настолько органично он смотрится в этом костюме чуть глуповатого идиота. Андрею трудно на него не смотреть, и он справляется с этим нелегким делом лишь на слабую «четверочку», не в силах стереть с лица аналогичную глуповатую улыбку и удержать почти неандертальское желание облизнуться. Он может и он хочет, чтобы сегодняшняя ночь длилась вечно; он не может и он не хочет, чтобы она когда-либо началась. Богдан чувствует его ладонь на плече во время разминки на «Кубке губернатора», пытаясь сконцентрироваться на услышанной шутке, а не на этом нарочном касании, Андрей вновь, в какой уже раз, чувствует его кулак на собственной спине после концерта. Оба понимают, что все это значит; оба усиленно делают вид, что не смотрели друг на друга секунду назад, оба усиленно делают вид, что три бутылки крепкого коньяка на их столе в небезызвестном кировском караоке-баре на шестерых — это всего ничего, обычное дело. Лисевский действительно опрокидывает в себя рюмку за рюмкой, как воду — он знает, что стресс и нервный океан, в котором он плавает больше недели совместного тесного времяпровождения, — лучшее антипохмельное средство, а выпитый перед игрой энергетик, конечно же, здесь ни при чем. И только когда их дружно просят выйти на сцену и спеть, по традиции, что-то из старого доброго душевного «Ляписа» или «Сплина», Богдан с трудом поднимается на ноги, понимая, что, на свой страх и риск, все-таки опьянел. И он сам выбирает песню «поновее», ощущая, что слова в ней все равно старые, как мир. И сам себя он вновь чувствует дряхлым стариком. Рука Андрея с хлопком опускается на его спину с твердым намерением удержать на месте — правда, сам капитан с трудом стоит на ногах, чуть не опрокидывая стул, на котором только что сидел Лисевский. Он даже находит в себе силы открывать рот под надрывное пение Богдана, на котором почти висит — и ему совсем невдомек, что, убери он руки, упасть ему не дадут. Как, впрочем, и всегда. Андрей до сих пор, даже спустя шесть лет, не понимает, благодаря чему он все еще не упал — потому что он благополучно играет и неизменно выигрывает игру в любимых, или потому, что никогда в нее и не играл. Богдан не поет, он кричит — выплевывает из себя слова, сжимая микрофон до побелевших костяшек; Андрей счастливо улыбается и качает головой, не всегда попадая в такт, но ощущая себя настоящей звездой узкого экрана. Лбом ему нравится ощущать бешеный пульс, рвущийся наружу сквозь чужой висок, но будь этот пульс одушевленным предметом, ненароком смял бы его без остатка. Ебанутый бы из них вышел фильм: один отрицает то, что второй мечтал бы в себе отрицать, а второй задыхается собственной болью, путая ее то с горьким амфетаминовым ядом несбывшихся надежд, то с конфетно-медовым привкусом встреченных вместе рассветов. Только о таких, как они, фильмов не снимают и книг не пишут: их история до смешного лишена трагедии и намека на драму. Лисевский об этом знает — его боль, ставшая практически его вторым именем, давно уже не болит. Он проглотил ее уже давно, и своим тупым концом она так же давно уже поселилась в сердце, омываемая кровью каждую долю секунды, а вода, как известно, притупляет острые края. Вода камень точит; его же вода давно источила все, превращая в камень его самого. И стать бы камнем на постоянке, стать бы тем, кого сейчас просто нет, но он ещё жив. И о том, что он жив, напоминает торчащее в глотке острие — и хотелось бы выскоблить стенки гортани, вычистить наждаком или стамеской изнутри, достав до желудка, но острая вершина этого тупоугольного треугольника мешает глотнуть свежего воздуха и принять эту атмосферную анестезию, отравленную никотиновым смогом. Но эта боль, пускай и не болючая и полуживая, дающая о себе знать лишь в конвульсивных предсмертных судорогах, — всё, что у него осталось. Отними ее — и все, нет больше Богдана Лисевского. Так же, как и нет того без умолку болтающего парня на лодке на Неве, когда Андрей, снимая не по-речному высокие волны, направил камеру телефона на него со смешливой просьбой рассказать что-либо для истории. Нет больше того Богдана, что, закрывая двери двухместного номера за собой на ключ, может спокойно уйти в ванную и размеренно сдрачивать там напряжение ушедшего дня. Нет и того Андрея, что, откидывая куда-то прочь пиджак и стаскивая тонкую водолазку через голову, удержится от едкого комментария о том, что кому-то не мешало бы поспать (вдруг это поможет ему не тормозить в самый ответственный момент) — он не успевает сказать и слова, прежде чем оказывается придавленным мощным широким телом к узкой стене у окна. Ладонь Лисевского удивительно теплая — чтобы было не так мучительно, кровь циркулирует в его иссохшемся организме в разы быстрее. Она, чуть впиваясь в щеку ногтями, сжимает линию скулы и челюсти так, что отвести взгляд не получается ни в какую. И Андрей попросту закрывает глаза, не уступая право быть поверженным в этой безмолвной борьбе. Ему нравится обнаженной грудью ощущать мягкую ткань Богданового свитера — сегодня он вновь в белом, под стать этой седой проказницы-осени. Лисевскому же нравится обладать и представлять, как скоро это красивое аристократичное лицо скорчится в гримасе удовольствия под ним, выталкивая сквозь закушенные губы свои просьбы-проклятия, и, сделав шаг в сторону кровати, он чуть не роняет забытый на тумбочке шуточный выигранный кубок — еще один трофей и молчаливый свидетель их самоуничтожимого сумасшествия. Наутро Андрею наверняка будет стыдно. Наутро Андрея будет мучить не находящее выхода наружу похмелье и чувство неправильности происходящего. Вот только впереди — еще два города и узы контракта. Бежать капитану будет уже некуда. Богдан, удерживая полуживотный рык, рывком отстраняется и, стряхивая с крепкого плеча Андрея невидимые следы несостоявшегося поцелуя, совершенно невозмутимо роняет: — Всё, хватит, Андрей.Часть 1
6 ноября 2018 г. в 20:20
На заднем сидении гастрольного автобуса душно; открыть окно не позволяет не по-октябрьски холодный ветер да летящие прямо в нос снежинки, щекочущие ноздри и вызывающие глухой, надсадный кашель где-то глубоко в глотке. Богдан на автомате держит тонкую черную кожанку в руках, готовый вот-вот сорваться с места и выбежать из давящей железной коробки на колесах, но на очередной перекур они останавливались двадцать минут назад, а впереди еще — десятки километров и насыщенный репетициями и концертом вечер.
Хотя пугало Лисевского по традиции не это.
Тур, что, к его облегчению, должен был вскоре закончиться, измотал все его нервы без остатка: он и сам заебался провоцировать, заебался видеть провокации там, где, возможно, ими вовсе и не пахло, заебался раскуривать сигареты в одиночку, уличая момент, чтобы улизнуть до очередного киоска за новой пачкой, то и дело косясь на папиросы без фильтра. Может, их хватит на дольше? Можно было, конечно, сейчас вместо того, чтобы в неосознанном жесте сжимать тонкую кожу куртки с диким желанием посмолить, попытаться поспать, но сон, как назло, не шел ни в какую. Шуренко без перебоя травил шутки, припыленные реальными историями из насыщенной армавирской жизни, отчего духота в салоне еще и была приправлена бурным смехом близких к нему молодых людей, мило краснела, смущаясь, единственная среди всех девушка Настя, посылая недвусмысленные насмешливые взгляды куда-то вбок, и только двоим в автобусе было вовсе не до смеха. Андрей был по уши погружен в работу, быстро отстукивая нервными движениями по клавишам портативного нетбука, а Богдан, изо всех сил убеждая себя откровенно не пялиться в его сторону, боролся с раздирающими его надвое противоречивыми желаниями.
Уйти отсюда, и побыстрее, закидываясь никотиновым ядом, и уйти отсюда вдвоем с Андреем, хотя, по-честному, этот яд стал бы для него куда опаснее.
Бабич вообще вел себя как-то не так, что пугало Лисевского еще больше: от строгих капитанских ноток в его голосе «Богдан, идем со мной» или «Богдан, садись» внутренности изображали тройной кульбит, а если только-только провалившийся в спасительную полудрему на заднем сидении фронтмен ощущал краем обоняния тонкий запах недешевого парфюма в опасной близости от себя, сон снимало рукой. Впору было шарахаться от этого ядовитого наваждения, но вместо того Лисевский сам не отходил от него ни на шаг, при первой же возможности занимая вялыми, но все инициированными им же разговорами, позволяя себе не то нечаянное касание холодными пальцами горячей руки, не то неуместно-заботливые смахивания с плеча тающих снежинок.
От всех его бездарных попыток быть ближе, чем он есть, также оставалось лишь бесформенное мокрое пятно без права на возможность отдалиться.
Определив для себя какие-то известные только ему рамки, отдалялся сам Андрей: погрузившись в дебри текстовых документов, он не мог не понимать, как накаляется обстановка внутри. Можно было встать и с нажимом, как он умеет, опустить ладони на его плечи; можно было насильно вложить в его ладонь стаканчик полуостывшего кофе, что уже не дымился на маленьком раскладном столике, но все еще хранил эфемерное тепло где-то внутри. Можно было даже просто согнать смеющегося Рому и отправить поближе к рассказчику и просто помолчать в катастрофические десять сантиметров от Андрея, но такое молчание отравило бы его похлеще, чем полное игнорирование происходящего и самого себя.
Скользящий аромат дразнит притупившийся было нюх спустя часа полтора, когда от меланхоличных провожаний недвижущимся взглядом надетых во все белое деревьев, еще не до конца сбросивших свои золотые одеяния, слезятся глаза. Богдан заторможенно поворачивает голову направо, тут же упираясь глазами в чутка встревоженное лицо, и отстраняется, будто от удара.
— Я тебя уже третий раз зову. Где ты опять витаешь, что опять за неадекват? — Андрей больше не смотрит в его сторону, усиленно роясь в собственной дорожной сумке в поисках теплой одежды, и Лисевский спокойно протягивает капитану собственную куртку, не особо вникая в смысл вновь обрушенного на него непонимающего взгляда. — Всё, хватит, Богдан.